Редактор: Анна Харланова
(Рассказы из цикла «Линия Соприкосновения»)
СОТАЯ НЕДЕЛЯ ФЕВРАЛЯМеня вызвали как психолога, впервые диплом пригодился. По закону к делу нужно характеристику прикрепить, почему-то никого не нашлось. Наверное, командира убило, а в ИК по месту отбытия решили не обращаться. Для меня это опыт новый, сложностей, конечно, не вижу, всё просто, но и не знаю, как положено себя вести. Включил запись на телефоне, положил на стол, раскрыл блокнот.
«…Пользуясь темнотой, покинул расположение и проник в частную квартиру, где в течение долгого времени удерживал гражданское лицо, распивал спиртные напитки, после чего направился…»
Ничего особенного, очередная попытка дезертирства. Смотрю на подозреваемого – типичный «шторм-зэт». Ёжик, впалые тёмные веки, плохая кожа и зубы, острые плечи, колкий взгляд. Недолго на воле побыл.
– Расскажи подробно, как всё было.
Он немного поёрзал на стуле, недоверчиво глянул в сторону телефона, потом по пустым стенам кабинета и начал:
– Говорил уже. Чё ещё сказать? Могу с самого начала. Дело было так…
Откинул голову, глубоко вдохнул и уже собирался начать рассказ, но вдруг замер, пробежался глазами по потолку, картинно остановил взгляд на мне. Актёрствует.
– Слушай, давай по-честному. Я ж и не собирался бедокурить, просто так само пошло, не отвертишься. Когда уже нас за людей считать будут? Гонят на штурмы, ни РЭБ, ни прикрытия. Генералы победить хотят или шухер создают, чтоб ордена распределять?
На жалость берёт? Скорее, просто пытается расшатать, чтоб понять, чем манипулировать. Легко киваю. Он, манерно меняя интонации, продолжает:
– Ладно, мы знали, на что шли. Но и у солдатни проблемы. Как бы всем не аукнулось. Гражданским несладко стало. И вот так накатило, понимаешь, что аж невмоготу. Решил в город выбраться, взять немножко, расслабиться. А тут эти черти сбросами кроют. Раньше не было такого, а сейчас у них дронов развелось, девать некуда, долетают, кидают на маршрутки и ларьки. Я слышу, жужжит, встал под козырёк и за стенку, а народ не в курсе, из магазина выходят, я дверь им прижал…
Вот выбрал роль. Сейчас нарисует героя.
– …Оттуда баба через стекло на меня смотрит, дверь толкает, мол, дурак ты что ли, а я ей пытаюсь сказать «погодите», на небо показываю. Тут как раз бахнуло. Мужика на остановке посекло и пенсионерку, но лёгкие, не страшно.
Умолк. Задумался.
– Кричу им: не бегайте тут, лучше прячьтесь, как скучкуетесь, ещё бросать будут. Народ попрятался, раненым карету вызвали, в магазин завели своим ходом. Дрон жужжал, жужжал, не стал бросать. А деваха эта, которая на меня через дверь ругалась, стоит рядом, говорит – страшно теперь домой идти. Я ей – проводить что ли? А давай, говорит. Взял за руку и побежали. Так что вот. Никуда я не проникал. Она меня сама пустила.
Он замолк, вновь уставился в глаза, чуть наклонился вперёд. Его рука вдруг ловко метнулась с колена, по-змеиному слизнув ручку со стола. Мелькнула мысль – не опасно ли? Клиент непредсказуемый. Артист, право слово. С ухмылкой вальяжно откинулся на спинке, теребя мою ручку. Провоцирует. Только непонятно, на что. Наверное, просто по привычке пытается вскрыть. Тот, кто злится, всегда раскрывается, вываливает козыри. Но мне-то ничего от него не надо. Я не шевельнулся, руки на животе, лишь повёл бровями, оценив фокус.
– Не томи, интересно, чесслово, – по-простецки сказал я.
– Интересно-то интересно. Но навряд ли поймёшь. Мало, кто поймёт. Потому что вам не понять. Потому что дома жена, дети, чмоки-чмоки, уси-пуси. В детстве тебя мама в школу собирала, вечером тарелку ставила. Не знаешь, что такое холод, что такое один. А вокруг много людей, которым не дали любовь. Людей много, любви мало. Некоторым не достаётся. Кто-то и родился случайно, просто так, ни для чего. Даже в зародыше любви не было. Не нужен был человек, но родился. Просто так получилось. Но и дальше никому не нужен. Ненужный человек. Ни для чего. Знаешь такое?
Нервная пауза. Теребит мою ручку, смотрит в сторону.
– Молодец, что в «штормы» записался, – сказал я вместо ответа. И вправду так подумал.
– Ладно. Ты что-то чувствуешь. Хочешь понять что-то. Да, подышал я свободой, заодно отгрузил немножко злости. Теперь упакуют снова, срока добавят. Да я и не знаю, как на гражданке жить. На передке, за лентой, в натуре, легче. Ясно, кто враг, ясно, где жизнь. Но иногда хочется взять ПК, войти в кабинет повыше и всех положить. Человеки, которые вознеслись, сразу забывают, что вокруг такие же люди. Вот здесь, когда идёшь, вокруг написано большими буквами «ЛЮДИ» – на воротах, стенах, дверях подвалов… Но кто-нибудь пожалел их, когда штурм шёл? Написано, а смотришь – крыша провалена или подъезд выгорел. Вот так.
Он замолчал, я тоже не стал говорить. Глядя куда-то за стену, он немного повертел мою ручку в пальцах, потом аккуратно и изящно вернул на место. Так, понимаю, демонстрирует знак расположения.
– Ладно. Тебе показания нужны, а мне и сказать нечего. Короче, шустренько добежали мы до её квартиры, она не отпустила так просто, стали чаёвничать. Слово за слово, потрепались немного – кто откуда и как вообще, я ничего не стал скрывать. Да у меня и на лице написано. А она нормально отнеслась. Ну чё, судьба такая, бывает. Она крепко в голову себе вбила, что, если б я дверь не придержал, попала бы под раздачу. Короче, типа от смерти отвёл. И говорит – страшно просто так умереть. Не жила же толком. То, что ты там появился – знак. Потом говорит – знаешь, у меня ведь полтора года никого не было. Хоть смерть, а хочется любви. Если смерть, даже ещё больше. Трахни меня, говорит, но только так, будто любишь. А я посмотрел на неё – никто так в жизни мне не открывался. Я и так тебя теперь люблю, говорю. Тут у обоих засвербило, у неё пошли слёзы, я обнял её, и сам глаза спрятал. Сидели, прям сотрясались. Долго это было. Уже слёз не было и показалось, что это у неё смех. И тут меня прям настоящий смешок пробрал. Так хорошо стало, мы как давай хохотать. Вот, ржали пока не изнемогли совсем. Сидели ещё, хмыкали. Она и говорит – фиг с ним трахаться, лучше не будем, но набубениться в кашу, кажется, необходимо просто. Как тут поступишь? Накидались мы славно. Я раз сунул руку ей между бёдер, она пошутила, типа, «ну шо ты, известно ведь, русская армия участвует, но не входит». Вот же, блин, шутки уже такие донбасские. Потерпели люди. Она руку мою сняла тогда, улыбнулась и головой покачала. Я её понимаю. И теперь люблю ещё больше. А дальше не особо помню. Вроде, пошли на улицу свадьбу играть. Так сюда и попал.
– Может, что-нибудь ещё вспомнишь? – спросил я после долгой паузы.
Он смотрел в сторону, просто молча покачал головой.
– А краску где взял? – я постарался спросить так, чтоб он почувствовал моё одобрение, ответ мне не требовался.
Он ничего не ответил, но я заметил, край губ приподнялся. Всё он помнит.
Задержали его рано утром перед местной администрацией, с двумя противотанковыми в обнимку. Кричал, что взорвёт всё к херам. Был сильно пьян, обошлось без стрельбы, отобрали. Судьба.
А краска… краской он ночью перемалёвывал все встречные надписи «ЛЮДИ». Исправлял букву «Д» на «Б».
Ручку я ему с собой отдал. Пусть твоя будет, сказал. И блокнот добавил. Похоже, мало кто ему что-то дарил. Характеристику написал с оценкой событий, мол, человек неплохой, пьяный дебош, стресс, ничего особенного. К тому же, «рискуя жизнью проявил положительные качества» и всё такое. Пусть осудят за нарушения, по делу, а не предвзято.
Но с тех пор побаиваюсь вписываться в такие процессы. Люди, судьбы. Боюсь. Не отпускает навязчивая мысль: «что-то с этим всем надо делать». Не с конкретной ситуацией и даже войной, а вообще – со всеми нами, обществом, человечеством. Опускаются руки. Но что-то надо с этим всем делать. Что-то надо с этим делать.
Хотя бы взять краску и выйти ночью на улицу.
ГОЛОДВсё спонтанно. Вынужденная остановка, комендантский час, отзывчивость незнакомых служивых, аскетичное гостеприимство. Кров, ночлег. Случайность, как и многое в жизни. Как все встреченные за жизнь, как само рождение. Правда, всё что волнует сейчас – еда. Да и проспаться бы. Не до высоких материй.
– Знаешь, ты не обижайся, что ничего не спрашиваю, просто у меня нет эмпатии к людям, – говорит она. – Не то, чтобы здесь лишилась, с детства такая.
Она отмахивает светлую прядь, плюхается на кушетку. Все куда-то испарились, полумрак светомаскировки. Одни. Выжидательно смотрит. Пугает, что ли? Или интригует. Смешно прям. Интересно, где тут у них камбуз. Небось, есть какие-нибудь остатки ужина. На худой конец, тушнина с хлебом.
– Когда поехала на первую войну, была совсем ещё девчонкой, – говорит она.
Потрескивание печки, копчёный запах нестираной амуниции, минимальный порядок, грубый стол. Типичная располага в бывшем жилом. На стене чудом уцелевшее небольшое фото из чьей-то прошлой жизни. Угадав мои мысли, она ставит чайник, покопавшись, высыпает на маленький стол сухпай. Батончики из сухофруктов, шоколад. Уже что-то. На вид лет тридцать, русые пряди по зелёной флиске, вполне милая, богоматерный взгляд, долгие паузы в разговоре, сильные уверенные движения. Что-то хрупкое и героическое. Грудастый символ страны. Сила и слабость. Родина-мать, прям. Такие не первый век встают на место сгинувших мужиков, вытягивают страну. Да и воспитывают парней тоже они. Хочет выговориться. Что-то её мучает, свербит. Какой-то вопрос. Желудок некстати урчит от горячей жидкости, растворяя галеты. Она усмехается, отвлечённо пожамкав в ладонях митенки, начинает рассказ.
Говорит, первая война стала для неё неожиданностью – тихая контрактная должность в родном Пупырловске, кто знал, что её санчасть за сутки снимут и отправят на внезапное пекло? Я пожимаю плечами, соглашаюсь, мысленно намазывая паштет на горбушку. Где тут у них сухпайские консервы? Оглядываюсь. Нигде. Действительно, кто ж знал. Первая война. Растерянность, краткий испуг, уханье разрывов, рёв бронемашин. Спрашивает, знаю ли я что такое бронеколонна на горной дороге? Представляю, канешн, хотя свидетелем, слава богу, не довелось. Она кивает.
– Но зато я поняла, что у меня совсем нет эмпатии. Просто не знаю, что чувствуют люди. Не могу представить. Но для войны-то это неплохо, а?
Наверное, неплохо. Хрен знает, что для войны хорошо. Решительность. У неё вроде есть. Но разве бывают люди вообще без эмпатии? Вскрыть бы её, решительно, как жестянку перловки с мясом. И сожрать. На этой войне она доброволец. Замужем, трое детей, старшему четырнадцать. Ждут, гордятся. Как муж отпустил? А разве удержишь. Соглашаюсь. Кажется, решительная. Хотя, всякое тут бывает. Груди призывно топырятся из термухи, отсвечивая в полумраке, как свежеиспечённые булки. Кажется, даже чувствую хлебный дух. Тёплые. Непроизвольно сглатываю.
– Не, давай только без этого. Ну ты понимаешь, – ловит взгляд она.
Мне-то что. Лишь пожевать бы. А ей выговориться. Сомнение у неё какое-то. Вот нашла стороннего слушателя. Война манит и женщин. Много таких, кто, испытав где-то сильные эмоции, уже не могут без подобного. Зачастую пугаются каждого выбуха, сразу неоправданное возбуждение: «Правда же, совсем близко? Правда же? Ты видел? Совсем рядом!» Потом пересказывают другим, преувеличивая опасность, снова возбуждаясь. И снова стремятся ближе к смерти. Мотыльки. Медики, блогеры, волонтёры, корреспонденты. Зона бд полна таких. Эта со своим прибабахом.
– Мне, кстати, это вообще не интересно. Просто я другая.
Она задумчиво смотрит на свои ногти, которые давно требуют маникюра, прячет пальцы, встаёт с топчана и поворачивается к окну. Ну фригидная, бывает. Не многое потеряла. Зато подсела на войну. Теперь эмоциональная зависимость. Если честно, всё, что можно получить в той жизни – дети, любовь, секс, достижения – не стоит и сотой доли того, что ощущаешь здесь. Это нужно признать. Но далеко не все рискуют быть бойцами. Это достойно уважения, даже преклонения. А ещё быть центром внимания между мужиков. Джек-пот прям. Разве нет? Соглашается, но, говорит, главное – не в этом.
Помню, когда-то осознал, насколько мало дано человеку удовольствий – первый алкоголь, первый секс, думаешь, неужели это всё? А где кайф? А о чём тогда столько разговоров, фильмов и книг? Продолжаешь, усердствуешь, гурманничаешь – эффект не многим выше. Обман, тотальный сговор. Через десяток лет понимаешь – да, это предельные радости, доступные человеку, такие вот маленькие и убогие. Как с этим жить? Аж жалко всё человечество.
– Как-то раз заметила, что мне не смешно там, где другие смеются.
Картинно поворачивается у окна, длит паузу. Опять о своём. Я представил, как поворачивается мясо на вертикальном шампуре в электрической жаровне. С меня ноль реакции – не тот слушатель. «Люш-кебаб», Донецк, отсюда далеко, не скоро заеду, но аромат чувствую аж здесь. Она не реагирует на безразличие, повышает накал, оказывается, их уазик недавно уходил от фпв. Чудом, как всегда. Таз в решето. Пожимаю плечами. Смерть ходит рядом, здесь в этом ничего необычного. Она говорит о детстве, замужестве, рождении детей. Откровенничает. Зачем-то опять пытается доказать, что лишена сочувствия. Явно выгораживает себя. Какая-то вина. Боится ответственности. Не земной, высшей. Так или нет? Она замирает. Кажется, попал в точку.
– Ты когда-нибудь ощущал, так вот прям остро, что, может, это последние твои минуты и дальше ничего-ничего не будет? Ничего-ничего.
Отмахивает волосы, смотрит на меня, потом в окно. Где-то далеко кто-то рискнул включить фары на несколько секунд. Пронёсся с натужным гулом. Небось, сейчас о том же спрашивает себя. Свет пробивается сквозь ячеистое мутное стекло, очерчивает контур её лица.
– Ладно, расскажу тебе. Только, понятно, никому, – вопросительно смотрит в глаза. – Ты трахался когда-нибудь с солдатом на передовой?
Я как раз задумался о самсе, которую крымские татары тут пекут у обочин, от внезапности поперхнулся слюной, сильно закашлялся. О чём она? Мама дорогая.
– Я это… – без эмоций продолжает она. – Вообще, не то хотела сказать. Сейчас поймёшь. Я ведь медик. Всякого тут насмотрелась. Жизни от меня зависят. Расскажу случай. – Садится рядом, отворачивает взгляд к окну: – Был срочный выезд на точку эвакуации, первую помощь там, перевязать, вколоть, ну ты знаешь. Так вот, мчимся мы на таблетке, водитель совсем юный паренёк. Всё вокруг прыгает, гремит на ухабах, особо не поговоришь. Но странно, такой молодой, уже в штурмовиках. Они же долго не живут, да и опыт нужен. В общем, слово за слово, разговорила. Из зауральской глухомани. Школа, армия. На срочке уже контракт заключил, его сюда. Впервые большой город увидел – Донецк, да и то окраину. Короче, двадцать лет, а в жизни не было ни-че-го. Даже с девушкой не целовался. И вот мы летим, за ленточкой уже, неясно вообще, будем ли живы к утру. Понимаешь?
Я-то понимаю. Смотрю на неё. А говорила, эмпатии нет. Она чуть сердится:
– От каждой минуты зависят жизни. Понимаешь? Успеть оказать помощь, принять раненых.
Понимаю. Признаюсь, стало интересно.
– А он светлый весь такой. Даже веснушки ещё. Ну чё там может быть в двадцать лет. Щетины ещё нет, только пух. И безгрешный, Лунтик просто. Сразу вспомнилось, как нас возили на Аллею Ангелов, когда только прибыли в Донецк. Знаешь, там фото этих детей убитых. В тот раз были ещё и картины. Стилизованы одинаково, будто дети эти на воздушных шариках взлетают в небо. Так вот дети на этих картинах изображены смеющимися, радостными. Понимаешь, в чём дело? Радость, что на небо улетают. У меня от одного воспоминания переворачивается всё. Они верят в рай, понимаешь?
Не знаю, что и отвечать. Мусульмане тоже радуются, когда близкий умирает шахидом. А дети принимают реальность по факту такой, какая она есть. Вопрос картины мира. Выросшие на войне считают её нормой. Известно, юные бойцы бесстрашны, не видели жизни, чтоб противопоставить её смерти. Скорее всего, Лунтик вскоре отправится за этими детьми. И вот несутся они по ухабам, не сегодня-завтра он погибнет, впереди раненые, которым срочно требуется помощь, где-то далеко муж и трое детей…
– Да. А я буду жить. Кстати, ещё в детстве поняла, что у меня есть будущее. Это произошло внезапно. Давай расскажу. Однажды в школу пришли какие-то люди и вместе с нашими учителями по одному приглашали восьмиклассников на беседу. Я на год раньше в школу пошла, была младше остальных, но училась хорошо. И вот, приглашают в кабинет, где взрослые люди настойчиво спрашивают, кем хочу стать, о чём мечтаю, как планирую дальнейшую жизнь. И мне вдруг показалось, что они хотят что-то выведать. Такое, что знаю лишь я, но не знают они. Они были ужасно стары. Некрасивы, нездоровы. Несчастны. Это было очевидно. Им было, может, и так же, как мне сейчас, но тогда они казались мне угасшими. Потливые, больные. Пришли что-то вытянуть. Но в чём секрет? И я поняла. Они скоро умрут, а мне даровано жить. У меня есть будущее. Недоступное, недосягаемое ими. Вот и всё.
Кушать хотелось жуть. Только и думал, как бы поудачней закруглить её фразу, типа, ну всё, значит, всё. Надо бы порыться у них тут по сусекам. Хоть крупы погрызть. Но она продолжала:
– В этом есть какая-то огромная тайна, даваемая каждому. Понимаешь? Те, кто не успел её постичь, вынюхивает и выслеживает у других. Чтобы украсть. Я переживу их. Почему – не знает никто. Сходу не поняла, в чём суть, но решила ни за что не выдать. Сидела, молчала. Тут кто-то сказал: да ладно, она ещё маленькая. И прикинь, я такая подумала: значит, не будут пытать.
Печка хрустела очередным снарядным ящиком, лениво, без суеты, как накормленная скотина. Щедрое тепло. Она усмехнулась сама себе, расстегнула ворот кофты. Молчали. Может, зря так парится, бывают в жизни ситуации, как ни поступи – всё неправильно, тут обратная ситуация – любое решение верное. Мчаться спасти – правильно, потрахаться – волшебство, даже развернуться, испугавшись опасности – такое объяснимо. Но мы живём одну жизнь, реализуем только одну цепочку событий. Это угнетает. Невозможно размножить себя, продолжить несколько альтернатив. Странный факт, девчонки, не получающие радость от секса, часто больше других к нему стремятся. Какая-то жадность, неудовлетворённость толкает искать недостающее везде, даже быть неразборчивыми. И ещё они не умеют готовить. Заметил такое. Ща было б неплохо. На языке снова возник мираж хрустящей обжигающей крымской самсы.
– Но я ведь тоже могу погибнуть в любой момент. И ничего этого больше не будет. Ты можешь погибнуть. Понимаешь?
Надо же. Не думал, что повернёт к этому. Наверное, та история плоховато вышла. Совсем расшаталась баба.
– Ты когда-нибудь ощущал, что, может, это последние твои минуты. И дальше не будет вообще-вообще ничего?
Кажется, этот вопрос уже звучал. Я понял, что она хочет этим сказать.
…Пальцы ещё несколько дней пахли ею. Как ни мыл. Хотя, признаться, специально не старался, всё-таки есть что-то в этом. Да-да, тем самым.
Воспоминание осталось острым. Не знаю, что с ней сейчас.
СИНДРОМ РАССЕЯНИЯ«А ты к Наташке загляни, – сказал кто-то, – она всем нормальным пацанам даёт».
И вот обшарпанный подъезд пятиэтажки, обитая дерматином дверь, в пакете звякает пара крымского портвейна, звонок не работает, тук-тук. Привет. «Привет», – полуулыбка. Удивлена, но радушна. Бедный уют пожелтевшей от старости квартиры, тёплая теснота пятиметровой кухни, два потёртых стакана с золочёной каёмкой.
– Слышала, у вас там разгон от начальства, – говорит она.
Есть в ней особенность, которая задаёт первое впечатление – небольшая родинка над верхней губой. Из-за этого, даже когда она серьёзна, видится полуулыбка, что-то смешливое, скрытая ирония. Большие доверчивые глаза, пухлые губы. Кажется, открытый, очень весёлый и лёгкий человек. Садится рядом на табурет, дружески касаясь плечом, улыбается, бросив взгляд. На внутренней стороне запястья мелькает продольный шрам. Тренькают стаканы.
– Да нормально вроде, – отмахивается насчёт работы.
Раньше работала медсестрой в большом госпитале, сейчас перевели поближе к краю, где её первый раз и увидел. Конечно, грязи и крови больше, статус не тот. Плюс мужланщина, сапоги, на «вы» никто не назовёт. Но, кажется, не особо и сожалеет. Приветливая, всегда говорит с раненым, в каком бы состоянии тот не был. Обычно айболиты строгие, это тоже правильно, всё-таки здоровье – большая ответственность, много всяких мелочей и нюансов, которые нужно неукоснительно соблюдать и больному. Но она по-другому. Как мать. Пожалеет, разговорит, улыбнёт. Всегда спрашивает, кто дома ждёт, из каких краёв, да что там хорошего. Плюс родинка…
– Никогда не видела моря.
Родинка подтягивается чуть выше и замирает. Опять полуулыбка. Глаза тоже застыли, переглядывают что-то в памяти. Кажись, вино уже действует. Точно. Вдали непрестанно ухает. Действительно, похоже на море. Давно я дома не был. Уже просто воспоминание.
– Посткоммоционный синдром, – поясняет она.
Говорит, почти у всех раненых наблюдается. Провалы в памяти, рассеянность, расфокусирование внимания. Это после сотрясений, баротравм, контузий. Ну я-то не ранен вроде. Просто здесь время по-другому работает. Что было недавно, видится в далёком прошлом. Или пять минут, а кажется – вечность. Смотрю на неё. Родинка блуждает вверх-вниз, копит очередную фразу. Губы разомкнулись, но не стали ничего произносить, снова смежились. Что-то хотела сказать. Лучше б сказала. Ведь не ранен. Пока что.
– Ах-ха. Богатства нет, привычка осталась… Так у нас во всём, – улыбается, по-дружески ерошит мне голову.
Не сразу понял, о чём она. Оказывается, движением головы отмахиваю чёлку, а волос-то нет. Стрижен под троечку. Волос нет, а привычка есть. Шучу, что на будущее. Навык не хочу терять.
– А я пытаюсь быть доброй. Тоже, наверное, на будущее, – она отнимает руку от меня и отворачивается.
Тянусь к бутылке, как можно дольше обновляю вино в стаканах. Не хочу смущать.
– Хорошие у тебя вены, – проводит пальцем по моему запястью.
Это значит, если надо срочно вколоть, легко вены найти. Пусть ещё расширятся. Добавляю вина. Она пару секунд рассматривает свои ногти, прячет пальцы в кулак. Отмахивает русую прядь. Волосы у неё будто мелированые. Неплохо смотрится. То тут, то там светлая полоса. Это от перекиси. Льют литрами, у них прям канистры в приёмной стоят. Всё равно всё в пятнах. Кровь едкая, даже брезент до дыр стирается, полотна носилок драные. Не выдерживает брезент.
– Скорей бы уже всё закончилось.
Хоть и заявляет так, но сама боится думать – как должно всё закончиться. У неё брат на той стороне. Уже, наверное, и воюет. Там всех бреют. Интересно, чем, думает, должна закончиться война?
– Не хочу знать, – говорит она, – хочу, чтоб просто кончилась, и всё.
Контакты прерваны. Мамка и брат где-то в Кировоградской. Понятно, сейчас прям по семьям вражда прошла.
– Нет, – поправляет она, – ещё с пятнадцатого.
Хочет, чтоб у них было всё хорошо, пусть даже и ненавидят, всё равно друг друга уже не понять. Люди не хотят знать правду. Это больно.
– А иногда правда убивает, – добавляет она.
Помню, детей массово вывозили, ещё за неделю до войны, когда обстрелы начались. Кому некуда было – тех в детские лагеря. Через месяц-два стали родителям возвращать, кому в Горловку, кому уже в Воронеж – а некоторых родителей уже и нету. Вот как им сказать? Главное, чтоб дети не умирали, а мы-то…
Какое-то неправильное свидание. Сильно тяжёлые темы. По-другому должно быть. Интересно, давно ли ей дарили цветы? Хотя б один какой-нибудь цветок. Вот и я даже – взял портвейн, пришёл. Не видел вообще, чтоб тут кто-нибудь с цветами ходил. Может, не продают, не обращал внимания.
– Я вообще-то люблю одуванчики, – успокаивает она. – Представь, подул и всё. Хрупкость мира. А юный – такой сочный, яркий… И у всех детей носы жёлтые.
Никогда не забуду. Они стояли, получали гуманитарку. Девушка неопределённого возраста, с ней ребёнок лет четырёх. Вывезли из Бахмута. Ребёнок обернулся, увидел на мне камуфляж, вздрогнул, маму собой будто прикрыл и вытянул на обеих руках игрушку. Самое дорогое, что у него было. Кажется, какой-то плюшевый панда. Что-то я расклеился совсем.
– А в детстве любила цирк. Какое-то чудо.
Поднимает стакан, что-то выглядывает на просвет. Смотрит, как преломляется свет в насечке стекла, в каплях вина. Я в детстве тоже калейдоскоп любил. Родинка напряглась, выглядит серьёзной.
Всякое про неё говорят. Вроде застукали на бойце, поэтому и выперли со старого места работы.
– Пепел. Всё это – просто пепел, – говорит она. Наверное, про винный осадок в стакане. А может, и нет.
Неизвестно, что у них там под одеялом происходило, боец ничего пояснить не может, в отключке был. Она обосновала, мол, согревала своим телом. Парень сильно переохлаждённый был, тридцать два градуса, и посечён осколками, кровопотеря. Привезли, обкололи растворами, замотали как мумию. Она осталась растирать, массировать, чтоб кровоток восстановить. Потом кто-то в палату зашёл, обнаружил её с ним в обнимку, почти голую. Скандал. Так рассказали.
– Веришь в судьбу? – поворачивает лицо, смотрит в глаза.
Э-э-э-э… Пока открываю рот, чтоб что-то сказать, она поднимает палец, произносит голосом робота: «и это правильно», задирает голову и смеётся. Тыщу лет не слышал девичий смех. Конечно, сказал уже, время здесь не так работает. Но честное слово, тыщу лет, не меньше.
– Знаешь, когда всё кончится, надену платье. Лёгкое-лёгкое. Белое-белое. И чтоб большие красные цветы на нём и чёрные стебли.
Какие-какие цветы? Что? Повтори, говорю, про платье. Она повторяет, что-то додумывая в уме, смущается. Конечно, я прекрасно слышал, просто хотелось, чтоб произнесла ещё раз. А лучше, чтоб повторяла и повторяла.
– Иногда себе боюсь сказать. В этом мы как дети.
Раскраснелась немного. Кожа у неё мягкая и белая. Будто и не юг здесь. Наверное, работа такая, постоянно по подвалам. Беру её ладонь, чуть влажноватая. Не отнимает.
Я уже не раз думал об этом – боюсь чувствовать. Боюсь любить и быть любимым, ощущать себя живым. Потому что снова буду хотеть жить, бояться смерти. Стану хрупким, уязвимым. Что вообще говорю такое… Кажется, охмелел.
– Этическая комиссия, – говорит она. – Обалдеть просто.
Это про тот случай с бойцом, из-за которого её сняли.
А меня что-то мрачные мысли нагрузили. Путаница какая-то в голове. Действительно, смешно же. Этическая комиссия. Просто обалдеть. Не могу удержаться, хохот прям. Этическая комиссия. Ну и ну. Почему-то становится так легко, так весело. Где там ещё бутылка?
– А у меня теперь никак не получается, – касается ладонью низа живота. – Даже в Ростов ездила, проверялась.
Только сейчас понял. Сразу не придал значения. Когда входил, бросил взгляд в комнату. Над неработающим телевизором, в уголке рядом с иконками, на полочке стоит фото. Наверное, она, кому ж ещё быть. Так вот. Держит на руках ребёнка. Просто пипец какой-то.
– Давай не будем… Но если будем, то давай.
Ничего не понял. Но согласен.
…И говорили, говорили, говорили, говорили, говорили.
БОГ ИЛИ КАК ЕГО ТАМЯ ехал. Она положила ладонь поверх. Так всю дорогу до самой постели. Нет, я ничего такого. Хочу сказать, понял, мы связаны. Не знаю, чем. Это как судьба. Рок. Она просто первее это почувствовала. Я ведь тогда и не понял сразу, что произошло. Свист, бахает. Как сдувает что-то. Бац, уже валяешься враскоряку. Не понимаю, что где. В голове мешанина. Она как фурия носится. Совсем не такая была. Давай, кричит, давай. Что давать? Куда бежать? Потом сообразил – я по форме был, к кому ей ещё обращаться? Ну и чего. Ничего. Багажник там распахнул, побежал туда-сюда, сам уже ребятам моим кричу что-то, командую. На куртку стали мы его этого. Укладывать, короче, но там уже мясо. Лет шестнадцать, наверное. Нет, не сын. Это позже понял. Я не доктор, конечно, но спасти было уже никак. А она всё кричит – быстрее, быстрее, едем, едем! А у того артерия прям видно, как пульсирует. Можно сказать, ещё живой был. Но, конечно, уже всё. Объяснять было бесполезно, она бы не поняла просто. Но ведь так и лучше. Что-то делать, чем стоять просто, смотреть. Вообще не знаю, как в таких случаях себя вести, куда девать. Места в машине, естественно, не осталось, я ребятам махнул на располагу двигать, сам погнал. На блокпостах, считай, и не тормозил, достаточно было назад показать. По Сосюры шпарю, а сам думаю, как мы его тащить будем, там же с проспекта метров пятьдесят по буеракам. Где-то есть заезд, но искать надо, время уйдёт, я не был ни разу. Она пальцы сжала, кулачки аж белые, сама где-то не здесь, вперёд взглядом сверлит, а у меня в голове – интересно, длинные у неё ногти или нет, не обратил внимания, ведь так сжимать – можно и ладони проткнуть. Лак ещё ничего, если гель-лак, точно поранит. Если, допустим, у неё маникюр, симпатичная она или нет? Не могу понять. А может, нас вообще не примут, госпиталь для военных, а гражданским куда-то не сюда. Тогда надолго с ней встряну. Надо, чтоб замолвил слово кто-нибудь. Есть тип один, вроде завхоза или администратора, но сам в глаза его не видел, другие что-то о нём говорили. Позывной странный – «орхидея» или «бабочка», что-то в этом роде, не могу вспомнить. Вот и госпиталь. Примерно прикинул, с ходу крутанул в объезд, точно – вон часовые, невдалеке остовы сгоревших «скорых». Тормозят. Гражданские? К кому, мол, откуда. Позывной Колибри, говорю, все в курсе. Они только рацию к губам поднесли, я тронул, не ждал. И она так с благодарностью на меня посмотрела. Повернулась, смотрит, будто только сейчас заметила, что рядом человек, тачка на ухабах раскачивается, а она меня рассматривает. Так и сидела, когда к крыльцу подогнал и из машины выскочил. Бойцы рядом спохватились за носилками, я багажник открыл, из здания уже выскочил этот Колибри, а может, и кто-то другой, доктор, в общем. Тишина нездоровая. Никто не бегает, все стоят, молчат. Дверь хлопнула, это она из машины вышла, четыре шага глухо процокали, встала со всеми. Смотрим все в багажник и мысли такие глупые, что вот надо же, как вывернулось человеческое тело. Вообще мертвецы здесь всё время в неестественных позах, часто замечал. Может, мышцы отпускают натяжение и тело гуттаперчевое становится, не знаю, живым так не изогнёшься. Это, получается, в миру мы ложимся умирать – ровно всё, чинно, без спешки, неплохо получается. А тут – как застанет. Всё в жалких позах каких-то. На бегу, бывает, или сжавшись в комочек, или в немыслимом кульбите. А у этого и тела не видно, всё навыворот и залито. Ничего уже не пульсировало. Наконец кто-то спросил негромко: «Куда это ваще теперь?» Колибри махнул рукой в сторону, закурил, взял её за локоть, отвёл, там стал записывать что-то. Я не слышал, помогал выгружать. Мешки у этих неплохие, крепкие, дерматиновые, даже если полный фарш, не вывалится, всё будет на месте. У нас там из плотного полиэтилена, бывает, рвутся края, когда пальцами тянешь. Зато наших мешков много можно взять, места не занимают. Ну, это не знаю, что лучше. В общем, прямо с моей курткой и погрузили. Я в машину сел, ехать или нет, думаю. Помог чем мог, больше не нужен. Сам стою, не завожусь. А в голове какая-то чушь. Просто устал видеть некрасивых людей. Несчастные некрасивы. Тем более женщины. И вот это утомляет, выматывает. Как нехватка солнца, что ли. К чертям бы всё. Вот, села. Не знаю, подкатил бы к ней, если в иных обстоятельствах? Ничего не могу сказать, красива ли. Непонятно. Другое что-то. Спросил, куда дальше. Она махнула рукой, тронулись. Поехали. Вечерело вокруг, каждый думал о своём, и тут она свою ладонь на мою положила. Ничего не сказала. Я переключал скорости, ощущал её пальцы, прижатые к моим, рулил вперёд. Мысли не собирались в кучу. Так и ехали до её дома. В квартиру поднялись, она за руку держала, спокойно, уверенно. Многоэтажка, как обычно. Электричества нет, фонарик в прихожей на полочке. Обуви ничьей, кроме её. Скинули верхнее, показала пройти в комнату, там кровать только и мебель какая-то. Слышал, рюмка звякнула. Принесла самогона и мне. Не стал. Подумал, наши ищут уже, наверное. Связи один фиг нет, не побеспокоит никто. Самое лучшее – лечь и закрыть глаза. Слышал, как гремела на кухне, газ включала, с духовкой возилась. Может отравиться захотела или взорвать всё к херам? Побоялся мешать. Как можно мешать в такой момент? Пусть делает, что считает нужным. Просто доверился. Осточертело всё. Потом пришла, легла рядом. Свернулась, спину под меня подоткнула. Я одеяло потянул, накрыл обоих, обнял, вроде теплее стало. Так и лежали. Не приставал совсем. Наоборот, боялся, чтоб не начался отчаянный разврат. Ну как бывает по пьяни. Мало ли, захочется ей отблагодарить или почувствовать себя не одинокой. Не знаю ведь, что у неё в голове. А я теперь не могу, чтоб деваха рот открывала, когда это самое. Вишь, после того как видел их тела, когда заходишь в квадрат. Взрослые, юные. В подвалах, квартирах. Рты открыты. А крика нет. Развидеть бы всё. Когда это кончится, боюсь, долго догонять будет.
Странно, ведь если всё пройдёт, наверное, и медальку дадут. За что, спрашивается. Ведь просто зритель, обслуга, никакой не герой. Таких много, как я. Не бойцы даже. Винтики. Вот и медалька предусмотрена, чтоб молчать. Чтоб хотелось лгать как геройствовал. Школьников соберут, а я отмахнусь, да ладно, дети, нечего тут рассказывать. Действительно нечего. А захочешь рассказать что угодно, то всё равно ведь не объяснишь. Так, оказывается, с любыми словами. Вот, например, кот. Можно сказать, что это шерстистая плутоватая тварь с хвостом и ушами, но настоящий кот – это то, что урчит. Не думал об этом раньше, а тут подобрали одного. Ходит теперь по располаге, как у себя. Кто ощущал, поймёт, кто не видел, тому не объяснишь, бесполезно. А что такое страх? Так во всём. В общем, я лежал и не шевелился, такие мысли в голову лезли. Она затихла совсем. Согрелась вроде. Дрожь ушла. Понял, духовку зажгла для обогрева. Так местные делают, если газ есть. Кирпич кладут, чтоб накалялся. Надо потом пойти, газ выключить, кислород сжигается. Так и лежали. А дальше ничего не было. Засыпал ненадолго, включался, снова глядел в темноту. Может, это сон такой был. Идти некуда, комендантский час. Наедине со своими мыслями. Редко такое бывает. Обычно заботы какие-нибудь, планы. А тут просто лежал. Сейчас, когда думаю об этой ночи, кажется, ощущал покой. Только ещё тревога какая-то и хрупкость. А всё вместе будто даже что-то хорошее. Странно всё. Теперь себя боюсь спросить. Точно знаю, нет никого ближе. Какие-то прорези-пазы на мне нанесены и кого не ищи, тетрис не сложится. Хотя б один человек на планете должен быть, с кем не надо слов. Лежал, боялся потревожить.
Перед рассветом собрался, ушёл. Она спала. Конечно, думаю теперь. Может, эта вся история не за прошлое, а про завтра. Сложится, не сложится, какая разница? Всё равно не отвертишься уже. Всё уже случилось. Неотвратимо потому что. Я же знаю, вижу – кто не при делах, тому и прилетает. Только вот хочется спросить, почему так резко с судьбой происходит, шлёп, и всё. Бестолково как-то. Рулетка, где даже барабан не крутишь. Но и спросить не у кого. Только поднять голову, да крикнуть: эй!?
_________________________________________
Об авторе:
ЖУРАВЛИ ЕВГЕНИЙЕвгений Вячеславович Журавли, г. Калининград.
1979 г.р., г. Ярцево Смоленской обл. В 2000 г. Калининградский госуниверситет («Технология и предпринимательство»), в 2020 г. аспирантура БФУ им. Канта («История философии»). Предприниматель, исследователь, путешественник (Кавказ, Балканы, Афганистан, Иран). Волонтёр Донбасса.
Тексты опубликованы в литературных журналах «Нева», «Дружба Народов», «Нижний Новгород», «Сибирские Огни», «Подъём», «Алтай», «Петровский мост», «Русское Эхо», «Великороссъ», «Южная Звезда», «Бийский Вестник», «Врата Сибири», «Лиффт», «Балтика», «Берега», на сетевых порталах «Полутона», «ФормаСлов».
Изданные книги: «Тысяча бликов Озера Забвений», повесть, 2016, опубликована в журнале «Берега», «Стихи.Я», поэзия, 2019, «Знаки», короткая проза, 2019, «Линия соприкосновения», короткая проза, 2024
скачать dle 12.1
