Делать выводы - занятие заведомо проигрышное. Чтобы сделать вывод, нужно озаботиться информацией. Доставать ее, вылавливать на ледяном сквозняке небытия волосы и перья, пачкаться в красках, в чернилах, в крови, наконец. Бить себя по голове (ну и других, конечно), биться головой обо что-то твердое.
Описать небольшое произведение искусства, по большому-то счету не имеющее решающего значения для культуры - что в узком кругу, что под окном, - гораздо проще. Достаточно сказать: не претендую на величественность, не делаю обобщений, потому что у меня недостаточно знаний. И, посвистывая или нет, гнать свою, тонкую и точную, дурницу про текст, ничего вокруг стараясь не трогать. Вполне культурное и честное занятие, чуждое спекуляций и нелепостей. Например, написать об одном стихотворении такого-то автора, в пределах одного литературного сайта. Но сайтов очень много, авторов очень много, и вообще - очень холодно, а откуда это холодно взялось; и непонятно, что происходит, вообще.
При чтении публицистики прежде всего заметно нежелание автором собственного текста: вялость, усталость стиля, вызванные, возможно, глубоким стрессом. Но вот я и сделала вывод, и он - ни о чем. Но что поделать: язык меняется и его аспекты тоже; но все это выводы, выводы, выводы. Что говорили в школе, с успехом пролетало мимо ушей, потому что интересовало меня совершенно другое. Книги, например. Всякая разная музыка, и в ней - все дело. Что осталось со школы – это «с чего начинается родина», только немного не так, как объясняли учителя. А если без выводов.
Хуком настоящего рассказа послужили две вещи. Обе на первый взгляд сейчас – рабочий гранит, как Коппола с его бесконечными фильмами или, например, «Сердце Ангела» с его неграми. Обе не стоили бы упоминания, если бы не вздумалось рассказать про одно небольшое и незначительное происшествие. От обеих кисло сводит скулы, как от пары глотков некоего вещества, которое уже не производят, но которое я помню очень хорошо, хотя чувственно-эмоциональная память почти стерлась, а это-то и любопытно. И, тем не менее, вещи настолько разные, что об одной я буду писать, а о другой упомяну, как упоминают о туалетной бумаге, в силу ее неизбежности. Страсть и легкая брезгливость как параллельные прямые, привет Лобачевскому. Нечто почти однокоренное.
В невыспавшемся ноябрьском (или мартовском) третьем классе ближе к концу семидесятых статная дама в красном платье проверяла сочинения. Тема была: что делаем дома. Урок был вторым, потому что первой всегда шла математика. Проснулись еще не все. Дама в красном была классной руководительницей и «учительницей первой моей». Отличалась нравом довольно строгим, но покладистым, а как такое возможно - объяснить трудно. Ученики были из рядовых семей промышленного города. Эта атмосфера, как ее помню я, отнюдь не походила на стихи Бориса Рыжего (хотя дело происходило, прямо скажем, по соседству), или на что там, про кварталы на окраинах. Вся жизнь была - как кошка жмется в холод к человеку. Была довольно сильная тяга, хотя, кажется, люди патологически друг другу не доверяли, а из моих одноклассничков еще те братки могли вылупиться. Именно эта тяга и сделала то смурное утро, - что я его описываю.
На первой парте сидел меланхоличный умница Славик, драчун и старший сын больного трудяги-отца. Славика классная руководительница по мере сил прикрывала от житейских невзгод, в смысле двоек. Но и спрашивала строго, как с крепкого хорошиста. И вот, дошла очередь до сочинения Славика. Надо же было пацану поплакаться в тетрадку и написать про старый магнитофон и бобину с «Бони М». Так и написал: по ночам слушаю «Бони М». Да и написал-то с ошибкой. Крупными детскими буквами. Классная не ехидничала, а только указала на ошибку, улыбаясь. Но мы все вдруг довольно загалдели, проснулись, приободрились. В самый раз было вспомнить, что «Бони М» мы слушали все, так же как и «Машину Времени», и что Славка - клевый, мы - только за «Бони М», и давайте все щас послушаем. «Гарик, гони тулуп, Варвара жарит кур».
Так нет. Вроде как стыдно выдать на гора про «Бони М», всем стыдно. А Славику не стыдно. Для него «Бони М» - как молитва. Как глоток радости и сил в ежедневных трудах, несовместимых с потребностями молодого человека. Как примирение с отцом, сестрами и братом, мытьем полов, больной матерью и картошкой на ужин. Без «Бони М» Славик не вытянул бы этой лямки. А он уже тогда был мужик. Маленький, но мужик. Боже, прости нас, нам было десять лет, и мы не знали, что есть роман Фолкнера со взлетающими с моста неграми на волне взрыва, что есть Армстронг с его «Лет май пипл, гоу», и что есть джа-раста с его «Он зэ ривер оф Бабилон», хотя мы как раз это и слушали.
- Ты больше в сочинениях так не пиши, - сказала классная и вернула Славику тетрадку.
А у него уши стали пурпурными, и, схватив тетрадку, выбежал из класса. Ненадолго. Потом его почти весь класс приглашал в гости - переписывать сборник. Сейчас сказали бы - грейтс хитс «Бони М». В доме моих родителей был свой магнитофон с «Бони М», но тут они обозначали нечто совсем другое, и это крайне важно.
Когда модная журналистка модного радио пишет с благородными намерениями, что со Христом нельзя договориться, это не в кайф, потому что она получает деньги за то, чтобы со Христом договорился тот, кто дает деньги. Когда редактор известного журнала говорит, что не рассказывает никому о проблемах с авторами, это не в кайф, потому что он получает деньги за то, чтобы решать эти проблемы. Когда негры из ФРГ стали петь родные песни за деньги, это было сильно в кайф, потому что песни жили помимо них всегда и будут жить, даже после смерти «Бони М». Песни расходились бесплатно, а за концерты платили те, у кого были деньги, и это - самое важное. «Бони М» пели для Славика. Для Чанга из китайского квартала. Для Бобби, в шестнадцать лет колющего героин в пах, потому что уже некуда. Но все это оттенки запада, а мы в нашей стране твердо помнили и знали, что мы - тоже негры, хотя и довольно свободные негры. Я была и Гэрриет Бичер-Стоу, и «Хижина дяди тома», и Марк Твен, и «Приключения Тома Сойера» - все юг, все юг.
Это были необычные негры, я понимала и чувствовала это, но про Ямайку и джа-раста мне никто не рассказал. От мамы я слышала про гавайскую гитару, но не слышала про рэгги, а «Бони М» пели именно рэгги, да простят меня отечественные растаманы. Негры были в атласе и перьях, в мехах, были обвешаны бирюльками, какие только можно найти, но их лица и движения выражали нечто прямо противоположное мехам, аксессуарам и удовольствию. Возможно потому красивейшая съемка, у нас показанная на новый год, «На реках Вавилонских», где вся группа выходит из сумрака в простых, нежных цветов, платьях, вызывал именно слезы. Тогда трудно было понять, что это слезы радости и слезы избавления (очень чувствую, как слова радость и избавления смотрятся в этом пассаже как меха на негре). Но тем не менее. Старшая (что твоя жрица мамбы, с мелодично поскрипывающим мультяшным голосом) провела рукой как крылом, и – реки потекли. Возможно, так и поют в протестантской церкви, но я мало что знаю о протестантизме. А вот с рэгги пришлось встретиться потом не раз, и эта музыка стала заместительной белковой терапией. Мой внутренний человек сильно ослабел от недостатка солнца. Хотя, честно, у него есть привычка прятать и прятаться. Но реки текли, а безысходное утро превращалось в начало нового дня.
Сладчайший Боб Марли с его трогательным «железным львом», искусно закодированным на уровне названия, не говоря о тексте, жил и пел параллельно моей тогдашней жизни. У меня на десять лет в округе не было возможности его услышать. Только героические хипари тогдашней системы и великолепный Олди извлекали упоминания о нем из волн окружающего страну небытия. Возможно, группа «Бони М» и была создана как противотанковое оружие Бобу Марли, но все это были негры, и проект провалился. «Бони М» так же, как и Боб Марли, стали моментом подлинного антирасизма и действительной антибуржуазности в самом расистском и самом буржуазном обществе мировой цивилизации. Но это опять выводы, ведущие к спорам о подлинности и копии, о полной оправданности копирования. Да, все мы - пираты. Ром я пью легче, чем водку и хочу на Ямайку, где точно уже никогда не буду. Кстати, пью очень мало, и не умею пить алкоголь. Это тоже имеет отношение к рэгги. Боба Марли нет, и нет «Бони М». Расизм увеличился в размерах, буржуазность взяла на вооружение тотальный дефицит. Впрочем, все это конспирология. Ее хорошо бы напоить чаем с плюшками и проводить домой, потому что этой даме ничего крепкого в принципе нельзя предлагать. Но я не очень хорошо знакома с конспирологией.
На чувственном уровне - кажется, что могу объяснить момент проникновения «Бони М» за занавес, и отсутствие Боба Марли в моем тогдашнем мире. Боб Марли был слишком тонок, нежен и требователен. Музыкален, наконец. Наконец, это было христианство, - какое ни есть, но христианство. Боб Марли был воин и подвижник, если не придираться к особенностям быта растаманов, но придраться можно ко всему. В моей стране религия считалась вредным частным мировоззрением, противоречащим общему мировоззрению.
Запад давно уже понял разницу между обществом христианским и постхристианским, а нам это еще предстоит осознавать не один год. Разница кошмарная: это почти не сопоставимые миры. Можно найти сходство между ночью и плащом: они укрывают. Но сходство между коровой и яблоками ищется сложнее, а эти миры – как корова и яблоки. Человек постхристианского общества, возможно, не обратит внимания на христианина. Но если тот окажется рядом, хозяин положения (то есть человек постхристианского общества) будет спрашивать с этого «белого негра» по нормам христианского общества, о которых, может, что и читал. И пощады не будет. А что может сказать в ответ негр? Только рассказать «Историю моей мамы». Или Распутина: «Ра, ра, Распутин - очень странный господин». На реках Вавилонских. Тенденциозно, опять выводы; но что делать, я так живу. Не выводами, а вводами в ситуации – живу - и пощады почти нет. В этом почти - скорее самоирония, чем ирония, и все – только лично. Однако я, видимо, налила конспирологии бренди. Его еще коньяком называют.
Сейчас, наверно, я не смогла бы слушать Боба Марли так, как слушала лет двадцать назад. Боб Марли умирал все время, пока я его слушала - так звучал его сладчайший голос. Тут характерен этот эпитет - сладчайший. Так называли только Его, и там, где мне всегда хочется быть, а Кого и где - не скажу. Нет ничего дурного в том, чтобы смеяться и плакать одновременно. Или посмотреть тяжелыми глазами на случайно зашедшего в твою жизнь халявщика. Или просто плакать, от поразительной красоты и верности нерукотворного мира, хотя бы окружающие думали, что у тебя плохое настроение. Но меня опять занесло не туда. От негра требуется работа и бодрость. Разговоры с осенним цветком, несущейся по утреннему горизонту собакой, кружевной старухой, потерявшей себя на улице, недочитанной книгой, всплывшим наяву фильмом, давно умершим актером, в которого до сих пор влюблена, наконец, с человеком, который причиняет тебе боль за болью - все эти разговоры сворачиваются как кровь и превращаются в повышенную дозу чистого снадобья, перекрывающего очередной приступ боли от родовой негритянской (христианской) травмы. Впрочем, это снова конспирология, а от нее теперь избавиться непросто.
Карнавал, в котором то тут, то там возникали восторженно-серьезные лица, шел на мост, который вот-вот должен взорваться, - в перьях, с цветами и шелком. Карнавал, вернее, люди в нем, пели, как не поют даже для себя. Они словно превратились в трубы, в катастрофических журавлей, идущих на родину. Кто-то шел, изнемогая, но преодолевая себя, сквозь бессилие, в диком опьянении счастья. Кто-то садился на обочину и мгновенно забывался утомленным сном, кого-то несли на руках, передавая с рук на руки. На телеэкране перья разлетались в разные стороны, руки и ноги вращались, как будто у каждого члена - своя жизнь. И какие-то люди подбирали слова: диско, танцевальная музыка.
фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1
