Редактор: Женя Декина
(рассказ)
Убить Саня решилась из-за Пиндоски. Или Пиндоса — она так и не поняла, какому полу принадлежало это существо. Черепахой его назвать язык не поворачивался: было что-то в Пиндоске потустороннее, не дававшее спать по ночам. Саня не сразу поняла, что.
В тот вечер у них в Приречье, — районе на самом краю поселка, там где по-аквариумному пахло серой рекой — разлаялись соседские собаки. Лай отзывался болью в ушах, привыкших к тишине по вечерам. Когда-то, когда Саня была маленькой, после заката поселок шумел, пел, кричал и смеялся — дети допоздна играли на улицах. Теперь он по-стариковски сонно молчал. Дети здесь давно не появлялись на свет. Может, поэтому улицы больше не смеялись вечерами.
В доме пахло кошачьей мочей и мукой. В дверях между коридором и кухней блестели глазами две пушистые трехцветные кошки — взяли когда-то на счастье. Кошки, видать, хотели есть, но кормить их при свекрови и муже Саня не решалась. Заругают еще.
Свекровь делала пирожки с ревенем и злилась на свекра.
— Родилась в этом омуте проклятом, да ещё женщиной! Опупеть просто, чем же я провинилась, что же натворила-то в прошлой жизни! Еще и мужик совсем от рук отбился. Это где ж такое видано, столько дней кряду дома не ночевать-то, а? Вот помяните мое слово, припрется, козел, заляжет в ванную, а я туда извести плесну.
— Ну мамка, ну ты что, посадят ведь, — зевал муж Сани, Вова, в своем «углу». Когда Вова не пил, он был ничего, не как другие мужики в поселке. Садился в угол на кухне, курил и читал, или новости смотрел. Саня всегда знала: муж умный, не то что она. Вова, когда случались с ним приступы пьяной нежности, так ей и говорил: «Дура ты моя дура».
— Плесну, плесну, — с каким-то мрачным торжеством повторяла свекровь, — А чего не плеснуть-то? Все пьют, но хотя бы из дома не бегут. А этот, посмотрите-ка на него, убег. Не мужик, а мразота. Все вы мужики мразоты. Бабам продыху-то не даете!
— Ну мамка, — снова усмехнулся Вова. Свекровь не ответила и прикрикнула на кошек:
— А ну брысь, черти! Сгиньте!— трехцветные черти и правда, как по волшебству, исчезли.
Саня молчала. Она почти всегда помалкивала. На утро после свадьбы и переезда в мужнин дом свекр погладил ее шершаво по щеке и сказал: «Лучше, девочка, живи тише воды, ниже травы, меньше обижать будут.» Саня старалась выполнять наказ свекра. Работала швеей на фабрике, каждое утро пять дней в неделю на «корыте» — местном подобии парома — ездила на левый берег вместе с тремя освободившимися зечками и двумя бывшими одноклассницами, ходила в магазин, занималась огородом, помогала свекрови по дому. Эх, Санька-Санька, говорил Вова, хорошая ты баба, без когтей — делаешь, что говорят.
Собаки залаяли еще тоскливее и громче. Входная дверь скрипнула, и на кухню бочком протиснулся свекр, маленький и худой, в леопардовом халате и галошах, надетых на серые носки. Кисло, до рези в глазах запахло перегаром и сдохшей кошкой. Перегаром — от свекра, трупом — от черепахи в его руках.
— Явился? — усмехнулась свекровь и хищно сверкнула золотым зубом.
Свекр виновато заулыбался и замялся, и как будто от виноватости своей даже в размерах уменьшился, совсем стал низенький и нелепенький.
— Чего стоишь-то как неродной? — продолжала опасно улыбаться свекровь, — Садись, садись. Показывай, что притащил, кормилец хренов. Где ты эту жуть нашел?
— Да у Пильщиковых забрал, Катенька, у Пильщиковых. Понимаешь, сидела животинка в коробочке со гнившим мясом, воняла, грустила, я и пожалел… Может, супчик сделаем? Как в фильмах этих про всяких путешественников? Слышал, черепашки это, ну… полезные. А мне здоровьице поправить надо. У меня, понимаешь, горечь во рту, Катенька, что не ем, везде горечь.
— А между ног-то у тебя не горечь? — откликнулась свекровь, — Ладно, давай сюда. Может, и правда в суп сгодится.
Собачий лай звучал все заунывнее, а Саня подумала, что никогда еще так долго и надрывно собаки в Приречном районе не лаяли. Мать всегда говорила: к беде такое случается.
— И как они только не охрипли-то еще, паскудины, — проворчала свекровь. Вова из угла усмехнулся:
— Еще вопрос, по кому лают эти паскудины. Может, по нам всем.
Свекровь не ответила: все вертела в руках черепаху. А та поджала лапы, и спрятала голову, и столько было в этом бессилия, и столько обреченной покорности, что Саня вдруг невпопад сказала:
— Нет! — все на нее обернулись, — Не надо в суп, пусть у нас живет. Мы с Вовкой возьмем ее, в нашей комнате поселим. Она не будет мешаться.
Свекровь захохотала:
— Смотрите-ка, у кого голос прорезался! Три месяца сидела, молчала, мы-то уж думали, немая девка. И вот тебе на. Правильно говорят: в тихом омуте черти водятся.
………………..
Черепаху назвали Пиндоской. Сане не нравилось, но возразить она испугалась — заругают еще. Кличку придумал муж.
— Пиндосы думают, они нам хозяева, а теперь мы сами одним таким пиндосом владеем, Санька, — смеялся он.
Черепаха на Пиндоса не откликалась. На Пиндоску, впрочем, тоже. Все сидела да смотрела черным взглядом, так, как будто понимала что-то и про Саню, и про мужа, и про их дом, и про серую речку, и про Приречье, и про весь Черноомут, чего никто еще здесь до конца не понимал.
Сане каждый раз становилось как-то зябко от немигающих черепахиных глаз.
— Да прекрати ты, Санька, откуда ты этих жутких мыслей понабралась, она глухая просто. Черепахи, они же доисторические, у них органы там всякие плохо развиты, вот и у пиндоски этой, тупорылки, ушей нет, — успокаивал Вова. Вова все на свете знал, даже анатомию черепах — не то что другие мужики в поселке — но Саня почему-то впервые не верила мужниным словам.
— Вов, а вдруг это не черепаха, а ну знаешь… Как это называется, когда люди перерождаются в животных? Ну, за грехи всякие. За колдовство там или убийство…
Муж рассмеялся:
— Почитала бы что-нибудь, или вон, телек бы лучше посмотрела, глядишь, и мозги появились бы. Спи давай. Дура ты моя дура, что ж за мозги у тебя куриные, Санька.
Черный черепахин взгляд не шел из головы. По ночам чудилось, что сумрак — это тысячи темных неподвижных глаз, смотрящих на Саню до самого рассвета. В голове звучала детская песенка. «Придет серенький волчок и укусит за бочок», — снова и снова пела темнота материнским голосом, а Сане в полузабытьи казалось, что волчок уже здесь и не просто цапнул за бочок, а скушал и занавески, и книжки, и ковер с русалками и водяными на стене, и кровать. И саму Саню тоже проглотил и не подавился. И вот сидит она одна-одинешенька, в лабиринте волчьих кишок, пахнущих гнилой кровью, а темнота наваливается со всех сторон. И сколько не выхаркивай ее, сколько не пытайся выкашлять, все равно забивает рот. И когда дышать становилось совсем нечем, Саня просыпалась.
Вдруг черепаха и правда вовсе не черепаха? Вдруг это душа мамкина вернулась на Землю и теперь мучает Саню? В конце концов, ведьмы и не такое могут.
……………..
О том, что мать — ведьма, Саня узнала не сразу. Зато с детства понимала: с матерью что-то не так. Когда случалась гроза, все сидели по домам. И только мать бегала по двору туда-сюда. Черные волосы змеились на ветру, глаза становились совсем-совсем чужими, беспросветно тусклыми, а руки — ледяными как у покойницы. Мать боялась, что молния ударит в дом, и они с Саней заживо сгорят. У всех в поселке давным-давно стояли громоотводы, но мать только хмыкала: в «чудеса техники» она не верила и в дом заходить отказывалась наотрез.
— Мамочка, мама, холодно, пойдем домой, есть хочу, пить хочу, — ныла Саня.
— Ты что, дура, нельзя — кто во время грозы за столом заседает, тот нечистую силу к себе приглашает.
Откуда мать брала подобные присказки, Саня не знала. Не знала она и другого: почему мать боится грозы, а вот реки — нет. Никто из местных, кроме матери, в ней не купался — все ходили на озера. Говорили, речное течение такое быстрое, что дыхание перехватывает, а дно в глубоких ямах, повсюду острые камни, не утонешь — так покалечишься.
Мать не пугали ни ямы, ни камни. Она могла купаться часами. Сама Саня плавать не умела. Поэтому часами сидела на горячем грязно-желтом песке и, щурясь, вглядывалась в металлический блеск волн — казалось, отведи взгляд, и речка Смородинка проглотит мать и не поперхнется.
Смородинкой, впрочем, она называлась только официально — на табличках и в учебниках. Между собой все называли ее просто и значительно — река, как-то торжественно растягивая «а» — и прибавляли:
— Любит наша речка пить кровушку.
……………..
В остальном мать была обычной. Не хуже и не лучше остальных. Работала в школьной столовой поварихой и уборщицей, заканчивала поздно и домой возвращалась затемно, но свет до своего возвращения строго-настрого включать запрещала — экономила:
— Тут тебе не Кремль, нечего электричество жечь запросто так.
Ослушаться материнского приказа Саня не решалась — заругают еще. Поэтому после школы быстро делала уроки, пока на дворе было светло. А как темнело, забиралась на кровать с ногами и сидела тихонько, мать ждала. Темноты Саня боялась чуть ли не сильнее реки. Хотя в некотором смысле темнота и была рекой — они имели одни повадки.
Одна по вечерам пропитывала прохладной влажностью все уголки, наполняла дом тенями и шорохами, скрипами и постукиваниями.
— Шшшшшшшш, — успокаивала темнота.
Другая по весне затопляла окрестные поля, подходила к избе в плотную и по-собачьи облизывала выцветшие голубые доски.
— Шшшшшшшш, — шипела вода.
Наверное, в материнской утробе темнота сладка, тепла и густа как свежий ягодный морс, думала Саня. Снаружи все иначе. Лежишь и делаешь вид, что никакой серенький волчок ни за каким бочком не придёт. Но вот она, волчья пасть, посверкивает в темноте, клацает зубами — чок, хрум, щелк. И как не повернись, как не закрывай глаза, как не притворяйся, что все хорошо, волчок всегда рядом.
……………..
Кроме речки, школы и дома Саня никуда не ходила. Другие дети сторонились ее. Один раз Вова — тогда, конечно, еще не муж и не жених, а просто соседский мальчишка — придумал игру: кидать в Саню камешки. Камешков на дорогах валялось много, недостатка в них не было, да и остальным ребятам игра понравилась. Саня закрывала лицо руками, но то там, то тут тело вспыхивало болью так, что на мгновение дыхание перехватывало. Ребята смеялись, Вова — громче всех. А Саня кричала:
— За что, за что, что я сделала!
— А за то! — повторял Вова, — Сама знаешь, за что!
Саня не знала. И если бы не соседка, она бы долго еще повторяла бессмысленное «за что». Тетя Света выбежала, закрыла своим большим телом Саню и пригрозила мальчишкам кулаком:
— Вы что, совсем очумели?!
Вова и остальные с хохотом бросились кто куда. Тетя Света обняла Саню, похлопала по плечу теплой рукой и позвала к себе «на чай». Дома у соседки все было увешано коврами и иконами, а кровать стояла у самого окна — «чтобы за соседями приглядывать, вдруг что случится». Саня села за блестящий клеенчатый стол и тихо спросила:
— Почему они так со мной?
— Ох, наивная ты девка, Санька. Почему-почему. А вот потому. Мамка твоя ведьма, — видимо, соседка поняла, что Саня ей не верит, поэтому продолжила: — Сама подумай: зимой у нас тут мороз стоит, зубы сводит, а на реке у мостушек вода никогда не замерзает. Говорят, это Златка свои цыганские штучки крутит-мутит. Или тут на днях помер у Машки Световой барбос — тоже шепчутся, мол, мамки твоей проделки.
Небо за ситцевым кружевом занавесок стерли ластиком: было оно идеально одномерное, без туч, без просветов, один сплошной серовато-белый бумажный лист. В голове звучал голос тети Светы: «Мамка твоя ведьма». В школе Саню заставили когда-то прочитать гоголевскую «Ночь перед Рождеством». Там черт утащил месяц. Может быть, мать украла небо? Щелкнула пальцами и ничего не стало? Вдруг это она повелевает ночной темнотой? И рекой тоже?
Тетя Света между тем говорила без умолку.
— А Златка-то в молодости была баба что надо, вся такая юркая, стройная, прямо рабыня Изаура. Глаза — во какие, на пол-лица, горят как у черта. Не то что у тебя, — тут соседка вздохнула и погладила Санины бесцветные волосы, туго заплетенные в тонюсенькие косички, — Такая как Златка кого хошь приворожит, только моргнет — и все, поминай как звали мужика. Вот папку твоего и приворожила, а потом со свету сжила.
В школе дети уверяли, что ведьмой стать просто. Надо пойти к реке, желательно, в полночь, выцарапать себе сердце и отдать воде. Как выцарапывают самим себе сердца или другие органы, Саня представляла плохо. Неужели мать все-таки сделала это? Что у нее там теперь, вместо сердца? Речной булыжник, склизкий от ила? Или пустота?
…………………………..
Саня так и не успела ни о чем спросить: через несколько дней мать умерла. Случилось это как-то вдруг, без причины. В поселке говорили, что нашли ее, белую и бездыханную, на берегу реки.
— Сердце остановилось ни с того, ни с сего, — рыдала соседка тетя Света, обнимая Саню, — Ой, прости, Господи, дай Златке-колдунье войти в Царствие твое небесное.
Мать не ходила в церковь, но ее почему-то все равно отпевал местный батюшка, отец Александр. У отца Александра были по-коровьи добрые и печальные глаза, когда он смотрел на дышащий, чихающий и вздыхающий храм, забитый под завязку. Саню вместе с тетей Светой оттеснили к самой стенке, дышать было нечем, а плечо холодило стекло иконы. Попрощаться со «Златкой-колдуньей» пришел, казалось, весь поселок. Саня не понимала, зачем — при жизни мать ни с кем из «гостей» почти не разговаривала.
После отпевания отец Александр вдруг произнес небольшую проповедь. Он говорил долго, что-то о добре и зле, о милосердии и прощении, словом, что-то взрослое и далекое и от серых дорог, и от шипения реки Смородинки. Сане запомнился только конец:
— Во времена Авраама был город Гоморра покрыт цветами и благоухал, как гигантская роза. Но жители его были злы и весьма грешны, и не было среди них ни одного, доброго сердцем и чистого помыслами. Каждый желал брату своему и сестре своей зла. И тогда пролил Господь на Гоморру дождь из серы и огня, и ниспроверг город, и всех жителей его, ибо не было в тех краях ни одного праведника. И не зачем было спасать эти земли.
— Нас тоже незачем спасать? — спросила шепотом Саня тетю Свету.
— Что ты, что ты! — та замахала руками, но на вопрос так и не ответила. Отец Александр продолжил говорить, а Саня все думала, кто такие эти праведники и где они прячутся в посёлке, с чёрной деревянной школой, и такими же темными домами беспросветно серой главной улицей, с металлическими запятыми фонарей, которые кто-то постоянно разбивал и оставлял Черноомут стоять бесфонарным месяцами.
……………………………………
Сначала Саню хотели в приют, но неожиданно опекуншей вызвалась ее родная тетка — близнец матери. Она жила в Приречье, прямо напротив дома, где теперь расположилась Саня с мужем. Тетка выглядела как мать, говорила как мать — вернее, так же, как мать, угрюмо молчала — таким же быстрым и резким движением собирала длинные волосы в косу.
Саня переехала в теткину избу весной, и до самого лета в доме стояла зябкая сырость из-за речного разлива. По ночам было слышно, как вода шепчется где-то рядом. Когда бессонница, принято считать овец. А Саня считала смерти. Принцип тот же, что и с овцами — примитивная арифметика уровня первого класса. «Нет никакой разницы, что складывать — бананы, яблоки или книжки», — говорили когда-то в школе. Чем смерти хуже бананов с яблоками?
Сначала утонул отец, затем три соседа и две соседки, наконец, мать. Саня смотрела на спящую тетку, на бледную голубизну ее кожи в ажурных тенях занавесок, на посверкивающую черноту кудрей, и думала: как теперь выглядит мама-покойница? Облезла ли уже кожа с костей? Съели ли плоть черви?
Саня боялась червей, боялась холода и сырой земли, да и умирать тоже боялась, но порой ей так хотелось взять лопату и раскопать могилу, прыгнуть туда, прижаться к тому, что осталось от матери — первый и единственный раз — и заснуть навсегда.
Конечно, никакую лопату из теткиного сарая Саня так и не взяла. Копала она плохо, быстро выдыхалась, а если бы тетка обнаружила пропажу — заругала бы.
……………………………………
Тетка утонула по весне: переходила реку, провалилась под лед и все, поминай как звали. Саня тогда уже вовсю гуляла с Вовой по мглисто-черным полям и целовалась с ним в «жигулях»: если от ненависти до любви один шаг, то от шуточного закидывания камнями до первого поцелуя — полшага. Когда тетки не стало, Вова предложил Сане пожениться:
— Продадим два твоих дома, и теткин, и мамкин, переедем временно к моим. А я тем временем бизнес замучу, весь поселок у нас в ногах валяться будет. Дом забабахаем в три этажа. А лучше в четыре. Сделаем себе баньку, сауну, бассейн зафигачим, кальянную-шмольянную какую-нибудь. Заживем нормально, не то что местные нелюди и алкаши.
Саня согласилась. Дома продали, купили «Мерседес», Вова занимался то строительством, то делал ставки на спорт, и через год все бизнесы и проекты прогорели. Саня так и осталась жить с мужем у его родителей, в пахнущем кошками доме, где в каждой комнате стояло по телевизору — и все они работали до самой ночи. День шел за днем, и каждый следующий походил на предыдущий.
Иногда Сане казалось, что не тетка с матерью умерли, а это она мертвая. Курицы же бегают по двору с отрубленной головой. Вот так и человек может жить, есть, пить, спать, а на деле быть живым мертвецом, рассуждала Саня.
Впрочем, какая разница, мертвая она или живая. Вова был ей доволен:
— Ты, Саня, дура дурой, а по-женски мудрая баба. Знаешь свое место. Другие пытаются мужиков из себя строить, все как в Пиндосии. Но какая же баба с мужскими яйцами счастлива будет?
Свекр поддакивал:
— Правильно, правильно, сыночек. Женщины они существа нежненькие, слабенькие, как дети малые. А с ребеночка что взять?
А свекровь хохотала:
— Ой, умники-то какие выискались, подумать только! Поотрубать бы яйца вам, кобелям, проще жить бы стало на Земле. Что скажешь, Сань?
Саня в ответ только молчала и улыбалась. Ей нечего было сказать, да и думать ни о чем не хотелось. В голове была какая-то усталая пустота, а в груди тишина. Иногда Саня прислушивалась: бьется ли еще ее сердце?
……………………………………
А потом появилась Пиндоска. Чья бы душа не жила в черепахе, а без Сани она долго бы не протянула. Однажды Саня забыла покормить Пиндоску, пришла домой — а та билась в железные прутья клетки, как-то упрямо и обреченно.
— Что, придется тебе меня любить, да? — усмехнулась Саня.
Пиндоска вряд ли любила ее. Чужая душа потемки, а уж черепахина и подавно. Но Пиндоска научилась ждать Саню с работы, перестала прятать голову, когда та ее гладила, ела все, что ей давали — и тайком украденное у свекрови куриное мясо, и остатки котлет, и сморщенные зимние огурцы из продуктового, словом, не кочевряжилась, не то что Вова. А самое главное, Пиндоска Саню слушала.
Смотрела внимательно, будто фокусируясь на Сане всей своей немигающей чернотой глаз, и молчала. Может, Пиндоска и правда была глухой, но откуда тогда у нее такой взгляд?
— Что, нашла себе подругу, равную по интеллекту? Дура ты все-таки, Санька, — смеялся муж.
— Обычно и двух слов-то из нее клещами не вытянешь, а тут на тебе — галдит, галдит, галдит, как сорока, с Пиндоской своей мерзопакостной, — хмыкала свекровь.
Саня молчала и улыбалась. Она привыкла, что ее никто не боялся обидеть.
……………………………………
Казалось, кроме Пиндоски Саню понимал только свекр. Как-то раз Вова принес тушу поросенка: он все лето копал соседям огород и колол дрова, и наколымил на целую свинью. Свекру поручили его разделать, а Сане — помочь. Отказаться было нельзя — заругают еще.
Поросенок лежал на застеленном пакетами обеденном столе, розовый и холодный как камень. В воздухе свежо пахло кровью, подернутые туманом свиные глаза тускло поблескивали в отсветах телевизора. Свекр резал мясо, а Саня — фасовала.
— Не думал я, что кто-то Вовку моего вынесет, больно умненький-разумненький, а горе ведь все от ума. Хорошо, что ты досталась нам, подарочек небесный. Спасибо тебе, Господи, что девке от мамки не передалось никакой жути цыганской, — руки свекра блестели черной коркой застывшей крови, Саню мутило, но почему-то отвести глаз она не могла.
Кровь капала на пол, как будто отсчитывая время: так, так, так, так. Саня кинулась за тряпкой, а свекр вдруг всхлипнул ей вслед:
— Ты на мою дочурку похожа. Ее тоже Сашенькой звали. Слышала, может?
— Так, краем уха. Вова не говорит о ней никогда, — Саня принялась вытирать пол, пока свекр забивал мясом морозилку:
— Понятное дело, он, может, и умник, а сердечко, видать, в груди бьется. Утонула моя Сашенька, бедняжка. Пошла купаться с подружками и сгинула. Говорят, мамка твоя ее того этого… Ну ты не думай про это, доченька, не думай, люди языком почесать любят, только волю им дай!
Река часто забирала людей — всех утопленников и не упомнишь, говорила себе Саня. А мать ни живую, ни мертвую спрашивать об их с речкой секретах она ни за что не стала бы — себе дороже.
Но свекру ничего не сказала. Мужик он был хороший, когда не пил. Наверное, таким бы мог быть отец Сани — если бы жил остался.
……………………………………
В темную рождественскую ночь свекровь с Вовой ушли на службу. Саня осталась дома. В церкви ей было неуютно. Батюшка грустно смотрел на ее светлыми глазами, совсем как в детстве, и Сане казалось, что она в чем-то давно и безнадежно провинилась.
Уже во сне Саня почувствовала шершавое тепло чьих-то рук, дрожащие поглаживания и пощупывания — казалось, серая ночная темнота вдруг раздобыла себе человеческие руки. В груди что-то заледенело, затряслось, захотелось вскочить и побежать куда глаза глядят, но темнота всхлипнула:
— Дочка, ты что! Это я.
Саня вглядывалась в черную фигуру без лица, говорившую голосом свекра.
— Что ты делаешь?! Что делаешь?! — повторяла она, а он плакал, прижав ее к кровати, плакал, входя в нее, плакал, плакал, плакал, а потом вдруг обмяк — и сполз на пол.
— Ты прости меня, дочка. Не удержался. Вот, укройся одеяльцем, а то дует тут у вас, — сказал свекр, заботливо подоткнул плед под санино тело и зашаркал прочь сытым, уставшим шагом.
Саня лежала и смотрела на деревянный потолок. За окном проехала машина, белый свет фар осветил узоры на дереве. Узоры складывались в волчьи морды. Саня ничего не чувствовала. Живот только крутило спазмами, сжималось что-то конвульсивно в груди, и тошнота волнами подступала к горлу.
Под утро Саню вырвало и стало легче. Она зачем-то проверила Пиндоску и долго гладила ее по холодному панцирю, а потом снова легла в кровать и заснула. А дальше воспоминания кто-то вырезал — Сане рассказывали, что будили ее полдня, а добудиться не могли, думали, она чуть ли не в кому впала. А Саня слушала и не могла понять, почему ей так пусто внутри.
……………………………………
Свекр виноватился — ходил какой-то весь сгорбленный, маленький, худенький. Свекровь усмехалась и повторяла:
— Как будто треть от мужика отрезали, ходит-то как странно, черт драный.
Вова волновался. Вечером, когда они с Саней лежали вдвоем в темноте, жаловался:
— С батькой-то что, совсем скис! Не ест толком, ушибленный какой-то. Заболел, может? Читал я про рак, человек живет, живет, живет, а потом хоп — и все, башка вся лысая, кожа желтая, жизнь утекает, а опухоль сидит и жрет его внутри.
Саня молчала. Понять бы, что за опухоль сидит и жрет ее саму — может, это тоже рак? Мозга, например? Иначе откуда все эти мысли, которые толпятся в ее голове, не дают дышать, есть и жить как раньше?
Вова настоял, чтобы свекр пошел в местную больницу — двухэтажное здание, тускло голубеющее у самой реки. Саню отправили с ним — свекровь пошла помогать подружке, Вове надо было колымить: москвичи позвали дров наколоть. Свекр молчал по пути в больницу, молчал, пока ждал приема врача, а потом вышел, сел на лавку и вдруг заныл по-детски так, и лицо сделалось красное и сморщенное, младенческое.
— Что с вами? — прошептала Саня, — Умираете, да? Рак?
— Нет, дочка, что ты! Я все думаю, зачем же ты так со мной, а? Зачем, дочка? Что я тебе плохого сделал, чем тебя обидел, бедненькую? Я же теперь Катеньке в глаза смотреть не могу, сыночку своему слово сказать стесняюсь. А ты живёшь как ни в чем не бывало. Эх, девки, каждая из вас, видать, омут с чертями.
Свекр схватил ее за руку, притянул к себе — и Санино тело (Саня с ужасом понимала, что она-то тут не причем) вдруг стало извиваться и вырываться, рука ударила прямо по морщинистой свекровой щеке, и та стала еще краснее. Мать всегда говорила: от злости кровь в венах закипает. Саня только теперь поняла, что это значит. От разрастающегося внутреннего жара было не продохнуть, пот лился и лился по лицу, и казалось, еще чуть-чуть — и все, обморок.
Домой свекр вернулся один. Саня пришла следом и решила, что с этого самого дня будет как можно меньше выходить из комнаты, сидеть там с Пиндоской своей — ниже травы, тише воды, подальше от всех и вся. Меньше с людьми общаешься, меньше любишь их — крепче спишь.
……………………………………
Мартовским студеным вечером Саня пересекла реку на «корыте» и пошла домой. Идти туда не хотелось. Хотелось нырнуть в реку и поселиться где-нибудь на дне, там, где никого и ничего, но дома ждала Пиндоска, наверняка голодная. Может, удастся у свекрови тайком умыкнуть кусок курицы? Пиндоска курятину любит. А если не удастся? Заругают?
«Пусть ругают», — вдруг подумала Саня и кожа под пальто и свитером вспыхнула мурашками. «Нет, правда, пусть ругают, — упрямо повторил незнакомый голос внутри, — Что теперь, животное радости лишить? От свекрови не убудет, а уж от свекра и подавно». Голос говорил громко и так настойчиво, что Саня заторопилась домой, подальше от всяких непонятных голосов.
На кухне стоял пар, свекр что-то мешал в кастрюле. Заметив Саню, заулыбался, раскраснелся, и сказал:
— О, Сашенька, девочка моя, здравствуй, здравствуй, садись, ужинать будем.
Саня хотела в комнату, к Пиндоске, но с пустыми руками уходить с кухни было глупо. Лучше поесть, посидеть тихонько, пока все не разойдутся, и тогда можно спокойно взять кусочек вареной курицы. Лучше грудку — Пиндоска предпочитает белое мясо. Душа Пиндоски, может, и правда потемки, и сам черт там ногу сломит, а губа черепахина точно не дура.
Вова со свекровью уселились за стол, свекр засуетился. Расставил суповые тарелки, единственную без сколов и в ядовито-красных цветах дал Сане. А потом принялся разливать суп.
— С чем суп-то хоть? Говори, хрен окаянный, а ну травануть нас всех решил, — засмеялась свекровь.
— Катенька, ну что ты, сегодня у нас экзотика, пиндоскин супчик. Завтра мужикам расскажу, они охренеют — кто еще может похвастаться, что попробовал похлебку из черепашки?
Саня съела все до последней ложки. По телевизору на кухне говорили про очередного утопленника. Зимой река особенно часто забирала людей. Видно, тосковала по теплу и пыталась утешиться тепленьким. А что теплее и питательнее людской крови?
Совсем как в детстве Саню зазнобило при мысли о тихой черной реке, реке, которая утаскивает трупы в какое-то секретное далеко, прячет их там и безмолвно наблюдает, как пропавших ищут, ищут, ищут, ищут и так и не находят. И вдруг представилось Сане распухшее и выцветшее лицо свекра, его белое костлявое тело, спокойно плывущее под серо-коричневым льдом.
……………………………………
Утром она сказалась на работе больной и пошла к реке. Ледяное сало топорщилось у берега темными иглами, все вокруг было черно-белым и оттого каким-то плоским, игрушечным. Саня встала на колени у реки и зажмурилась. Стояла она так долго, что от холода заломило мышцы и разболелась голова. «Дура ты дура», — звучал в голове голос мужа. Как вообще разговаривают с реками? На каком-нибудь особом речном языке?
Под вечер, измучившись, Саня вернулась домой и сразу легла спать. И тогда река сама пришла к ней, залила комнату влажной мартовской ночью. Сане захотелось уйти куда-нибудь, где светло и люди, отсидеться на кухне, пока Вова домой не вернется — видимо, с мужиками заболтался. Но встать она не смогла. Темнота жарко навалилась на нее ватным одеялом.
Если очень страшно, впусти страх в себя, говорила мать. Открой рот пошире как в поликлинике — скажи «ааааааааа», скажи же! — и не сопротивляйся. Саня так и сделала. И речная темнота вошла в нее, наполнила легкие и желудок, запела тихонько, зашептала нежно и тепло материнским голосом:
— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и укусит за бочок. Ммммммм, волчок…мммммм, за бочок…
Сане стало смешно, что раньше она была такой трусихой. Темнота ведь совсем не страшная. Как вообще можно бояться этой смородиново-вязкой черноты, теплой и сладкой? Чего тут бояться, когда ты и сам темнота?
……………………………………
Через неделю свекр пошел с мужиками на рыбалку и провалился под лед.
— Как в омут канул, хоп — и нет его, — прятали глаза мужики, — Правильно, видать, дыру нашу Черноомутом называют.
Свекровь долго выла, обнимая леопардовый халат мужа, и причитала:
— Сволочь, мразота, как ты мог вот так меня оставить-то! Сволочь, сволочь, сволочь!
А Саня думала про серую реку, молчащую где-то рядом, улыбалась и вглядывалась в темноту за окном, такую беззубую и беззащитно прозрачную, такую родную и по-весеннему теплую. А потом вдруг асфальтово-серое вечернее небо разродилось снегом, и пошел он стеной, как дождь, и слепил как огонь, и был таким беспросветно-белым, что, казалось, кто-то наверху решил раз и навсегда похоронить под снежной плитой поселок и всех его жителей.
_________________________________________
Об авторе:
АННА КАВАЛЛИ Журналист, прозаик. Родилась в Москве в 1994 году. Закончила сценарное отделение ВГИКа (мастерская В.И. Романова и Ю.А. Кошкиной), год проработала в кино сценаристом и продюсером, а затем ушла в журналистику. Четырежды номинирована на журналистскую премию «Редколлегия» за тексты о жизни в поселке Белоомут и городах Александров и Козельск, а также за статью о том, как воспринимают свою семейную историю потомки репрессированных.
скачать dle 12.1
