***
Я написал себе биографию. Это давно замечено и не мной, что прошлое зависит от сегодняшнего. Сегодня моя творческая биография будет такой. Не знаю, примете ли.
«Имя мне дали – Фазир. Родился в Дагестане, в селе Цнал, в горах, в типичной для того времени и тех мест крестьянской семье, где мама – колхозница и ковровщица, а отец – рабочий по городам, месяц тут, месяц там. Отсюда, если по логике, у меня должно было бы быть двойственное отношение к Дому: создавать его и в то же время избегать. Но отношение моё однозначно: желание Дома, желание Комнаты; кружиться и уходить, но всегда возвращаться. Возможно, это связано с тем, что самые сильные впечатления из детства – домашние сумрачные вечера при керосиновой лампе. Когда ткать уже сестрам было не видно, а спать еще рано, и всей большой семьей рассаживались вдоль стен в каминной (или в «огневой», как она называлась), рассказывали сказки или – реже – разыгрывали сценки и пели песни.
Когда мне было 9 лет, мы переехали в город, в Махачкалу. Там я впервые, если и не понял, но уже почувствовал «тоску по родине». Оказавшись в русскоговорящей среде, я сильнее оторвался от мира, и захотелось создавать свои миры. Писать я начал до того, как научился языку. Вероятно, из детской зависти: все, мол, говорят, и так красиво и свободно, а я… Я три года молчал, прежде чем заговорить на русском. И пока молчал – думал и сочинял.
…Первую книжку свою я издал поздно, уже после выпуска из Литинститута, где я учился в поэтическом семинаре у В.Д.Цыбина. Она называлась «Великий Сирота». С отсылкой к лезгинскому поэту Етим (Сирота) Эмину. Последующие книги – «Мне плакать – хорошо», «И так далее», «В добровольное изгнание». В разное время был влюблен в Есенина, в Цветаеву и в Георгия Иванова, и всегда – в Гарсиа Лорку. Недосягаемые мишени для меня и нескончаемые учителя – ибн Араби, Дж. Руми и Ганс Христиан Андерсен. Вечные книги – Экклезиаста и «Поэма без героя».
***
«Я спросил у своего сердца: Как поживаешь? Оно ответило: увеличиваюсь. Потому что, ей-богу, я – дом Его образа». Этими словами Дж. Руми я хочу лишний раз напомнить о состоянии дел мира и о законах мироустройства. Эти строки Руми о том, что образ Его находится в непрерывном движении, бесконечно увеличиваясь. А сердце человека, как вместилище Его образа, должно поспевать увеличиваться за образом, потому что если не будет происходить одновременного расширения и распространения этих субстанций, то случится великая дисгармония: либо сердце разорвется, истончившись; либо образ Его иссохнет в чёрствых камерах сердца.
Если же использовать эти метафоры в отношении к творчеству, то стихотворение – это образ Бога, а комментарии и интерпретации – сердце человека, вмещающее этот образ. Другими словами, стихотворение должно не только сочиниться, но и разрастись комментариями, чтобы полноценно жить. Как глубокая медитация или искренняя молитва меняет человека на генном уровне, так и комментарии могут повлиять на стихотворение изнутри, не изменив его формально. У Джебран Халиль Джебрана есть идея о том, что Бог питается нашими слезами, слёзы – пища для Него. Немного переиначив, я бы сказал о стихотворении, что оно питается комментариями.
Если б мне сказали: назови! О чём эти стихи? Я бы начал так: «Танцующая на крыше». Звездопад – Листопад. Звезды падают вверх, листья падают вниз. Ветер носится между падениями, сближает их, скручивает, смешивает. Листья в небе, звёзды на асфальте. Ветер гуляет по крыше. Девушка на крыше читает письма. «Здравствуй, Бог!». Девушка танцует, кружится. Танец – это лестница к Богу. «Бог, привет!». Бог смеется. Девушка плачет. Отражение!
То есть, что наверху, то и внизу – только отраженное. Божественный смех – этот наш плач.
***
Вчера мне снился Гарсиа Лорка. Он был некрасивый. Я забеспокоился: «А за что я его люблю тогда?» Потом вспомнил, что за стихи.
Четыре голубки
летели, вернулись.
Четыре их тени
упали, метнулись.
И утешился. «И крохотное сердечко /Раскрылось в ладони». Это во сне было. В постели.
А сегодня приснилась говорящая рыба. Говорящая шепотом. Но я не расслышал, что она сказала. И на каком языке. Может всё-таки, язык – это пенка? Пфу-уу! – и нет языка.
***
Я обнаружил, что не могу больше писать, пока не будет понято предыдущее. Потом, со временем только, укладывается всё, утишается, утешается. Поэтому и пишу так мало: жду, надеюсь, ищу – понимания, такого, какого хочется. Зависим, слаб – и я человек. Поэзия ведь, я думаю, это то, что перед зеркалом. А если зеркала нет? Или поэзия – как стрела: бессмысленна без цели, без мишени, без сердца, в которое попадет. Зеркало – горизонт, мишень – горизонт, читатель – горизонт: глаза в глаза.
...Алла Демидова часто говорит, что современные актеры играют по горизонтали: актер – зритель. А надо бы как в античном театре – по вертикали: актер – боги.
Вот и с поэзией, я думаю, то же самое: настраиваемся на читателя, на горизонт, на зеркало в стене. А надо – чтоб Я в небе отражался, или – чтобы небо отражалось во мне. А горизонт? Пусть себе ест и пьет, как в античном театре зритель, детей нянчит, уходит – приходит, думает о своем: горизонт...
– Говори с потолком так, чтоб слышала стена.
– А если стена глухая?
***
Мне кажется, что жанр – или, лучше, форма общения поэта – диалог, а не монолог; состояние его – реакция, а вернее даже, брожение. И потому, мне кажется, задать тему означает ограничить его монологом, будто он что-то знает и готов поделиться знанием. Мне кажется, что поэт как раз тот человек, который в постоянном удивлении сам задает вопросы, как ребенок: «Что это? Что там? Что тут?» Что поэт – мне кажется – это тот, который всегда в пути; это тот, который имеет возможность и получает право подглядеть Хизра, Зеленого, символа вечной жизни. Только подглядеть, в отличие от пророков, которые правом владеют встречаться с ним.
Если говорить, из чего состоит поэт, то, я думаю, что стихи – всего лишь цвет, цветение дерева Поэт. В корнях – его память, при-память, пра-память, интуитивное знание; в стволе – его религия, а в кроне – деятельность. Но ведь есть еще плоды и – еще дальше – семена и косточки. Я думаю как раз над этим и надо размышлять, когда себя спрашиваем: а зачем пишу? На поверхности возможен такой ответ: насытить плодами, принести пользу. Но – зачем? А если содрать поверхность, можем смутно разглядеть и другой ответ.
***
Я хотел сказать, что графоманство тоже имеет потустороннюю природу. Дело в том, я понимаю, что когда я иду слагать стихи, иду складывать, я открываю все окна и фортки – «Прыгнем в форточку, Мальчик!» Не путай с дверью! Дверь – это область духовных поисков, прямых, без посредства слова и... «прыгнем в форточку, Мальчик!». Дверь – законный путь, безопасный путь, но долгий и не щемящий. У больших поэтов, ну, у Пушкина, скажем, наверное, настежь все окна и двери. У Руми, к слову, вообще нет ни окон, ни дверей, ни дома, тюрьмы.
...Так вот, когда я открываю форточку – прыгнем! – когда открываю, чтоб соединиться с так называемой Музой... Музы, если провести параллель к моему образному миру – это ангелы, вдохновленные и вдохновляющие. Но ангельский мир окружен демоническим, как ядро скорлупой, например. И прежде чем достичь ядра, мы должны будем столкнуться со скорлупой. И вот, кто-то – да вот те, кого я назвал в начале графоманами – принимает скорлупу за ядро. «Мне так пришло!» – они говорят. Конечно, пришло. Но с тем, что пришло, надо работать, отсеивать, чистить и пробираться к ядру, прочищать путь ангелам, Музе, если так понятнее.
В общем, не всё, что приходит – чисто. Иначе зачем ты, зачем я?
***
Верите ли вы в графоманию высокой пробы? Или это уже просто профессионализм? То есть, когда поэту и нечего уже сказать, но он не замолкает, даже не передохнёт. Можно бы предположить, что он работает над формой (раз нечего сказать), но нет ведь! Он пишет по всем правилам. Работать над формой в моём представлении – это как раз нарушать правила, ещё вернее – дразнить правила, щекотать.
А тут тебе пишут, и пишут, пишут. Начинаешь анализировать – стихотворение распадается, гладкие строки сморщиваются, красивые метафоры скукоживаются, рифмы мигом расходятся, разбегаются, будто их настигла при экстремальном сексе конная полиция.
Хорошее стихотворение – что раковая опухоль: тронешь – и увеличивается. Смыслами.
***
Я думаю, что враг истины – это историк, равно как враг слова – филолог. Потому что они, прежде чем начать исследовать предмет, убивают его. Мясники.
А надо осторожно, крадучись, подступиться. Обхаживать его, заигрывать с ним. Врать. Надо врать – то есть, они назовут это враньём. А мы назовём –фантазировать, предполагать, чувствовать, догадываться. Интуичить – если требуется грубо сказать. Обнюхивать, закрыв глаза. Закрывать глаза – вот как надо перед истиной! – и дышать. Вдыхать.
Их слово – убитое слово – пахнет мертвечиной. Они говорят, что это и есть запах истины, запах слова.
- Есть только один запах!
- У смерти один запах. У жизни - бесконечно.
***
Знаете, я сегодня думал, годен ли я на что-нибудь как «специалист». И подумав-передумав, решил, что всё-таки кое в чём я разбираюсь в некоторых вещах. И перво-наперво - в вопросах, касаемых Малого театра середины века. Ну, не Борис Николаевич Любимов, конечно, но распознать кто есть кто, например, с голоса ли, с фотографии, или же вспомнить и быстро ответить, кто где играл - пожалуйста, проконсультировать смогу. А потому что последние пять лет я с ними больше жил, чем с реальными людьми. Мне даже сны с ними снятся чаще.
Вторая моя специальность, которую я себе на дороге поднял – это суфизм. Но не тот суфизм, который «практикуется», к примеру, в Дагестане. А идеальный - а «поэтический». Не суфийская поэзия – но поэтический суфизм. Я об этом подробней потом напишу – тут надо долго думать, прежде чем подбирать слова. Руками бы я объяснил быстро, или глазами, или интонацией. Но словами - слова своевольны, их надо укрощать. Потом напишу обязательно...
И третье – уж извините – уж я надеюсь и рассчитываю – кое-что я понимаю в поэзии (еще раз извините за высокое слово) и вообще в думании (равно предпоэзии). Но я всё по-своему понимаю, по-своему расставляю.
Скажем, стихи для меня бывают: плохие, слабые, здоровые, просто хорошие и живые (дышащие) и страшные.
О плохих стихах не будем. Слабые - их обычно пишут в начале; их не надо пытаться исправлять - надо писать новые: со временем потихоньку всё прояснится, если «ослепнуть» и работать. Здоровые стихи - это как правило графомания или близко к тому: всё по правилам, всё по полочкам. О хороших стихах - тоже! что о них говорить, они и так видны.
А страшные стихи, мои самые любимые, вот они, для иллюстрации.
Наталья Тарковская:
У мамы не было времени
Папе было не вовремя
Дети словно растения
С сорванными бутонами
Давай пойдем на площадку
Давай залезем на крышу
Папа играет в прятки
Мама ты меня слышишь?
Мы уже на балконе
Мы уже у карниза
Видишь маленький домик
На детской площадке снизу
У мамы оглохли уши
От звонков телефонных
Ей на работе лучше
Мама ты меня помнишь?
Пойдем кататься на горке
Ты со мной поиграешь?
Папе от мамы горько
Мама ты меня знаешь?
Дети на карусели
Дети идут по парку
Мне теперь не до веселья
Мама мне тебя жалко
Папа мне с тобой грустно
Давай пойдем на качели
Надену мамины бусы
Мама лежит в постели
Мама ходит по дому
Ночью читает и пишет
Мама я тебя помню
Но мама больше не дышит…
…Я подумал: если б мама была жива, большую половину моих друзей-товарищей-приятелей я бы заманил в Дагестан погостить у нее. Без предупреждения бы приезжали. А сейчас приходится договариваться. Хоть и брат, хоть и сестра - они, конечно, примут, но все равно чужая семья. Кстати, я у сестер себя чувствую гораздо уютнее. Мне говорил мой друг, кадий из Эндерей-аула, я его очень любил тогда: единственный, кто о тебе будет помнить в день воскрешения из мертвых и искать тебя, и звать - это сестра. Он говорил: счастлив, у кого есть сестра!
***
Дорога как тяжелая болезнь. Как беременность. Ведь беременность - это тяжелая болезнь? Ведь забываешь обо всем на свете? Молчишь, сидишь, смотришь в окно и думаешь: зачем надо было?
Дорога как смертельная болезнь. Сидишь и ждешь.
Дорога как любовь. Ждешь и не шелохнешься.
***
Оказывается, есть много всего, чего мы – чего я, не зная вполне, повторяю механически. Повторяю как оборот речи, как вводное слово. А за этим словом – другой мир, а в самом слове – другое представление о мире. Например, обороты «я думаю» и «мне думается» - вроде бы синонимы. Но мне сегодня приснилась разница между ними. Я увидел во сне, что есть мысли моей собственной воли и воли самой мысли. То есть, саморождающиеся или вообще приходящие извне. Это не ново, конечно. Но меня впечатлило, что я это четко увидел, почти явно увидел во сне. Так, что можно было бы потрогать, перебрать, если бы не спал.
У одних моих знакомых есть ребенок-инвалид. Я никогда не видел его, да и самих родителей знаю мало. С чего они мне приснились вдруг?! Заходит мама с этим ребенком, играется с ним, показывает нам его умения – счастливая-счастливая, и ребенок радуется. И вдруг в комнату врываются мысли, кружат над мамашей, над дитяти – и не могут войти в них, потому что счастье человека закупоривает. Потом мысли сгущаются и набрасываются на меня. И я начинаю думать: Ребенок рождается и становится одним из способов твоего дальнейшего развития или деградации. Ребенок-инвалид – это ведь наказание, а не поощрение – чему же радоваться? Ребенок вообще – это центр вселенной, это ось, вокруг которой мир вращается. Если ось надломлена, то и мир надломлен и крив в своем вращении.
- Но не выбрасывать же больных детей!?
- Не выбрасывать. Но и культа не делать. Если бы у них родился еще один, с ним пришло бы протрезвение. Счастье оттого, что есть больной ребенок – это как обезболивание шоком.
- У моей мамы тоже была больная дочь. Она страдала. Сидела над ней, плакала, и пела колыбельные и причитания.
- Страдание обостряет зрение. Счастье слепо. Глупо выбирать слепоту.
- Но глупо и специально вызывать страдание, правда?
- Конечно. Да оно и не приживется. Счастье можно наиграть, завести, а страдание – нет.
Счастье – как дичь: за ним охотишься, а страдание – как хищник: оно само найдёт.
***
Все умные люди, которых я встречал, всегда советовали: «всё записывай, собирай – это материал. Сейчас ты пишешь вдохновением, а потом, когда вдохновение устанет и состарится, останутся в помощь только дневники». Я не то чтоб состарился - устал немного, а вдохновение уставших сторонится.
К тому же, я боялся, когда слушал умных людей, пропустить что-нибудь из их мыслей, пока буду записывать. Потому что интуитивно считал, а сейчас наверняка знаю, что слово без человека мертво. Ну, не мертво, а неполной силы. Был выбор: либо съесть, либо законсервировать в черновиках. Я предпочитал есть, чтобы становиться самим знанием, а не откладывать, чтобы передавать знание. Но, наверное, надо было сочетать каким-нибудь образом.
Вот листаю свои дневники и ничего, кроме переводов, не нахожу стоящего радости. И та радость - от осознания, что когда-то умел садиться и переводить целые поэмы (но если правдивым быть - я и их до цели не доводил).
***
Вот Алиса говорит: «Я не знаю». Вот она представляет свою книгу и говорит: «Я не знаю». Красивая (ну да! и умная – ну да!) Алиса говорит.
Её спрашивают из зала: «А что вы хотели этим сказать?». Она говорит: «Я не знаю. Читатель сам должен для себя решить».
Это неправда! То, чему Ахматова следовала в свое время и в своей ситуации («Ни изменять, ни объяснять…»), не обязательно, что подходит во всякой ситуации. Ахматова поступила как тот суфий из притчи, который сжёг Коран, чтобы в нужный момент продемонстрировать свою способность становиться невидимым.
Моё мнение – поэт о своем мире должен знать гораздо больше, чем он написал. После того как написано стихотворение, поэт весь должен быть ухо, прислушивающееся, не спросит ли кто о чём, и весь должен быть язык неумолкающий, распространяющий. Потому что написал он одно слово, а хотел написать тысячу.
Так Бог распространяет свою идею материи – вы ведь слышали о том, что вселенная расширяется? Это Он создал семя материи, а теперь объясняет его расширением. Это Божественная презентация. Он не говорит: понимайте, как хотите – Он растолковывает.
Мы часто не чувствуем неуместности какой-либо истины (фразы, выражения, формулы). Например, на экзамене по математике нельзя же отвечать: «Я знаю, что я ничего не знаю» – это неуместно. Как есть принцип меры, так должен быть и принцип уместности.
И часто говорят, мол, не дело поэта задумываться, откуда «это» у него, а я говорю, что поэт, не задумывающийся, как он пишет – всё равно что знание, не познающее себя.
***
Мне кажется, что свой масштаб человек набирает до определенного возраста. Скажем, лет до 25. То есть, человек до этого возраста растит свою оболочку, а после всю жизнь, что бы он ни делал, не расширит её - а только будет наполнять уже готовый объем. Получается, что в детстве и юности задается и воспитывается не направление личности, а масштаб. В 15 и даже в 20 лет без единого стихотворения (которое стоящее, ценное) можно быть поэтом, я думаю. А в 25 - уже нет: пустота внутри станет греметь.
И в то же время - ведь всегда есть лазейки для истины - даже позднее внутреннее наполнение может растягивать и расширять объем (масштаб личности). Но, чуть расслабься, он будет возвращаться к комфортным 25-ти годам.
***
Поэт - хранитель Тайны, а не жонглёр словами. Слова закончатся, а Тайна вечна. Мне не нравится, когда призывают следовать за словом. Слово - это фук! «Сказал бы и другое слово - да вот только что за столом неприлично». Слово без тайны – труп.
Пророки идут от Бога к людям, а поэты - от людей к Богу. Но путь один и тот же.
***
Я думаю, не было бы смысла нас ВДОХновлять ( «huh!» - «Будь!» (с лезгинского))... Подождите-подождите, скажу-ка я, почему это ВДОХновение так похоже на ВЫДОХновление: Божественный выдох равен человеческому вдоху. Нет, не так. Наш вдох - это продолжение Божественного выдоха, вместилище его. Мы ВДОХновляемся от того, что Бог выдыхает...
Но я хотел о другом - не было бы смысла нас порождать в таком количестве, если бы нам надлежало заботиться только о себе. Только заботиться о себе и думать о Боге. Хватило бы Адама одного. Мы - дерево, и каждый из нас - ветка. Но ветка ведь - это условность: нельзя определить, где начинается ветка. Я - и отец, я - и сын («вдогонку мне плачут мои нерождённые дети: Отец, не бросай нас. Останься!»). Там, где одно, там и множество. Кажется, так говорил Инайят Хан. Не помню в какой книге, он говорил: если на лугу вы найдёте один цветок (коноплю, например - это моё добавление), поищите вокруг - там непременно есть ещё. Ах, да, отошел от темы – возвращаюсь: мы - дерево. Когда кто-нибудь умирает - это так мудро придумано - нам не больнее, чем расколупанному дереву, разломанной ветке: дерево заростет, а ветка забудет, засохнет.
***
- «Земную жизнь пройдя до половины, Я заблудился в сумрачном лесу».
- Иногда заблудшие открывают новые пути, разве нет? И эти пути могут оказаться короче и ближе к Истине, разве нет?
***
Есть такая поговорка у нас, в лезгинском: «Ацукьна акуртавурдаз, вун къарагъайтlайни аквадач» - «Если кто не видит тебя, когда ты сидишь, и вставать не трудись: он всё равно не заметит». Моя мама говорила; она была гордая.
Я думаю, это о понимании между людьми. Кто не поймет тебя с полуслова, тому не объяснить за целую жизнь.
Продолжение >скачать dle 12.1