ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Дмитрий Воденников: «Настоящие тексты живут и вибрируют в теле»

Дмитрий Воденников: «Настоящие тексты живут и вибрируют в теле»



Дмитрий Воденников – русский поэт и эссеист, один из самых известных поэтов «поколения 90-x», автор восьми книг стихов и документального романа. В 2007 году в рамках фестиваля «Территория» в Москве избран Королём поэтов. Несколько лет назад, объявив, что больше не пишет стихов, Воденников всё большее внимание стал уделять педагогической деятельности. О смене амплуа и о молодом поэтическом поколении с Дмитрием Воденниковым побеседовала Людмила Вязмитинова.



Часть I

Л. В.: Не так давно в клубе «Петрович» ты представлял публике своих студентов из Школы литературного мастерства «Хороший текст». В связи с этим такой вопрос: Воденников-поэт – это привычно. А вот Воденников-педагог – это ново. Как ты себя чувствуешь в этом качестве?

Д. В.: Ну, слово «ново» тут не совсем уместно. Уже 7 лет назад я вёл курс по тексту в Доме предпринимателя на Покровке, потом – мастер-класс в Питере, потом – читал лекции в первой «writing school» Татьяны Толстой... То есть, как педагог я существую как минимум семь лет. За это время можно ребёнка родить и воспитать, чтобы он уже стал бегать. А вообще, если ты помнишь, еще в «90-х» мы с тобой делали программу «Своя колокольня». (Посвященная тогдашней современной русской литературе авторская программа Дмитрия Воденникова на Радио России, в которой принимали участие многие современные литераторы. – Прим. Л. В.) Это был, конечно же, не мастер-класс, но все-таки вполне образовательная и просветительская передача. Так что в качестве педагога-просветителя я чувствую себя весьма комфортно. Ты же знаешь, что как поэт я мёртв, но стихи, если они настоящие, «раскачивают» – и свои, и чужие. Я много выступаю – в Лондоне, Кембридже, Оксфорде и т. д. И когда читаю, например, стихотворение Линор Горалик – уже, скажем, раз в десятый, – то чувствую, что меня начинает «раскачивать», то есть внутри меня возникает некое специфическое волнение. Ведь настоящие тексты живут и вибрируют в теле. Поэтому я думаю, что поэзия и учительство – очень взаимосвязанные вещи.

Л. В.: Да, получается, что ты уже давно выступаешь в качестве просветителя и наставника, хотя, называя себя мёртвым поэтом, ты явно перебираешь – по-моему, ты вполне соответствуешь своей славе одного из самых известных современных поэтов страны.

Д. В.: Мне не нравится слово «наставничество», будем говорить – школа. При том, что в школе этой нельзя научить писать стихи, потому что на самом деле научить этому невозможно. Но пишущего человека можно подтолкнуть, как бы раскрыть его неким ключиком. Как в известной истории с папой Карло и дверцей за холстом, на которой нарисован очаг… Ты можешь сказать человеку: иди вот в ту сторону. Например, можно посоветовать попробовать отказаться от рифмы, или вообще писать верлибром. Тут каждый педагог ищет свои пути. Своим ученикам в разных школах я говорил: пожалуйста, к следующему семинару напишите текст про ваше рождение. Постарайтесь не писать стихотворение, потому что стихи приходят только тогда, когда они сами хотят прийти; напишите прозаический текст. Они писали. Потом я им говорил: напишите о самом сильном событии в вашей жизни. Они писали. Потом я просил написать про страшный или эротический, или очень яркий сон. Они писали. Потом я говорил: напишите текст на тему «смерть». А потом я говорил: сложите эти четыре части, и у вас получится настоящее стихотворение, точнее, прообраз настоящего стихотворения. То есть, по большому счёту, моей задачей было показать, что в тексте, в настоящем тексте, как я его вижу, должны присутствовать темы рождения, условно говоря, сна, главного, центрального события жизни и смерти. При этом совсем не обязательно там должно быть тупо написано «я родился», как у меня в стихотворении «Мне стыдно оттого, что я родился…»

Л. В.: Извини, я тебя перебью. Все-таки мне хотелось бы опровергнуть твоё определение себя как мёртвого поэта. Если твои стихи ушли в народ, значит, ты живее всех живых.

Д. В.: Сейчас мы говорим о другом. Я хочу подчеркнуть, что любое настоящее стихотворение начинается как будто с рождения, проходит определённые стадии, в том числе сновидческую, и всегда заканчивается, так или иначе, смертью. Это совсем не обязательно печальная история, она может быть и катарсической. В своё время я говорил, что каждое  стихотворение нужно так писать – а раньше, когда не было ни машинок, ни компьютеров, стихи действительно писали, на листочке – чтобы, если написав и положив его, ещё горячее, на стол, ты вышел за хлебом – а там апрель, трава, молодой пожар свежей зелени – и тебя сбила машина, так вот, стихотворение надо писать так, чтобы когда эта драма – даже не трагедия, а именно драма – произошла, и тебя больше нет – то когда родственники, друзья, товарищи откроют твою дверь запасным ключом, который хранится у твоей сестры или подруги, и найдут это стихотворение, они смогли бы сказать: «Ба, да он предчувствовал свою смерть!». То есть каждое стихотворение должно потенциально быть последним. Не какой-то фигнёй про правительство, протестом против чего-то там, а знаково последним.

Л. В.: Должна тебе сказать, что я организовала что-то типа литмастерской, называющейся «Личный взгляд». Так вот, на наших собраниях я постоянно цитирую тебя. И чаще всего говорю о том, что стихи, точнее, циклы стихотворений, ты называешь ступенями, при том, что каждый цикл сопровождается умиранием и новым рождением, то есть, с каждым новым циклом ты, как птица Феникс, возрождаешься для новой жизни – на новой, более высокой, ступени.

Д. В.: Я не говорил «птица Феникс».

Л. В.: Говорил, говорил.

Д. В.: Значит, я очень выспренний человек, жеманный, манерный… на самом деле есть такой грех. Но я действительно считаю, что к стихам нужно относиться прагматически – как к ступенькам для следующего жизненного плато. Каждый пишущий стихи должен понимать: то, что он пишет, не просто стихи, он строит себе ступеньки, чтобы подняться на какую-то новую высоту, а там – либо замолчать, раствориться в воздухе, либо просто умереть.

Л. В.: То есть прийти к себе.

Д. В.: Для меня главное то, что стихи – не просто результат какого-то там писания. И я очень завидую людям, для которых это так.

Л. В.: Согласна на все сто. Вот только не знаю, это у меня врождённое, или я от тебя заразилась много лет назад, но иначе я на стихи смотреть не могу. Для многих главное – КАК написано стихотворение, а мне всегда хотелось прежде всего ответить на вопрос – ДЛЯ ЧЕГО оно написано. И когда я познакомилась с тобой – уже больше 20 лет как это произошло, – то сразу поняла, что ты пишешь «для чего-то».

Д. В.: На самом деле, в начальный период творчества, до двадцати пяти лет, у меня всё было по-другому. А потом я понял, что стихи обладают магической силой, и это накладывает на них определённые функции.

Л. В.: Вернёмся к теме наставничества. Для поступления в вашу Школу нужно проходить конкурс. Так вот, ты сам отбираешь из подавших на конкурс тех, которые будут учиться у тебя?

Д. В.: Нет, я начинаю работать с уже подобранной для меня группой. Организаторы объявляют конкурс, отбирают среди подавших на него, и формируют учебный процесс. Надо сказать, что в школе, которую основала Татьяна Толстая, к сегодняшнему времени сильно расширился преподавательский состав, и всё стало просто потрясающе интересно, хотя эта школа и изначально была очень хорошей.

Л. В.: Но тебя устраивает, что ты получаешь готовую группу, или ты хотел бы сам отбирать своих учеников?

Д. В.: Учебный процесс у нас связан с деньгами. Поэтому все мои мастер-классы, и сейчас, и раньше, в том числе в Питере, собирали организаторы.

Л. В.: Ты считаешь, это правильно, что люди, которых ты учишь, платят, и платят немало?

Д. В.: Конечно. Почему я должен учить бесплатно?

Л. В.: Ну а если есть некий талантливый, но не имеющий достаточного количества денег, человек, – значит, его должен кто-то спонсировать?

Д. В.: Да, в школе «Хороший текст» за курс надо заплатить достаточно большие деньги. Но Школа выделяла квоты некоторым людям, которые не могут набрать нужную сумму.

Л. В.: Ну, это известная мировая практика, в царской России было так же – квота для малоимущих, но очень талантливых.

Д. В.: Есть такой эзотерический учитель – Гурджиев, так вот, когда его спрашивали, почему он берёт с учеников деньги, мол, нужно бескорыстно отдавать свои знания, как Христос, он говорил, что человек, который платит деньги за свои знания, является очень хорошим учеником, потому что всё, что даётся бесплатно, на первых порах воспринимается как необязательное. Мы сейчас обсуждаем не апостола Павла, который не требовал денег за проповедь учения Иисуса Христа. Мы сейчас говорим об учебном процессе в школе литмастерства. Так вот, можно сколько угодно времени ходить к какому-нибудь знающему человеку, дружить с ним, чего-то при этом читать и писать, пребывая в расслабленном состоянии, но прорыва поэтического не будет, хоть и тратятся немалые деньги и время. А если при этом человек еще и приезжает из другого города, то ему надо платить и за жильё. У нас в Школе есть потрясающий поэт – Евгений Горон, так он приезжал к нам из Минска…

Л. В.: Да, здесь всё непросто. Я знала одного учителя, который говорил своим ученикам: «Радуйтесь, что вы платите мне деньги, потому что в таком случае вы мне ничего не должны. В противном случае вы были бы обязаны служить мне».

Д. В.: Да, ситуация парадоксальная и во многом циничная, но лучше не зацикливаться на её глубинных аспектах. В общем-то, всё просто: я тебе деньги, а ты мне знания. Но бывает и так, что мотивацией для обучения становится, например, любовь или дружба. Я знаю одного хорошего поэта, который дружил с очень талантливым человеком. Ты же знаешь, что это такое – вытянуть стихотворение, а не только его первую строку, которая, как правило, самая хорошая, а потом начинается дописывание, и идёт много пустой породы... Так вот, этот человек рассказывал про своего друга, что его тексты в какой-то момент стали действительно стихами. А он ведь не учил его специально, они просто дружили и общались. Возможно, тут возникает некое перетекание знания и умения, и тоже можно говорить об учительстве.

Л. В.: Это сложный вопрос, думаю, мы его достаточно обсудили... Но тебя полностью устраивает та ситуация, которая сложилась в Школе?

Д. В.: Да, мне там нравится, хотя временами возникает усталость от какого-нибудь материала, и есть ученики, которые кочуют из школы в школу.  Некоторые говорят, что первая им дала очень много, вторая – тоже, а третья – уже меньше. Но есть и те, которые говорят обратное. Недавно мы сидели у себя в школе «Хороший текст» и обсуждали, как нам лучше организовать свое выступление на даче Пастернака. И я придумал конкурс под названием «Берём иронии твои». То есть, поэт берёт эту строчку и работает с ней: использует как цитату, формирует центон, пишет акростих или прозаический текст – что угодно, лишь бы в его тексте была эта строчка. И были реально написаны очень интересные тексты, из которых 5-6 – настоящие стихи. Хотя на самом деле это очень глупая затея – просить написать стихотворение.

Л. В.: Я с тобой не очень согласна.

Д. В.: Тут ведь что важно? Чтобы, получив задание, человек писал не ученический, а настоящий стихотворный текст. Это я к тому, что, как уже говорилось, пишущему человеку надо просто показать, где нужная ему дверь, еще лучше – приоткрыть её.

Л. В.: Вопрос в том, как это сделать? И потом, этот человек сам должен хотеть обнаружить эту дверь, и как минимум – верить, что она вообще есть.

Д. В.: У меня есть приятель, который очень легко пишет тексты – идет себе, и вдруг начинает что-то записывать. Но к концу текста, на подходе к последней строфе он, как правило, начинает выдыхаться. Я ему говорю: вернись к предыдущим, они должны подсказать, как бы навести на последующие, есть ведь сквозная тема текста, лейтмотив, и все такое. И он начинает спрашивать, что и как, а потом уходит по своим делам, а через некоторое время присылает текст – сделанный, с нормальной последней строфой. Ещё у меня был друг, который говорил: я не поэт, я не могу до конца понять процесс стихописания, но мне кажется, что в этом твоём стихотворении ещё что-то должно быть. Я на него кричал в такие моменты, раздражался, потому что мне хотелось побыстрее сбросить с себя эту тяжесть – новое стихотворение. Но он всегда оказывался правым: потом всё должным образом выписывалось и дописывалось. То есть, люди, которые сами не пишут, тоже могут быть учителями. В нашей паре я, условно говоря, был гением, через меня веял дух, а через него он не веял. Но такие люди, как он, могут сказать поэту: хорошенько слушай, как через тебя веет дух, и это для пишущего человека тоже очень важно.

Л. В.: Представляя своих студентов в «Петровиче», ты сказал, что, в общем-то они талантливы, и учить их нет особой нужды, но тем не менее, ты читал им лекции и проводил с ними семинары. Так чему же все-таки ты стремился их научить? И в чём вообще Школа видит свою задачу, набирая студентов?

Д. В.: Как я вписываюсь в концепцию, решающую задачи Школы, не знаю, думаю, что я не вписываюсь ни в какую концепцию. Лекции нужны для того, чтобы чисто информационно, чисто фактографически донести до людей необходимые сведения. Корпус хороших текстов, с которым необходимо познакомиться каждому пишущему человеку, очень большой, и у многих есть большие пробелы. Например, для кого-то откровением являются стихи Елены Ширман, хотя Данила Давыдов в своё время написал о ней очень хорошую статью. Её стихи были написаны в 1941 году, и все мы спокойно жили много лет, ничего о них не зная. А она предсказала всю дальнейшую литературу – ту, которая появилась через 50 лет, в 90-е годы XX века. Ее стихи были как бы прообразом, празерном этой литературы. В общем, пишущему человеку надо быть в курсе того, что сделано в литературе до него. Во-первых, чтобы не изобретать велосипед, а во-вторых, чтобы не пытаться перепрыгнуть через головы предшественников, хотя это и невозможно: через настоящее не перепрыгивают, из него вырастают. Или, например, я очень люблю стихи Линор Горалик и часто читаю их детям, которые, как правило, их не знают. А услышав, понимают, что на самом деле можно сделать с детской сказкой и библейским сюжетом. Её «Федорино горе» я читал и в Англии, и в Германии, это моё любимое стихотворение. Это постмодернизм чистой воды, то есть игра, тогда как все привыкли при слове «постмодернизм» вытягивать лица. Я же показываю, как он работает. Или я рассказываю о Вениамине Блаженном, которого многие не знают. Или о Яне Сатуновском. Или о Елене Шварц. Ситуация сложилась так, что все знают Бродского, но мало кто знает Всеволода Некрасова. И я читаю своим студентам стихотворение «Свобода есть свобода есть свобода есть свобода...», говорю о том, что как только заканчивается воздух в лёгких, заканчивается и слово «свобода», и не важно, сколько их было, этих «свобод». После этого человек по-другому начинает работать с текстом – он начинает работать с ним своим телом, своим дыханьем, и это очень важно. Ты же видишь, как много текстов в интернете, люди пишут руками, буквами, глазами – вместо того, чтобы писать дыханием, телом. Всё, что у нас есть, это наше тело, и мы должны писать только им. Именно это, собственно, я и пытаюсь показать своим ребятам. Одновременно показав им те тексты, которые знаю и считаю обязательными к прочтению, понимая, что в литературе очень много того, чего я не знаю, но хочу знать, и когда узнаю, радуюсь, потому что тогда открывается очередная маленькая дверь, о которой я уже говорил... 

Л. В.: Открывается – и для тебя тоже.

Д. В.: Естественно.

Л. В.: Поговорим ещё о наставничестве. Открывая программу в «Петровиче», ты сказал, что поэты «должны не только печататься, но и выступать на публике». Это соображение и было мотивацией для организации выступления твоих студентов? Можно сказать, что оно было продолжением обучения, его обязательной, с твоей точки зрения, частью?

Д. В.: Мне просто предложили это выступление, и я согласился на него, подумав, что для ребят это может быть важно.

Л. В.: То есть ты даже не планировал его?

Д. В.: Нет, я уже давно ничего не планирую. Как исключение недавно был один случай: я искал площадку для выступления с Максимом Жигалиным, Гороном, Радой Орловой и музыкантами. И написал одной нашей общей знакомой, что мне нужно найти место для выступления. Но ты правильно поставила проблему: пишущим людям надо выступать на публике. Прозаикам – в меньшей степени, чем поэтам, потому что прозаик – это совсем другая история, а поэт – это же певец, поэзия вообще идёт от бубна на камлании, от игры на музыкальных инструментах, от распевов при заговоре. Поэту нужна публика в любом случае, ему нужно читать свои стихи публично. И я понимал, что ребятам надо дать этот шанс.

Л. В.: Сколько студентов в общей сложности у тебя уже было? И кого из них ты назвал бы особо перспективными с точки зрения развиваемой ими поэтики, или с точки зрения умения подать себя публике?

Д. В.: Думаю, у меня было уже около 60-ти студентов, а если за отсчёт времени взять первую прочитанную мной лекцию, то около двухсот. Если же говорить о моих учениках последнего призыва, то это, конечно, Евгений Горон, Рада Орлова, Елизавета Редкина, Данила Иванов, Максим Жигалин.

Л. В.: Как ты можешь охарактеризовать тех студентов, которые вызывают у тебя наибольшую симпатию, или, как ты выразился в «Петровиче», ходят у тебя в «любимчиках»?

Д. В.: Тут мне хочется пошутить и сказать: как оберегающих меня, выполняющих у меня обязанности по дому. Дело в том, что когда я однажды заболел –  уже проведя свой курс в Школе, – тот же Горон, приехавший из Минска, стал писать: «Дмитрий Борисович, можно я, когда кончатся занятия, приеду к вам и привезу какую-нибудь еду?» Я говорю: «Пожалуйста, не привозите». Я тогда болел гриппом и лежал – красный, покрытый пятнами, кашляющий. Тем не менее, он приехал – три дня меня уламывал и приехал. Еще приехала Орлова, привезла какие-то лекарства и даже какой-то аппарат, через который надо было дышать. Но я не просил их, это в людях срабатывают какие-то человеколюбивые механизмы. И такой ещё случай. Я по серьёзной причине решил не проводить семинар, сообщил об этом администрации, так что этот семинар не значился в расписании, а студенты стали просить: «Ну давайте проведём, хотя бы в узком кругу». Этот «узкий круг» вырос до солидной группы, и непонятно было, где его проводить. И тогда одна из студенток Школы предложила провести семинар у неё в квартире, на Охотном ряду.

Л. В.: В самом центре Москвы. В общем-то, это понятно: раз студенты могут платить за обучение соответствующие суммы, то и живут они в соответствующих местах.

Д. В.: Да. Но тут важно, что это был бесплатный семинар – он же не стоял в расписании. То есть, я хочу сказать, что есть моменты, когда ты начинаешь ритмически совпадать с какими-то людьми, и тогда деньги становятся не важны. Возвращаясь к твоему вопросу, могу сказать, что в моих студентах меня подкупает готовность прийти на помощь, вот только к текстам, которые они пишут, это не имеет отношения. И понятно, что законченный подонок и предатель может быть очень хорошим автором.

Л. В.: Получается, что если у тебя в группе появится блестящий поэт не слишком высоких человеческих качеств, то твоим любимчиком он не будет?

Д. В.: Я буду ценить его тексты, буду их публиковать – и только.

Л. В.: Да, прекрасный поэт и прекрасный человек довольно редкое сочетание.

Д. В.: Ну, не такое уж редкое. Я считаю, что Бродский был очень хорошим человеком. Про себя могу сказать, что у меня бывают жуткие закидоны: я мучаю людей, но по большому счёту я человек совестливый и понимаю, что в такие моменты я делаю что-то не то. То есть, плохой человек – тот, который не понимает, что он делает что-то не то.

Л. В.: Прямо по Достоевскому: пока грешащий человек отдает себе отчет в том, что грешит, он ещё не погиб. Но мне вспоминается история об актрисе, которую ты рассказал во время выступления в «Петровиче». Во время похорон отца, которого она очень любила и о котором искренне горевала, она поймала себя на том, что размышляет, как бы она играла роль убитой горем дочери на похоронах отца – если бы ей досталась такая роль в каком-  то спектакле. Потом ты ещё сказал, что все мы – кто причастен творчеству – чудовища.

Д. В.: Да, так и есть, все мы чудовища, но вспомни сказку «Аленький цветочек», я её люблю с детства. Её герой – огромный, ужасный, пахнущий зверем монстр. Но, тем не менее, он любит, более того, он даже готов умереть за любимую. Вот такую «чудовищность» я и имел в виду.

Л. В.: А если твой знакомый не очень хороший поэт, но прекрасный человек, может он стать любимчиком, или тебя оттолкнёт его поэтическое несовершенство?

Д. В.: Писать плохие стихи – не преступление. Если это интересный, яркий человек, прекрасно. Ну пишет он стихи, а мог бы марки собирать. В данном случае стихи – не главное. Стихи вообще не самое главное в жизни. Сколько угодно не пишущих стихи людей становились великими. Так что да, моим любимчиком может стать человек, пишущий плохие стихи, лишь бы только он сам понимал, что его стихи плохие. Но если он не понимает, что пишет плохие стихи, значит, в нём что-то не так внутри устроено.

Л. В.: Я поняла так, что тебя прежде всего привлекают человеческие качества.

Д. В.: Графомания – это болезнь, человек не виноват, что к нему в голову лезут строчки. Их надо выбросить, а единственный способ сделать это – слить их на бумагу. И хорошо, если человек понимает, что это не стихи. У меня есть знакомый, который пишет «домашние» стихи. Я ему говорю: гениально, а он отвечает: «Издеваетесь, Дмитрий Борисович». Я, естественно, подтруниваю над ним, но у него действительно хорошие, милые стихи. Хотя, если посмотреть на них под другим углом зрения, это действительно рифмованная графомания. Но человек-то от этого хуже не становится. Наверно, он лучше всех нас, пишущих не графоманию, и на наших похоронах он не будет думать, как облечь всё происходящее в строчки, а погорюет по-настоящему, и ему будет плевать на то, как он выглядит, и что из твоей смерти он может извлечь дополнительно к написанному тексту.

Л. В.: Твои слова перекликаются со статьей Марины Цветаевой «Искусство при свете совести», я много лет читаю и перечитываю её. Цветаева там тоже приходит к выводу, что, хотя поэты обычно считаются существами возвышенными, на самом деле они подчиняются законам творчества, и это делает их – по сравнению с обычными хорошими людьми – чудовищами.

Д. В.: По большому счёту, да. И это на самом деле страшно. И хорошо, если поэт это понимает, но, к сожалению, многие этого не понимают, да ещё считают себя лучшими. Остается только призвать всех к осознанности, к пониманию того, что по большому счёту можно быть каким угодно, не обязательно хорошим, но обязательно – осознанным, отдающим себе отчет в том, что какая, может быть, гадость, мелкость, суетность или ещё что совершаются в данный момент. Сколько людей на вопрос «А ты завидуешь?» ответят утвердительно? Хотя мы все прекрасно умеем завидовать. Быть осознанным трудно, в силу того, что в нашей голове все время сменяют друг друга какие-то мысли – как в телевизоре. Собственно, почему мы все так полюбили телевизор? Раньше у нас был камин, на который можно было смотреть и видеть, как пляшут языки пламени, а теперь мы смотрим в телевизор, в котором всё мелькает, потому что это мелькание не дает нам войти в трудное состояние осознанности и почувствовать, что, собственно, мы есть.

Л. В.: А ты смотришь телевизор?

Д. В.: У меня нет телевизора.

Л. В.: У меня тоже.

Д. В.: Когда мне делали ремонт, я хотел купить какую-то «плазму», но мне так сконструировали квартиру, что места для неё не нашлось, а потом я понял, что лучше без неё, поскольку в нерабочем состоянии она будет выглядеть как чёрный, погасший очаг. Вот я сейчас подумал: когда люди заходят в квартиру и первым делом включают телевизор. они как будто включают огонь в камине, и там начинают мелькать как будто языки пламени. Вот у такого огня все теперь греются.

Л. В.: Да, к сожалению, это так. Но перейдем к более приятной теме – к молодым хорошим поэтам, которых ты наставляешь на путь истинный. Среди них – Данила Иванов, который одновременно является одним из самых активных членов моей литмастерской «Личный взгляд». Что ты можешь о нём сказать?

Д. В.: Мне очень нравятся его тексты. Я даже приводил их в пример другим моим студентам. Особенно хорошо у него стихотворение про Окуджаву и отца. Здесь надо говорить уже не о метафизике, а о мифологичности стиха, и это связано с тем, как уже было сказано, что главное в тексте – рождение, центральное событие, сон и смерть. Ведь все религии мира держатся на имени отца, а в христианстве так и сказано – Бог-отец.


Продолжение >скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
6 775
Опубликовано 08 апр 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ