К Всемирному Дню ПереводчикаОпрос о переводной литературе и месте её в читательском восприятии и в культурной жизни у нас уже проводился год назад. Однако, по нашему чувству, связанные с этим вопросы – из тех, что относятся к числу «вечных»: воспроизводящихся снова и снова в разных контекстах, на разных этапах культурного развития (да попросту – в разных ситуациях!), получающих разные ответы в разных социальных группах – и даже просто у разных людей. Попросту говоря, это – вопросы из числа тех, к которым есть смысл время от времени возвращаться, проясняя их снова и снова.
Как можно заметить, разговор о переводах выводит нас на гораздо более широкие темы (которые тут обречены, правда, затрагиваться мимоходом) – скажем, о том, какие художественные и интеллектуальные явления за пределами русской культуры оказались, в силу чего бы то ни было, недостаточно осмысленными (в этом отношении представляется достойным внимания, например, замечание Татьяны Баскаковой о том, что так и не осмысленным у нас по сей день остаётся Фридрих Гёльдерлин). Соответственно, этот разговор мог бы стать стимулом для начала нескольких других, касающихся уже не только литературы, но культуры в целом. Например, о способах расширения и усложнения культурного зрения, для чего перевод оказывается действенным средством – но, возможно, лишь одним из таковых.1. Как соотносится в Вашем чтении оригинальная (русская и на иных языках без перевода) и переводная литературы? Что Вы читаете с большей охотой?
2. Какие переводные художественные тексты Вы прочитали в последнее время и как Вы могли бы их оценить в качестве явлений русского языка?
3. Как, по-вашему, влияет переводная литература на язык литературы-реципиента?
4. Возможно ли говорить о великих переводчиках (если да – кого и почему Вы могли бы назвать в качестве таковых)? Существуют ли такие сейчас – или существование фигур этого типа возможно только в определённых культурных состояниях (сразу вспоминается советская школа перевода вместе с её культурным контекстом).
5. Литературы каких стран, по Вашему мнению, представлены на русском языке недостаточно?
На вопросы отвечают
Татьяна Баскакова, Лев Оборин, Данила Давыдов, Андрей Сен-Сеньков, Игорь Попов, Леонид Мотылёв, Сергей Сиротин, Глеб Шульпяков, Анна Глазова, Сергей Беляков, Максим Немцов.
_________________________
Татьяна Баскакова, переводчик, филолог:1. Предпочитаю читать литературу на иностранных языках (на немецком в основном) – немногих авторов, которых люблю и за которыми слежу. Которых хотела бы перевести (но явно всех не успею). Другое читаю, когда слышу (или узнаю из рецензий), что появилось что-то интересное.
2. Это смешно и печально – но я недавно нашла немецкого автора, о котором вообще ничего не знала, замечательный роман, замечательно переведённый на русский язык... в 1931 году, переводчики Г. И. Ярхо и Б. И. Ярхо, а переиздана книга была в 1993-м в Минске: Карл Иммерман (1796-1840), «Мюнхгаузен. История в арабесках». Печально – потому что даже столь хорошие вещи как-то уходят в небытие...
Ещё – Джамбаттиста Базиле, «Сказка сказок». Это очень интересно – «дикие» (не приглаженные, не для детей) сказки, написанные на неаполитанском диалекте, в XVII веке, бывшим ландкснехтом. И – замечательная работа переводчика, Петра Епифанова. Передающая живую разговорную речь. (На неаполитанском диалекте – как он вообще с ним разобрался и сколько лет это заняло, даже не представляю.) Книга вышла в 2016-м году.
Ещё хочу сказать о двух относительно старых книгах, которые почему-то прошли незамеченными, хотя речь идет об очень интересной фигуре, так и не осмысленной в русской культуре. Это Фридрих Гёльдерлин – его стихотворения в переводе Нины Самойловой (2011) просто постоянно лежат у меня на столе. И – книга «Огненный бег»: стихотворения того же Гёльдерлина в переводе Владимира Летучего (2014).
3. Язык – не только лексика и грамматика (хотя и они тоже), но прежде всего совокупность стилей речи. А стиль – это весь человек, рисунок на подушечке его пальца. Отсутствие интереса к переводной литературе – отражение безразличия к окружающему «большому» миру, желания отгородиться от него. Я слышала интересную вещь от коллег-украинцев. Что сейчас каждый новый серьёзный перевод заметным образом обогащает их язык. Я знаю, что в Германии и Швейцарии существует (и поддерживается государством) интерес к литературе проживающих в этих странах иммигрантов или их детей. Не говоря уж о том, что там переводится очень много литературы других стран. Мы, в России, полагаем, что наш язык достаточно богат, его не надо обогащать новыми оттенками смысла. Но такая позиция, кажется мне, ведёт к стагнации, к примитивизации языка. А значит – и эмоционального мира его носителей. Я, как переводчик, иногда слышу, что та или иная конструкция в русском языке недопустима. Но те, кто так говорит, похоже, не помнят, какой широкой (и открытой для экспериментов) была языковая палитра – у того же Андрея Белого, например. Или – у не так давно впервые опубликованного Павла Зальцмана.
4. Перевод – это любовь, на мой взгляд. Способность любить автора, которого ты переводишь, и не жалеть на эту работу сил, тратить силы с перехлёстом. Я бы предпочла не раздавать, свысока и поспешно, ярлыки любящим – «великие» они или нет. И это не связано, мне кажется, с «культурным контекстом», а связано с качествами личности. (Отдельные) любящие были и будут всегда. Среди моих коллег – немецких переводчиков с русского – я знаю нескольких людей (их, наверное, больше, но я знаю этих), чьей работой глубоко восхищаюсь, без всяких оговорок. И для меня очень важно, что они берутся за те книги, которые сами считают нужным переводить, предлагают их издателям, вводят в культурное пространство своей страны значимые – с их точки зрения – тексты. Я никогда не слышала, чтобы они называли себя или друг друга «великими» или говорили об особой немецкой школе перевода. Перевод – это повседневная работа. Индивидуальная – наедине с книгой.
5. Если говорить о русских коллегах – я восхищаюсь, например, теми, кто годами, без особых надежд на публикацию, готовил русское издание пьес Хайнера Мюллера (вышедшее в 2012 году). И теми, кто делал русского Кафку. И некоторыми переводчиками поэтических текстов.
Для меня же, как конкретного человека, самый значимый переводчик – естественно, мой учитель. Он был большой писатель (и переводчик), немец, умер в 1979 году. Его звали Арно Шмидт. И он объяснил мне (в своих текстах, посвящённых переводу), что о писателе, которого ты переводишь, надо знать всё (даже какие книги он читал...) – что это практически невозможно, потому что тебе хронически не хватает денег, и времени тоже не хватает, – и что, тем не менее, несмотря на «невозможно», к этому надо стремиться. Он написал гигантский роман о встрече двух переводчиков, которые на протяжении 1300 страниц обсуждают, как переводить тексты Эдгара По (на самом деле – роман о фантазии, о метафорах). И, наверное, уже из-за одной этой – сожравшей десять лет жизни – книги его стоило бы причислить – скажем так, не к «великим» (мне не нравится это слово), но к небесным помощникам переводчиков. Он, между прочим, предложил интересную трактовку одного стихотворения Эдгара По. Я хотела процитировать его мнение и стала сравнивать русские переводы. И пришла к выводу, неожиданно для себя, что никто из нескольких переводчиков даже не приблизился к такому умению передать и смысл, и текстуру оригинала, какое обнаруживается у «досоветского» русского переводчика этого текста – Константина Бальмонта.
6. Думаю, всех, за исключением, может быть, англоязычных. Но более или менее компетентно я могу говорить только о немецкой литературе. У нас пропущены огромные пласты литературы – и так называемой «классической», и современной. И такие яркие современники Гёте, как Жан-Поль Рихтер и Кристоф Мартин Виланд, и экспрессионизм, и неподражаемый Альфред Дёблин, и Арно Шмидт, о котором я только что говорила, и многие, многие другие. Из особо притягательных лично для меня – австриец, автор гротескной прозы Альберт Эренштейн (1886-1950); Ханс Вольшлегер (1935-2007), которого у нас знают «только» как переводчика джойсовского «Улисса»; Райнхард Йиргль (р. 1953). У меня ощущение, что нынешним россиянам всё это, в равной мере, «по барабану» – будь то лучшие страницы практически неведомой нам немецкой литературной традиции, или самые современные книги.
Хотя какое-то – очень малое – число читателей остаётся. И я работаю для них.
Лев Оборин, поэт, переводчик, литературный критик:1. Русских книг читаю больше – жалею о том, что английских и польских книг читаю меньше, чем хотелось бы. Не могу говорить о том, что читаю с большей охотой. Если мне нужно составить самое поверхностное представление о чём-то, то из двух статей в Википедии я выберу русскую, а увидев, что там чего-то не хватает, перейду в английскую. Если мне нужно прочитать английское стихотворение или роман и при этом оригинал доступен, то я, конечно, постараюсь читать в оригинале.
2. Прочитал какие-то Sherlock Holmes pastiches – Джун Томсон и ещё кого-то – в качестве успокоительного перед сном с первого попавшегося сайта, на качество перевода даже не обращал внимания. Прочитал поздний сборник повестей Дорис Лессинг «Бабушки» с маркировкой «Школа перевода В. Баканова» – купил в поезд: первые три повести в переводе Юлии Фёдоровой, последняя – в переводе А. Питчер. Читая переводы Фёдоровой, я местами спотыкался и кривился, но потом мне показалось, что текст выровнялся; к переводу Питчер замечаний не возникло: грамотный текст, спокойно дышащая проза, но говорить тут о каком-то явлении русского языка с большой буквы я бы не стал. Кроме того, недавно я принимал участие в русско-шотландском переводческом семинаре – интенсивном четырёхдневном событии: шотландские поэты переводили русских и наоборот. О своих текстах говорить не буду, но на меня произвело большое впечатление, как шотландец Стюарт Сандерсон перевёл стихотворение Григория Кружкова «Бирнамский лес», сложное и по насыщенностями аллюзиями, и по формальной, ритмической и рифменной структуре; Стюарт справился блистательно. В свою очередь, Марина Бородицкая прекрасно перевела стихотворение того же Стюарта Сандерсона о еже, живущем в саду дома, где произошло убийство – совершенно правильный, изящный английский сонет. Мне понравилось, как вдумчиво работали с русскими стихами Джен Хэдфилд и Кристин Де Лука – последняя, помимо прочего, переводила их на шотландский диалект шотландского английского, и они зазвучали, будто речи на пире викингов или собрании средневековых колдуний.
3. Обогащает его идеями, оборотами, образами, словами. То, что кажется калькой, может прижиться в языке и стать его плотью – такое случается даже с ошибочными фразеологизмами вроде «быть не в своей тарелке» (во французском оригинале тарелки нет, а есть устойчивое равновесие). Без переводов литература изолируется и глохнет. Это, кстати, начали вновь понимать и такие «глобальные» литературные нации, как американская: количество переводных романов там постепенно растёт, а ещё недавно было что-то около трёх процентов.
4. Да, возможно; для меня это в первую очередь те, кто умеют на выдающемся уровне делать совершенно разные вещи. Например, Инна Бернштейн, с одинаковым мастерством переведшая как средневекового Томаса Мэлори, так и Германа Мелвилла, и Ивлина Во. Покойный Владимир Тихомиров, несмотря на то, что работал с подстрочника, по-моему, сделал великие переводы древнеанглийской поэзии и «Старшей Эдды». Николай Гнедич, безусловно, был великим переводчиком; думаю, что и к его однофамилице и дальней родственнице из XX века, Татьяне, переводчице Байрона, можно применить это слово, особенно если помнить, в каких условиях ей приходилось работать. То, что делал Асар Эппель с Бруно Шульцем и с польской поэзией, приводит меня в восторг. Конечно, и сейчас есть выдающиеся мастера: Виктор Голышев, Григорий Кружков, Евгений Витковский, Наталья Мавлевич, Евгений Солонович, Татьяна Баскакова, Ксения Старосельская, Алёша Прокопьев – можно ещё многих назвать. Другое дело, что это в основном люди старших поколений – но и «величие переводчика» вызревает медленно, становится очевидным по сумме заслуг. Если отбросить громкие слова и просто говорить о более молодых переводчиках, то мне очень нравится, что делает Нина Ставрогина с поэзией Тура Ульвена, Светлана Захарова с поэзией Ханса Фаверея, Игорь Белов с польскими и украинскими поэтами, Сергей Морейно с польскими и латышскими.
5. Мы – в широком смысле «мы» – практически ничего не знаем о том, что творится за пределами традиционных больших литературных держав – США, Великобритании, Франции, Германии; может быть, ещё Польши, Италии, Японии. Что нам известно о бестселлерах Индии, какие сейчас самые интересные уругвайские поэты? Самое обидное, что без знания языков нам и неоткуда это узнать. Причём необязательно уходить далеко от дома – это касается и Европы. Зайдите на букмекерский сайт NicerOdds, где публикуются ставки на будущего нобелевского лауреата: там полно европейских имен, и некоторые вы, скорее всего, увидите в первый раз, а ведь Нобелевская премия – это мейнстрим, пусть и высоколобый. Я довольно много читаю англо-американские литературные сайты и всё чаще встречаю имена, которые пока что не добрались до России: например, итальянская писательница Елена Ферранте, норвежец Карл Уве Кнаусгорд, британская поэтесса гонконгского происхождения Сара Хау. Думаю, их скоро переведут.
Данила Давыдов, поэт, прозаик, литературный критик:1. Я знаю несколько языков в разной степени. По-французски я читаю свободно, на большинстве славянских языков я тоже читаю свободно. По-английски я читаю несколько более затруднённо, но, в общем, читаю; немецкого я, увы, не знаю. Романские языки мне доступны благодаря знанию латыни и французского, поэтому как минимум итальянская и в гораздо меньшей степени испанская и португальская литературы мне слегка доступны. При этом я знаю ещё немного редких языков; знаю скверно, но на уровне любителя неплохо – это санскрит и древнеиспанский; это мне не даёт ничего, кроме радости. Я предпочитаю читать французскую поэзию по-французски, английскую или американскую поэзию по-английски, польскую поэзию по-польски, украинскую – по-украински. Но в целом, конечно, я, как и всё последнее поколение советских интеллигентов, воспитан на переводах.
2. Я глубоко уверен, что та деятельность, которую производит Дмитрий Кузьмин, создавая метакультурную ситуацию, является единственно правильной. Мне представляется, что русская культура, при всём богатстве её, является всё-таки последышем европейской культуры. Очень хорошо знать, что происходит прямо сейчас в других языковых ситуациях, в других поэтических и вообще литературных традициях. Хорошо знать, что пишут мои ровесники на других языках. Кузьмин предлагает переводы из этого в различных своих проектах, но не только Кузьмин, но и Вадим Месяц, например, – благодаря, в первую очередь, Сергею Морейно. Потому что если мы замкнёмся в одиночестве нашего русского величия, мы будем дико провинциальны. Возлёт и восхищение русского поэтического слова, связанное с именами Дмитрия Мережковского, Зинаиды Гиппиус, Константина Бальмонта, связано в значительной степени с изучением одновременной европейской и не только европейской, но общемировой поэтической культуры. По, Басё, Уитмен, Верлен, Рембо, Бодлер вошли в русскую культуру благодаря ранним символистам, которые читали и переводили именно то, что происходит в данный момент. К сожалению, сейчас мы живём в ситуации отставания, которая в значительной степени заложена советской изоляционной политикой, но ей не ограничивается. Очень хотелось бы, чтобы мы избавились от неё навсегда в нашем сознании. Я прочёл в последнее время много переводных текстов; выделять ничего не буду, много интересного.
3. Я полагаю следующее: каждая культура не является изолированной, каждая культура взаимодействует с другими культурами. Русская культура, будучи культурой промежуточной, культурой в значительной степени созданной синтезом различных историко-национальных взаимодействий, конечно, не может быть целостной в своём паритете в создании чего-либо. Но, тем не менее, мы прекрасно понимаем, что вся Европа и весь мир оценивают Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Чехова как центральные фигуры европейской культуры 19 века, причём обратим внимание: культуры, в которой были и Стендаль, и Бальзак, и Диккенс, и Флобер, и Теккерей, и с очевидностью Достоевский наследует Диккенсу, Толстой наследует Стендалю; но они делают это сильнее – и понятно, что Достоевский сильнее писатель, чем Диккенс, а Толстой сильнее писатель, чем Стендаль. При том что если мы вспомним древнерусскую историю, мы увидим, что Россия – Русь, Московия, как ни назови – наследовала и Византии, и Европе, и Орде. Но при этом русская иконопись и русское храмостроительство являются высшими образцами этих жанров; русские никогда ничего не придумали своего, – зато то, что они взяли, они сделали лучше всех, и это повод для гордости.
4. а) Советская школа перевода была величайшим культурным феноменом, но, к сожалению, её надо рассматривать исторически, как и всё надо рассматривать исторически. Русский перевод начался, по большому счёту, с Древней Руси, – это мы не будем сейчас обсуждать, потому что я об этом сказал в ответе на предыдущий вопрос, – но дело в том, что когда Жуковский, Карамзин, Воейков и целый ряд ещё людей, скажем так, романтического и предромантического и даже, скажем так, сентименталистского круга воспроизвели всю параллельную западноевропейскую поэзию и отчасти даже прозу и философию на русском. Они были не столько переводчиками, сколько создателями новых смыслов, которые создали всю ту великую русскую литературу, о которой мы говорили, опять-таки, в ответе на предыдущий вопрос. В дальнейшем были разные феномены, каждый из которых играет важнейшую роль в истории понимания, взаимодействия нашей, к сожалению, провинциальной литературы с общемировым контекстом. Заочная дружба Льва Мея и Александра Пушкина, прочтение Фёдором Достоевским Эдгара По, создание Иваном Тургеневым удивительного союза французских и писателей, – это всё частный случай, который не изменяет общей структуры. Опять-таки, мы должны вернуться к символистам, о которых мы говорили в одном из предыдущих вопросов: Валерий Брюсов, переписывавшийся с Верхарном и ещё целым рядом европейских авторов, Мережковский и Гиппиус, которые были в контексте европейской культуры абсолютно, создали фантастическую для нашего представления сегодня ситуацию, которая делала Россию равноценной европейской культурной страной, – именно за счёт чтения современных им европейских авторов и переводов их на русский.
б) Татьяна Баскакова, Алёша Прокопьев, Андрей Сен-Сеньков, Анна Глазова, Дмитрий Кузьмин и ещё есть народ, скажем.
5. Мы плохо знаем восточную литературу, потому что колониальное сознание, к сожалению, присутствует вообще в культуре людей, которые так или иначе принадлежат к европейской системе культуры, а Россия, конечно, что бы она политически ни делала, является частью европейской культуры, и это как-то глупо отрицать. Мне не хватает очень многих постколониальных литератур в русских переводах и мне не хватает переводчиков, которых готовили бы по этим редким языковым специальностям.
Андрей Сен-Сеньков, поэт, прозаик, переводчик:1. Несколько лет назад я понял, что довольно многие важные для меня книги не переведены и вряд ли когда будут. Это были книги о музыке (история джаза, исследования всяких экстремальных форм, типа джапанойза). Это и стало поводом читать. Позже – современная поэзия на английском. Поскольку английский мой далёк от совершенства, читал с карандашом. Стали получаться какие-никакие переводы. Так что всё это постепенно почти вытеснило русские книги и книги на русском. С русской прозой вообще пришлось проститься. За поэзией как-то еще успеваю следить. Поскольку есть за чем и за кем.
2. Оценить не могу, поскольку нет времени сравнивать с оригиналами. Либо оригинал читаю, либо перевод. Из того, что понравилось – «Кафка, вечный жених» Рауль-Дюваль (перевод Елены Клоковой), «Утц» Брюса Чатвина (перевод Дмитрия Веденяпина), две новейшие поэтические книжки Сергея Жадана (там полдюжины переводчиков), Ингер Кристенсен (перевод Алёши Прокопьева).
3. В нашей, отечественной, ситуации? Иногда такое чувство, что вообще не влияет. За редким исключением, почти всё, что пишется и издаётся в России, по ощущениям написано в культурном вакууме, где даже не подразумевается существование Ходоровски, Транстрёмера или Парди. Нет ничего сложней издать книгу переводов стихов. Еще сложней её продать. Вот были блестящие антологии сингапурской и греческой поэзии. На первую не было ни одной рецензии вообще. На вторую я сам написал рецензию впервые в жизни. От злости. Всё плохо с нами.
4. Да, конечно. Виктор Голышев, дай бог ему здоровья, продолжает работать.
5. Проще сказать, какие представлены. Польской, может, французской и американской литературе еще как-то везёт. Все остальные представлены фрагментарно или вовсе отсутствуют. До сих пор не издано ни одной книги Аугусто Монтерросо, Данило Киша, Светислава Басары, Миленко Ерговича, Джеффа Дайера, … И это проза. О поэзии только плакать приходится. Учите языки, друзья.
Игорь Попов, писатель, ведущий программы «Культуротека» на радио «Новая Жизнь», заместитель главного редактора журнала «Живописная Россия»:1. Всегда предпочитал читать прозу и поэзию на языке оригинала, понимая, что искусство перевода – это искусство интерпретаций и искусство соперников. Мы всегда встаём на тонкий лёд того, что интерпретировал, а иногда и просто сочинил Пастернак, Холодковский, Лозинский. Недаром бурные дискуссии часто возникают не только вокруг самого произведения, сколько вокруг перевода. Поэтому я стараюсь читать больше оригинальных текстов. Но при этом оригинальная литература соседствует ровно наполовину с переводной. И тут я уже весьма избирателен в выборе переводчиков и их интерпретаций и в данном случае выбор очень субъективный. Например, для меня приоритетными всегда являются переводы Леонида Мотылёва, Сергея Ильина и Виктора Голышева с английского, а с турецкого Аполлинарии Аврутиной.
2. Для меня книгой года, безусловно, является роман каталонского писателя Жауме Кабре «Я исповедуюсь». Это очень многослойный, многоуровневый и многомирный текст, вмещающий в себя эпохи и целые культурные пространства. Но прежде всего – это роман о генезисе человеческой души, что самое важное для меня в литературе. У нас вообще каталонская литература практически неизвестна и каждая публикация для русского читателя – настоящий праздник. Именно поэтому хотел бы выразить своё искреннее восхищение переводчиками романа – Е. Гущиной, А. Уржумцевой и М. Абрамовым. Русский перевод этого произведения для меня был просто языковым наслаждением. Сначала я пытался проникнуть в структуру романа, понять стилистические и диалогические тонкости, но очень скоро просто погрузился в роман, забыв про всё остальное. Потом мне хотелось бы отметить переиздание романа Абрахама Вергезе «Рассечение Стоуна» в переводе С. Соколова. Это необыкновенно магический текст, который пленил меня своей элегантностью и точной простотой. Настоящее наслаждение для меня именно потому, что ввиду специфики моей работы мне приходится читать огромное количество художественных текстов. Ну и особенно хотелось бы отметить работу переводчика Сергея Ильина и его перевод романа американского писателя Ричарда Форда «Спортивный журналист». Ричард Форд – это писатель-глыба в современной американской прозе, вопреки моде и тенденциям, он пишет долго и скрупулёзно работает над текстами. К сожалению, лауреат Пулитцеровской премии и премии Фолкнера у нас как-то прошёл мимо интересов читательской аудитории, а жаль – эта настоящая традиционная и при этом современная проза должна быть интересна всем, кто любит талантливую литературу.
3. Мне кажется, что никак. Если бы вы спросили о литературных тенденциях, то тогда можно было бы поговорить о взаимовлияниях, но язык… Как может перевод влиять на существование или генезис языка? Сомневаюсь, что это вообще актуально. Скорее наоборот – изменения языка подталкивают к литературной интерпретации знакомых классических текстов, чтобы понять все смыслы и идеи, которые закладывал автор. Обратной же тенденции я не вижу, но тут скорее нужно спросить профессиональных литературных переводчиков, которые кожей воспринимают изменения в языке и его метаморфозы в переводе.
4. Сложный и интересный вопрос, который несколько выходит за рамки моей личной компетенции. Но раз уж спросили, то, конечно, у меня есть свои фавориты. Например, гениальный поэт и переводчик Иннокентий Анненский. Он перевёл на русский язык полное собрание пьес великого греческого драматурга Еврипида. Также выполнил стихотворные переводы работ Горация, Гёте, Мюллера, Гейне, Бодлера, Верлена, Рембо, Ренье, Сюлли-Прюдома, Лонгфелло. «Фауст» для меня говорит, конечно же, языком Николая Холодковского, а никак не Пастернака. Гессе открылся для меня в переводах гениального Соломона Апта. Данте я открыл, конечно, благодаря переводам Михаила Лозинского. Безусловно, есть выдающиеся литературные переводчики и сегодня. О своих предпочтениях я уже сказал. Но значение и значительность их литературного труда может оценить лишь время. Поэтому предлагаю с лаврами и пьедесталами не спешить.
5. Уже говорил, что каталонская литература у нас практически неизвестна. Очень мало мы знаем о современной китайской художественной литературе. До нас, мне кажется, доходят крохи. Также очень слабо мы знаем ирландских писателей и поэтов, а ведь там не просто есть интересные авторы, но и целые литературные школы! И мы всего этого лишены. Я уж молчу про такие пласты как африканская национальная литература, индийские и арабские писатели. Без понимания мультикультурного контекста нашего стремительно меняющегося мира вообще невозможно достичь хоть сколько-нибудь явного прогресса по диалогу друг с другом. И литература тут играет главенствующую роль миротворца.
Леонид Мотылёв, переводчик:1. Читаю вообще сравнительно мало: со временем былая тяга к чтению все уменьшается. Читаю кое-что на английском – бывает, издательство присылает книгу, предлагает перевести, и надо её прочесть так или иначе. Меньше всего – русскую современную литературу: пытаюсь, но как-то она не радует в целом. А вот русскую классику перечитываю. Что касается переводов, среди коллег по профессии, я знаю, встречается такая позиция: переводов практически не читаю, для меня это лишнее, оригинал всегда лучше. У меня иначе: переводы мне интересны, причём не только с профессиональной точки зрения, но и просто с потребительской. В ярком, вдохновенном переводе (да и просто в хорошем) можно найти то, что трудно отыскать в нынешней оригинальной литературе на русском. Возникает плодотворное соединение чужого и своего. Переводчик, казалось бы, скован чужим текстом, привязан к нему, но эта привязанность, как ни странно, порой освобождает, уменьшая груз ответственности, который может быть не по плечу человеку, пытающемуся говорить от себя. Меня, грешным делом, иной раз даже не интересует, насколько точен перевод, да я этого и не могу оценить в отношении, например, одной из своих любимых с юности книг – романа «Пан» Кнута Гамсуна в переводе с норвежского Елены Суриц. «Бывает, и дождь-то льёт, и буря-то воет, и в такой вот ненастный день найдет беспричинная радость, и ходишь, ходишь, боишься её расплескать». Почему «беспричинная радость» постоянно находит от этого переводного текста и не посещает при чтении чего-нибудь современного и русскоязычного, отмеченного премиями, злободневного? Не могу объяснить.
2. В самое последнее время читал в переводе больше нон-фикшн, и как «явления русского языка» оцениваю эти тексты так: если вещь не портит русский язык, не вносит стилистическую какофонию – уже хорошо. Но вопрос был о художественных текстах, и тут надо увеличить интервал, определяемый как «последнее время». Несколько лет назад мне попался на глаза роман польской писательницы Дороты Масловской «Польско-русская война под бело-красным флагом» в переводе Ирины Лаппо. Не знаю, опять-таки, насколько точен перевод, но весь этот текст – именно что явление русского языка. Кроме интересного, парадоксального языка и подкупающего чувства свободы тут, пожалуй, мало что, но цитировать можно практически любое место: «Моё терпение уже трещит по всем швам, я на грани шока и чего-то там ещё, чего не могу назвать. Понятное дело: ведь то, что я слышу, это уже перегиб, преувеличение, чистой воды этическое очковтирательство, которое по большому счёту просто невыносимо. Магда пользуется минутой молчания, которая воцарилась между нами. Пропихивает базар на тему своей доброты и самопожертвования, стала вдруг ужасно словоохотливая, тарахтит без умолку, как умственно отсталая шлюха, как шизанутая прошмандовка». Лингвист, думаю, смог бы назвать те несовместимые, казалось бы, пласты языка, которые тут соединены. Грубость сленга здесь ни в коем случае не просто грубость, это как бы кора, оберегающая что-то нежное.
3. Этот вопрос – скорее к филологам и лингвистам, к каковым я не принадлежу. Многим не нравятся лексические и синтаксические кальки – ими пестрят посредственные переводы, и они переходят затем в книги непереводные. Но хотелось бы думать, что есть и влияние другого рода, положительное и более глубокое. Я имею в виду обогащение литературной речи иноязычными интонациями, неразрывно соединёнными с лексикой и с восприятием жизни. Восточные литературы дают цветистость, словесные узоры. Французская – прививает красноречие. Американская литература, которую я больше всего перевожу, в лучших образцах – это способность о сложном, о внутреннем сказать просто и дельно, о драматичном – с грубоватым юмором, о трагичном – без ложного пафоса, об отвлечённом – без снобистского учёного высокомерия. Мне трудно привести конкретные примеры такого влияния, но подозреваю, что оно существует.
4. Переводчик – по самой своей сути скромная профессия, что не отменяет профессионализма и мастерства. Поэтому я бы не употреблял слово «великий». Замечательные мастера – другое дело. Мне больше всего понятны, разумеется, достоинства переводчиков с английского. Лучшие из них и так хорошо известны, и я не буду, пожалуй, их перечислять из страха, что кого-нибудь не упомяну. Но мне кажется, что не абстрактные «культурные состояния» определяют возможность возникновения ярких личностей, а наоборот: сами эти личности изменяют общее наше культурное состояние. В советское время в перевод шли талантливые люди ради самореализации, видя в нём сферу, относительно свободную от идеологии. Тем, что они делали, и тем, как они это делали, они, каждый по-своему, способствовали переходу нашей культуры в новое, более свободное качество.
5. Ответить со знанием дела не могу, не хватает кругозора. И можно по-разному понимать слово «представлены». Бывает, книга переведена (как – отдельный вопрос), но потерялась в книжном море и, по существу, не прочитана, потому что незаслуженно обойдена вниманием рецензентов, её недостаточно, как сейчас говорят, «продвигали». Многие ли прочитали, к примеру, повесть литовского писателя-эмигранта Антанаса Шкемы «Солнечные дни» в переводе Наталии Воробьёвой, опубликованную в 2006 году в сборнике «Белый саван»? А эта вещь заслуживает внимания.
Cергей Сиротин, литературный критик, ведущий рубрики «Иностранный отдел» в журнале «Урал»:1. Я читаю разную литературу, какой-то системы целенаправленного подбора книг у меня нет. Я определённо не считаю русский язык исключительным. Английский, например, не менее богат, а по числу синонимов и способов сказать одно и то же разными способами даже мощнее русского. Поэтому качественный перевод я бы даже не отличил от книги современного российского автора. Конечно, есть уникальные писатели вроде Олеши, где чувствуется именно русская, непереводная и непереводимая материя языка, но сегодня таких писателей почти нет. Литература всё больше воспринимается как информационное послание, а любое послание можно перевести. Я свободно читаю мировую литературу в английских переводах, так как английским языком занимаюсь профессионально. Прочитал Гарольда Блума (гностическое фентези «Полет к Люциферу»), Гао Синцзяня («Чудотворные горы), сейчас читаю последнюю книгу Кэндзабуро Оэ «Смерть от воды».
2. Я думаю, в русском языке уже не происходит никаких явлений. Последнее явление – это «олбанский» интернет-язык, и его влияние уже не существенно. Хорошие, качественные и серьёзные книги сегодня издаются тиражами до 10 тысяч, так что ни о каких явлениях (позитивных) говорить не приходится. Переводная литература – это не литература языка, а литература рассказа предположительно интересных читателю историй. Кто, выходя из кинотеатра, обсуждает киноязык? Обсуждают сюжет. С книгами так же. Ценители языка существуют как у нас, так и за рубежом, но их влияние минимально.
3. На наш язык (негативно) переводная литература влияет так же, как вся американская культура. Это, с одной стороны, упрощение языка, переход к сленговым конструкциям, с другой – приоритет «что» над «как», то есть истории над способом её рассказа. Пример переводной литературы укрепил позиции коммерческой литературы как таковой. Некоторые авторы поняли, как надо писать, чтобы понравиться. Появились отечественные клоны успешных книг. На язык, я думаю, это тоже повлияло в какой-то степени. У него как минимум исчезло скрытое измерение. Всё вышло на поверхность, лишилось аллюзий и спрятанных символов. Но это больше справедливо для популярных переводных авторов, ведь Джойс, Пинчон и Эко – тоже авторы переводные.
4. Могу перечислить несколько наших переводчиков, от работ которых я в восторге: «Цветы хлопка» Те Нин (перевод с китайского Н. Власовой), «Покорность» Мишеля Уэльбека (перевод с французского М. Зониной), «Мои странные мысли» Орхана Памука (перевод с турецкого А. Аврутиной), «Щегол» Донны Тартт (перевод с английского А. Завозовой). Замечательно переводит сложнейшие английские тексты (Керуака, Пинчона) Максим Немцов. Он же заново перевёл Сэлинджера, как считается, подставив под сомнение классический перевод Р. Райт-Ковалёвой. Я вполне согласен с тем, что ревизии классики допустимы. Райт-Ковалёва могла не обладать теми знаниями о сленге, которыми обладаем мы сегодня вследствие открытости границ и появления новых словарей.
5. Очень мало представлена Азия. Я стараюсь читать всё, что приходит к нам из Китая, Японии и Кореи, но книг появляется не так много. А что говорить о странах вроде Тайланда или Вьетнама? Там что, нет своей литературы? Что и говорить, даже Нобелевская премия такого разнопланового и жизненного автора как Мо Янь не принесла ему у нас стотысячных тиражей.
Глеб Шульпяков, поэт, прозаик, переводчик:1. Моё основное чтение – это переводные книги в жанре нон-фикшн и стихи в оригинале. Жанр нехудожественной литературы освоен в европейских языках многократно лучше: глубже, обстоятельнее, разнообразнее. Хотя если бы ответы на вопросы, которые меня интересуют, имелись на русском языке, я бы не читал переводы, разумеется.
2. Переводной текст редко становится явлением русского языка, таких случаев было единицы. Хороший тест: можете вы вспомнить, чтобы переводная фраза разошлась на цитаты? Переводная литература влияет концептуально. Вот «Рукопись, найденная в Сарагосе», которую я сейчас перечитываю – классический перевод Александра Голембы. Это более каталог идей и сюжетов и кодекс европейской чести, чем событие русского языка. Разве что Набоков умел делать перевод событием языка, но только когда переводил себя. Хотя я предпочитаю, например, переводы Сергея Ильина, чем его автопереводы. Они ближе к «явлению русского языка». Всё-таки никакой автор, даже тысячу раз прекрасный, толком не видит того, что написал в действительности.
3. Жанрово, идейно, сюжетно.
4. Советская школа перевода – это уникальное явление, но оно ушло вместе с системой, которая его породила. Про переводчиков старшего поколения – Александра Ревича, Евгения Витковского, Асара Эппеля, Анатолия Гелескула, Евгения Солоновича и многих других из этой плеяды – можно говорить бесконечно, скажу лишь одно: чем сопоставимее талант и темперамент переводчика авторским, тем больше выигрывает читатель. Но в наше новое время лучшие переводы будут делать не дипломированные переводчики, а сами поэты и писатели. Советская традиция разделяла эти вещи, да и живой язык толком никто не знал, все жили за колючей проволокой. А теперь это совершенно естественно: если ты пишешь, ты не можешь не интересоваться тем, как это делают другие, и единственный способ познания тут – перевод.
5. Да все, практически.
Анна Глазова, поэт, переводчик:1. Я читаю в основном литературу на тех языках, которые знаю: русском, немецком, английском. В переводе читаю то, чего не могу прочесть в оригинале, это обычно получаются переводы с французского, который я знаю недостаточно, а он мне оказывается часто нужен. С большей охотой читаю на языке оригинала, потому что если я что-то не пойму, то точно знаю, что это на моей совести, а не на совести переводчика.
2. Прочла две книги Рене Жирара, «Критику из подполья» в переводе Н. Мовниной и «Насилие и священное» в переводе Г. Дашевского. Оба перевода, насколько могу судить, просто замечательные. Оцениваю их высоко, но не столько как явления русского языка, сколько как явления в мире идей, доступных теперь и русскому читателю. Ещё прочла часть из сборника сочинений Фридриха Гёльдерлина в переводе Нины Самойловой, хорошо, что они есть как альтернатива переводам сорокалетней давности; стихи, по-моему, даже больше, чем проза, нуждаются в частых новых переводах.
3. В основном она расширяет сферу идей. Выдающаяся мировая литература в переводе способна указать новые пути, по которым может развиться родной язык, и это совершенно незаменимо. Тем не менее, поиск новой парадигмы с перевода может только начаться, готового языка перевод дать не может, да и не должен.
4. Нет, я не считаю, что эпитет «великий» применим к переводчику. Лучшие комплименты переводчику – «добросовестный, честный, чуткий к смыслу и интонации». Может быть, в очень специфических случаях можно говорить не столько о великих переводчиках, сколько о великих переводах – таких, с которых начинается новое движение в языке. Как пример хочу назвать немецкие переводы трагедий Софокла, в которых Фридрих Гёльдерлин настолько трансформировал язык, чтобы приблизиться к оригиналу, что и сам немецкий язык получил новое выражение, ставшее частью немецкой и мировой поэзии. Это можно сказать, например, и о переводах Гомера Жуковского, в них у русского языка обнаружилась способность к таким словообразованиям, каких раньше не существовало.
5. Наверное, примерно всех. Чем больше переводов доступно, чем больше идей и идиом, из которых можно выбирать, тем больше разнообразия и возможностей для развития речи и мышления.
Сергей Беляков, литературный критик, историк, заместитель главного редактора журнала «Урал» по творческим вопросам:1. Иностранную литературу я долгое время знал только в переводах, потому что владею иностранными языками (английским, сербским, хорватским) в пределах, которые позволяют свободно читать, извлекать информацию, но не наслаждаться языком. А может быть, просто ленился. Только выучив украинский язык и прочитав в оригинале «Кобзарь» Тараса Шевченко, я понял, как бесконечно далеки его русские переводы от оригинала. Поэтому теперь я стараюсь читать оригинал, если это возможно. Из переводной литературы в моём чтении сейчас преобладает литература научная. Скажем, я высоко ценю историков школы Анналов (Фернана Броделя, Жака Ле Гоффа, Эммануэля Ле Руа Ладюри), читаю их в переводах.
2. В последнее время я читаю такие тексты своей подрастающей дочери, а заодно и сам вспоминаю любимые с детства книги. Только что дочитали «Песнь о Роланде», скоро буду читать ей «Оливера Твиста» и «Дэвида Коперфильда», а если Диккенс ей понравится, прочитаю (и сам перечитаю с удовольствием) мой любимый роман «Барнеби Радж». Раньше я регулярно читал «Иностранную литературу». Если будет больше времени, то снова вернусь к этому замечательному журналу.
3. Не задумывался об этом.
4. Имена великих переводчиков вам назовет любой просвещенный читатель: от Гнедича и Жуковского до Маршака, Лозинского, Голышева (последний жив и здоров). Имён будут десятки. Впрочем, сейчас я понимаю, что недостаточно компетентен для ответа на этот вопрос. Чтобы судить о переводах, надо лучше знать иностранные языки.
5. Я недостаточно компетентен, чтобы отвечать на такой вопрос.
Максим Немцов, переводчик, редактор, создатель интернет-ресурса переводчиков «Лавка языков»:1. Сказать правду – не в равной мере. По-русски я читаю несколько меньше, чем по-английски. Наверное, это не очень хорошо с какой-то точки зрения, но ничего с этим поделать не получается. Вернее так – охота читать по-русски (да и по-английски) накатывает волнами. Связано это с тем, что для меня чтение – не только работа, но и приключение, поэтому интерес мой связан с какими-то конкретными авторами или произведениями, а на каком языке это написано – дело восемнадцатое. Меня меньше привлекает написанное на «господствующем стандартном диалекте», вне зависимости от языка и содержания.
2. В последнее время из переведённого на русский я читал, наверное, только продукцию больших подвижников жанровой фантастической и приключенческой литературы – издательства «Саламандра», которые занимаются переизданием и старых переводов в том числе (а что-то переводят сами в наше время): «Конец» Владимира Гадзинского, «Дьявол Фей-Линя» Херберта Эзбёри, «Дом людей живых» Клода Фаррера, такое вот. Не могу сказать, что это явления, да таковыми они и не претендуют быть.
3. Влияние на собственно язык, мне кажется, все же следует отделять от влияния на литературу. Но в любом случае – призвана развивать, расширять и обогащать (так было традиционно и не только в России), но сейчас делает это далеко не всегда. Таков нынешний «социальный заказ» – страна схлопывается, замыкается на самой себе, поэтому любые языковые или стилистические влияния извне подминаются под санированный «стандартный диалект», а «широкий читатель» не в силах прочесть фразу, в которой есть незнакомые слова или больше двух придаточных. Я несколько утрирую, но суть такова.
4. Чем замерять величие? Масштабами личности? Вкладом в литературу? Громкостью публичного голоса? Мастерством перевоплощения? Переводчик, на мой взгляд, – «солдат невидимого фронта», заимствуя расхожую советскую фразу, в его работе нет величия. Переводчики «советской школы» тоже были простыми ремесленниками и на «величие» по большей части как-то не особо претендовали, к их чести – кто-то лучше, кто-то хуже, среди них были герои и мученики, но «великим» я бы называть кого-то поостерёгся. Из наших современников, например, большой подвижник, посвятивший жизнь, среди прочего, огромной переводческой задаче, – Сергей Сергеевич Хоружий, но насколько он «велик» и чем именно, видимо, покажет время.
5. Не сходу понятно, как оценивать «достаточность» этой «представленности»: что в ней самой происходит или что будет «интересно» «российскому читателю», например? Или, боже упаси, что будет «востребовано» российским книжным рынком? По мне, так какую страну ни возьми – недостаточно. Много ль мы знаем о том, что творится в австрийской, венгерской, корейской, да даже ирландской литературе – это из первого, что пришло в голову?
__________________________
Редакция выражает сердечную благодарность за идею опроса, составление вопросов и предисловие нашему постоянному автору Ольге БАЛЛА-ГЕРТМАН.
См. также: Живой шелест мира. О влиянии переводной литературы на современную русскоязычную словесность. На вопросы отвечают Александр Чанцев, Алла Латынина, Дмитрий Бавильский, Лиля Панн, Ирина Машинская, Анна Наринская, Андрей Грицман, Александр Ливергант, Владимир Севриновский, Виктор Голышев // Лиterraтура, № 58, 2015. – Прим. ред.скачать dle 12.1
