Колонка Евгения Деменка
Каждый вечер я попадал в одну и ту же ловушку. Тщетно пытаясь спасти бессмысленный день, я пытался написать хотя бы несколько строк, страницу, но вечером всегда работалось плохо, мысли путались, сбивались, и я просиживал за компьютером допоздна, а потом, уставший, буквально падал в кровать, отчаянно ругая себя за бездарность, бестолковость, бесплодно пытаясь уже в постели придумать оригинальные ходы, гениальные сюжеты, мечтая о романах, которые вознесут меня на литературный Олимп. А утром всё начиналось сначала – вместо работы я отчаянно листал ленту Фейсбука, словно надеясь найти там что-то важное, истинное, необходимое.
*
- Что такое «неудовлетворённость» и что такое «ненасытность»?- Неудовлетворённость – страстное желание большего, чем имеешь; ненасытность – желание того, чем не обладаешь.- Но разве это крайне сильное влечение не возникает именно по отношению к тому, чего не имеешь, а не к тому, чем владеешь? В таком случае следует объяснить, в чём различие между ними.- Это понимается следующим образом. Неудовлетворённость есть разочарование тем, что имеешь, ввиду его не самого высшего качества или малого количества. Ненасытность – это желание того, чего не имеешь, ввиду его превосходного качества или большого количества. Васубандху. Абхидхармакоша*
Да, это чувство приходило каждый вечер, около десяти. Чувство недовольства собой, того, что сегодня опять не смог, не успел, не добился. Того, что я по-прежнему жалкое ничтожество, а годы идут.
Другие пишут стихи и романы, получают премии и стипендии, кайфуют в литературных резиденциях, выступают на литературных фестивалях и участвуют в книжных ярмарках. А главное – пишут о себе, своих чувствах, своём времени. У каждого второго – армады поклонников, за их новинками следят публика и критики. В общем, они останутся в истории.
Совсем не то, что я – копающийся в чужих жизнях и биографиях, изучающий повороты судеб давно умерших людей. «Вы же у нас по мертвецам», – весело сказал мне как-то Игорь Померанцев.
Да, я знаю, что делаю хорошее и где-то даже благородное дело. В конце концов, масштаб личности любого великого человека сводится к масштабу таланта его биографа. Сохранять память об ушедших не только интересно, но и полезно. Да, никто не учится на ошибках других, это очевидная банальность, но вдруг чья-то победа вдохновит молодого и талантливого человека на жизненные свершения? Можно ещё успокаивать себя тем, что времени не существует – в этом был убеждён, например, Спиноза – а значит, всё равно, писать ли о прошлом, настоящем или будущем.
Но ведь, например, тот же Давид Бурлюк, биографию которого я знаю не хуже биографий своих родных, всегда говорил о том, что настоящее куда интереснее прошлого. Хотя и сам грешил статейками о разных знаменитостях, сам читал лекции о великих покойниках.
Друзья неоднократно убеждали меня, что художественная литература никому сейчас не нужна. Что жизнь гораздо интереснее вымысла. Однажды после прочтения очередного моего тяжеловесного опуса, претензии на детективный рассказ, Михаил Шишкин написал мне, что ему куда интереснее было бы читать о реальных приключениях и исследованиях, написанных от моего собственного имени. Я принял это как подтверждение того, что вещи художественные как не удавались мне раньше, так не удаются и сейчас.
Зато в жанре эссе я чувствую себя куда свободнее.
*
Никогда тварь не может быть блаженством. Так же мало может она здесь быть совершенством, ибо из совершенства и добродетели вытекает совершенная жизнь. И так ты должен пребывать и жить в своей сущности и в своей основе, и там должен коснуться тебя Господь Своей простой сущностью без посредства и образа. Каждый образ предполагает и предлагает не себя. Он приводит к тому, образом чего он является. И так как мы имеем образ лишь для того, что снаружи и может быть воспринято только внешними чувствами, то есть для творения, а образ приводит к тому, что он изображает, — невозможно, чтобы ты смог стать блаженным через какой-либо образ.Совершенная отрешенность не ведает твари, ни склонения перед ней, ни самовозвеличивания. <…> Она не стремится ни к подобию, ни к различию с каким-либо другим существом, она не хочет ни «того», ни «этого», она не хочет ничего другого, кроме как быть одним целым с самим собой.Мейстер Экхарт*
Признание… Все мы мечтаем о нём. Особенно те, кто пытается создавать новое. Признание воодушевляет, придаёт новые силы, подтверждает – то, что мы делаем, не бессмысленно, кому-то нужно. Иногда чьи-то хорошие отзывы помогали мне не опустить руки и двигаться дальше. Но у всего есть обратная сторона. Марк Аврелий сказал как-то, что никогда не перестанет удивляться тому, что все мы любим себя больше, чем других людей, но при этом больше заботимся об их мнении, чем о своём собственном.
И чтобы зависимость эта не влияла на собственные решения, чтобы, найдя однажды удачный ход, не повторять его всю жизнь, как часто случается, например, у художников, нужна определённая доля нонконформизма. Маркес написал однажды, что нонконформизм есть главное и непременное условие творчества, «ибо писатель-конформист — это, весьма вероятно, бандит и уж совершенно точно — скверный писатель».
Хотя, возможно, мы сильно переоцениваем роль искусства. По сути, искусство – это продукт человеческой жизнедеятельности. Разновидность выделений. Не физиологических, но интеллектуальных и эмоциональных. Все мы только и делаем, что потребляем и выделяем. Знания, впечатления, эмоции.
Иногда процесс выделения становится терапией. Фернандо Пессоа в «Книге непокоя» писал:
«Если я пишу о том, что чувствую, то только потому, что таким образом ослабляю лихорадочное желание чувствовать. То, в чём я исповедуюсь, не имеет значения, поскольку ничего не имеет значения. Я творю пейзажи из собственных ощущений. Устраиваю себе отдых в ощущениях. Хорошо понимаю тех, кто, стремясь отогнать печаль, вышивает, вяжет, плетёт кружево, потому что это – жизнь. Моя старая тётя раскладывала пасьянс бесконечными вечерами. Эта исповедь впечатлений – мой пасьянс».
Вот и мои строки – способ отогнать печаль, тоску, острое ощущение бессмысленности существования.
Откуда во мне эта так глубоко укоренившаяся убеждённость в том, что нужно непременно что-нибудь делать, всё время делать что-то важное, нужное, полезное, иначе мир скатится в тартарары? Что он держится только тем, что мы исправляем и улучшаем его каждую минуту? И если прекратить это делать, всё покатится куда-то под откос, пойдёт каким-то своим, конечно, неправильным путём? Что нужно держать его своими делами за уздцы, иначе он взбрыкнёт и умчится куда-то вдаль? Что нужно непременно делать несколько дел одновременно, как можно больше, максимум возможного, и только в этом случае мир не рухнет, привычный порядок дел не нарушится, а моё существование будет оправданным? Да, я читал о полевых лилиях, которые не трудятся и не прядут, мечтал о том, чтобы освободиться от наваждения деятельной полезности и поплыть вместе с мирозданием, позволить себе быть унесённым этим потоком, но так и не смог это осуществить. Поэтому каждый вечер я попадал в одну и ту же ловушку…
Спасение пришло с неожиданной стороны. В том же самом Фейсбуке, давно превратившимся в ярмарку тщеславия вкупе с ареной ненависти, на странице друга я увидел вдруг цитату из Мейстера Экхарта. Вот эту цитату:
«Если какой-нибудь человек предпочитает одну вещь другой и если ему милее Бог в одном, чем в другом, то такой человек груб и незрел, он ещё ребёнок. Лишь тот стал мужем, для которого Бог равен во всех вещах...»
И – по закону парных случаев – утром следующего дня я прочёл там же, в Фейсбуке, вот эту фразу Экхарта:
«Какой час самый важный в жизни, и какой человек самый значительный, и какое дело самое необходимое? Самый важный час — всегда настоящий, самый значительный человек — тот, кто сейчас перед нами, а самoe необходимое дело — любовь».
Эффект был ошеломляющим. Я не мог поверить в то, что «пропустил» такого человека, ничего не знал о том, перед кем у Бога не было никаких секретов.
И почему-то вспомнил о знаменитой встрече Руми и Шамса.
Есть две версии того, что случилось 26 ноября 1244 года в Конье. В тот день Руми был приглашён на диспут в медресе и ехал на своём муле, окружённый учениками. Внезапно перед ним оказался мужчина с редкой бородой и пронзительным взглядом, который схватил мула под уздцы жилистыми, обнажёнными до локтя руками, и спросил:
«О великий имам ислама! Скажи, кто более велик, Пророк Мухаммед или Баязид из Бастама?» Руми удивился и ответил: «Что за вопрос? Конечно, Мухаммед более велик, чем Баязид». Шамс парировал: «Но ведь Мухаммед сказал: “О, Господь, я не могу понять Тебя так, как ты того заслуживаешь”, а Баязид сказал: “Как велико мое бытиё, и сам я король королей. Я свободен от всех пороков и ничего кроме Бога не осталось под моими одеждами”. Что ты думаешь об этом?»
Руми ответил на это: «Жажда Баязида была утолена одной каплей, которая наполнила его сосуд мудрости, а тот свет, который он увидел, всего лишь соответствовал его окну в мир божественной мудрости. Но жажда Мухаммеда была огромна, и с каждым глотком он хотел всё больше и больше любви и познания Бога».
По одной из версий, услышав этот ответ, Шамседдин испустил вопль и без чувств упал на землю. По другой – упал в обморок сам Руми, который после этого обмена словами почувствовал, как в верхней части его головы открылось окно, и увидел, как дым поднимается к небу. Шамс же понял, что он оказался лицом к лицу с объектом своей тоски, с тем, кого он просил у Бога послать ему. После этого Руми и Шамс не разлучались несколько месяцев, причём Руми совершенно забросил все свои дела, чтобы говорить с Шамсом о Боге, обмениваясь тысячами вопросов и ответов. Никому не ведомо, о чём говорили они в своём уединении. Но в течение года с лишним по приказанию Руми все рассказы и изречения, каждое слово Шамседдина, сказанное публично, записывалось, и эти записи составили затем книгу «Макалат».
Сын Руми, Султан Велед, писал: «Нежданно явился Шамседдин и соединился с ним. И в сиянии его света исчезла тень Мевляны… Когда узрел он лицо Шамса, открылись ему тайны, стали ясными как день. Он увидел никем не виданное, услыхал никем не слыханное. И стало для него все едино: что высокое, что низкое. Не расставался с ним ни днем, ни ночью. Невыносима сделалась ему разлука с ним. Точно стал он рыбой, живущей в его море. Шамседдин позвал его в такой мир, какой и во сне не снился ни турку, ни арабу. Что ни день, читал он ему поучения и сделал явным новое знание. Мевляна и без того был исполнен сокровенного знания. Но то, что открыл ему Шамс, было иным, совсем новым знанием…»
Так бывает, когда человек, жаждущий напиться, открывает для себя бесконечный источник.
Кстати, тот самый суфий и мистик Баязид, о котором спрашивал Шамс, был одним из главных толкователей состояния «фана», которое интерпретируется не только как растворение в Боге, но и как признание фундаментального единства Бога, творения и индивидуального «я». И это как раз то, о чём не раз говорил Мейстер Экхарт, который ту самую знаменитую духовную нищету из Нагорной проповеди понимал как полное совлечение с себя всего отъединённого, уничтожение своего «я» в слиянии с единой, центральной мировой волей:
«Где кончается тварь, там начинается Бог. И Бог не желает от тебя ничего большего, как чтобы ты вышел из себя самого, поскольку ты тварь, и дал бы Богу быть в тебе Богом».
Собственно, быть единым с Богом совершенно естественно, поскольку весь мир, в том числе и нас, он сотворил из себя и продолжает творить и сегодня, сейчас, всегда:
«Дионисий говорит: Бог не имеет ни Своего образа, ни подобия, ибо Он по существу Своему всё добро, вся истина, всё сущее. В одно и то же мгновение Бог творит все Свои дела в Себе и из Себя. Когда Бог создавал небо и землю, не думай, что Он сегодня создал одно, а завтра другое».
Читая Экхарта, я понял вдруг одну важную вещь. Каждый день нужно проживать так же, как проживаешь целую жизнь. И если утро – самое время для новостей, то вечер просто создан для философии. Которая позволяет обходить ловушки тщеславия и хотя бы на время перестать суетиться.
Проповеди и рассуждения Экхарта вполне могут послужить первым шагом на этом пути. В том числе и потому, что идеи его обнаруживают удивительное сходство со многими другими учениями и даже религиями. Это тем более удивительно, что проповеди, составляющие главную часть сочинений, были записаны слушателями по памяти и, многажды переписанные, дошли до нас в очень измененном виде.
Посудите сами:
«Ибо когда силы души приходят в соприкосновение с тварью, они берут и создают её образ и подобие, и вбирают это в себя. Так познают они тварь. Дальше этого тварь не может войти в душу; а душа приближается к твари лишь тем, что она сперва всецело принимает в себя её образ. Только посредством осуществлённого в воображении образа она приближается к творениям, ибо образ есть нечто, что душа создает с помощью сил. Будь то камень, человек, роза или ещё что другое, что она хочет познать, она всегда воспринимает образ, который она прежде получила от них, и таким путем она может с ними соединиться», — это Экхарт.
«Сосредоточение есть состояние „окрашенности” тем объектом, на который сознание опирается, то есть на субъект познания, на познание и на объект познания, когда развёртывание сознания прекращено, как в случае с драгоценным камнем. <…> Подобно тому, как хрусталь окрашивается в тот или иной цвет различных предметов, служащих для него подставкой, и проявляет внешнюю форму своей цветной опоры, так и сознание, „окрашенное” объектами, на которые оно опирается, как бы ассимилируется объектом и проявляется как видимость собственной формы объекта», — это из «Йога-сутры» Патанджали.
Вот ещё Патанджали: «Йога есть прекращение деятельности сознания».
А это Экхарт: «Пусть они узнают, что лучшее и благороднейшее, к чему можно прийти в этой жизни, это молчать и дать Богу говорить и действовать в тебе. Когда все силы отрешены от своих дел и образов, изрекается то Слово. Потому и говорит он: "Среди молчания было сказано мне тайное Слово". Чем более ты способен отозвать все силы и позабыть все вещи и образы, которые ты когда-либо воспринял, тем более ты, следовательно, позабудешь творение, тем ближе ты к тому и тем восприимчивее».
Об этом прекращении деятельности сознания Экхарт пишет много. У него я нашёл ответ на мучивший меня несколько месяцев вопрос о том, возможно ли сосредотачиваться на чём-то благом, отгоняя беспорядочно приходящие в голову мысли – например, при бессоннице:
«Что должен делать для этого (рождения Бога в душе) человек, чем ему достичь и заслужить, чтобы это рождение свершилось и осуществилось в нём? Лучше ли, чтобы он как-нибудь этому содействовал со своей стороны вроде того, например, чтобы он думал о Боге и представлял Его себе, или чтобы он оставался в тишине, в покое, в молчании, и тогда Бог говорил бы и действовал в нём, а он лишь ждал бы Божьего дела?»
Да. Лучшее и благороднейшее – пребывать в тишине, молчать и дать Богу говорить и действовать в тебе.
Великий буддийский учитель Атиша говорит о том же:
Когда созерцаешь бессамостность,
зная, что все явления не обладают
самобытием, то это и является
осваиванием мудрости.
Именно эту мудрость, не узревающую
в явлениях самобытия,
истинной зовут. Её осваивай
без мыслетворчества.
Ведь от него – круговорот,
сущность которого и есть мыслетворение.
А избавленье полное от мыслетворчества, –
нирвана высшая, уход от горя. *
Аналогии между словами Экхарта и буддийскими текстами можно приводить бесконечно. Недаром Дайсэцу Судзуки добрую половину своей книги о христианском и буддистском мистицизме посвятил именно Экхарту, начав её так:
«Па страницах этой книги я обращаю внимание читателей на близость философии Мейстера Экхарта и буддизма махаяны, особенно дзэн-буддизма. <…> Познакомившись впервые — а это было более полувека назад — с маленькой книжечкой проповедей Мейстера Экхарта, я некоторое время находился под сильным впечатлением от прочитанного, потому что я никогда не мог предположить, что древний или современный христианский мыслитель способен высказывать столь дерзкие мысли. И хотя сейчас я не помню, какие именно проповеди содержались в той книжечке, их основные идеи так хорошо соответствовали буддистскому мировоззрению, что знакомство их автора с буддизмом казалось несомненным. Насколько я могу судить, Экхарт является довольно необычным христианином. Не углубляясь в подробности, можно сказать следующее: христианство Экхарта уникально и по многим причинам не может быть причислено к христианскому учению в тех его разновидностях, которые распространены в век рационалистического модернизма и консервативного традиционализма. Проповеди Экхарта вдохновлены его глубокими и яркими религиозными переживаниями».
Безусловно, Экхарт не был знаком ни с буддийским, ни с ведическим каноном. Но религиозные, мистические переживания одинаковы для жителей Запада и Востока, Юга и Севера. Различен только язык их описания, опирающийся на опыт и знания того, кто о них рассказывает, на доминирующий в месте его жительства религиозный или философский канон. Переживающему что-то ранее неизведанное всегда трудно подобрать нужные слова, но после того, как они подобраны, они производят на слушателей и читателей ошеломляющий эффект.
Даже спустя столетия и тысячелетия.
«Благо тому, кто понял эту проповедь! Если бы здесь не было ни одного человека, я должен был бы произнести её этой церковной кружке».
Считается, что на становление идей Экхарта повлиял целый ряд богословов и философов: Дионисий Ареопагит, Блаженный Августин, Максим Исповедник, Боэций, Иоанн Дамаскин, Фома Аквинский, Альберт Великий, Бернард Клервосский, Платон, Аристотель, Плотин, Авиценна; сам он серьёзно повлиял на Николая Кузанского, Лютера, Якова Бёме, Шопенгауэра, Ницше, Юнга, Фромма. Без него немыслимо творчество
Парацельса, Новалиса, Гёте…
Почти четыре года, с 1307 по 1311 год, Мейстер Экхарт был генеральным викарием Богемии – параллельно с должностью первого провинциала доминиканской провинции Саксония. В Богемии было в то время более двадцати мужских и семь женских монастырей, а всего в провинции Саксония – более пятидесяти мужских и более семидесяти женских. Чешский философ Ян Сокол пишет, что одной из основных обязанностей викария была так называемая «визитация» — личное посещение монастырей, при этом монахам запрещалось ездить на лошадях, то есть большую часть времени Экхарт проводил в пеших походах по огромной территории.
Как только я узнал, что Мейстер Экхарт бывал в Праге, то немедленно решил найти связанные с ним места.
Это оказалось несложно.
Первый доминиканский монастырь появился в Праге в 1227 году. Находился он на нынешней улице Климентской, но уже в 1232-м доминиканцы перебрались к Юдитиному мосту, к костёлу святого Климента, туда, где спустя три с небольшим столетия возникнет иезуитский коллегиум, знаменитый Клементинум, а сейчас располагается Национальная библиотека Чешской Республики.
Поэтому читать об Экхарте я решил именно там.
Взяв с собой составленный Яном Соколом сборник «Мейстер Экхарт и средневековая мистика» и планшет с его проповедями в переводе Маргариты Сабашниковой, я поехал в Клементинум. Дорога была проторенной, в библиотеке я провёл сотни часов, но всё же читать об Экхарте и самого Экхарта было уместнее в костёле Наисвятейшего Сальватора, том самом, на строительство которого в 1581 году пожертвовал сто талеров примас соседнего Еврейского города (позже названного Йозефов) Мордехай Майзел – свидетельство неслыханной толерантности в Средневековой Праге.
Увы, костёл был закрыт. Я в сотый раз прошёл насквозь Клементинум, поглядел на сидящую высоко на заборе девочку с бумажным самолётиком как раз с того места, где ещё недавно проводили раскопки доминиканского монастыря, и внезапно понял, где именно я могу посвятить полдня неспешному чтению. Первый переводчик проповедей Экхарта на русский, Маргарита Сабашникова, была близкой знакомой Рудольфа Штайнера и страстной его последовательницей. Когда в марте 1911 года Штайнер читал в Праге свои лекции об оккультной физиологии, он неоднократно бывал в давно ставшем легендарном кафе «Лувр» на Народном проспекте. В «Лувре» бывали Кафка, Эйнштейн, братья Чапеки, там был основан чехословацкий Пен-клуб, туда регулярно захаживал президент Масарик.
Туда я и пошёл.
«Лувр» был закрыт в 1948 году пришедшими к власти коммунистами и вновь открылся уже в 1992 году. Нынешний хозяин – итальянец, но ничего итальянского в меню нет, а все десерты раза в два слаще, чем следовало бы – таков вкус чехов. Но кофе и штрудель вполне пристойные. Сколько я их поглотил за то время, как читал, уже и не скажу.
Итак, Мейстер Экхарт родился в деревне Хохгейм, в Тюрингии, в 1260 году. В пятнадцатилетнем возрасте он вступил в орден доминиканцев и начал обучение сначала в Эрфурте, а затем в доминиканской школе в Страсбурге. И доминиканский, и францисканский орден были в то время совсем молодыми и «прогрессивными» орденами, их история насчитывала около полстолетия; но в Германии доминиканцы были более популярными – этим, скорее всего, и вызван был выбор Экхарта.
Тринадцатое столетие — важный период в истории христианства. Именно на это столетие падает деятельность Альберта Великого, Бонавентуры, Фомы Аквинского, Роджера Бэкона, Дунса Скотта – и все они были или доминиканцами, или францисканцами. В людях просыпается надежда на новое откровение, в Германии закладываются основы новой мистической традиции. Мейстер Экхарт стал её основой.
После учёбы в Страсбурге подающий надежды молодой человек был отправлен в высшую доминиканскую школу в Кёльне. Карьера его развивалась стремительно. Уже в конце XIII столетия он – приор Эрфурта и викарий доминиканцев Тюрингии, в 1300–1302 годах преподаёт в Парижском университете, где получает почётный титул магистра богословия. По возвращении в Эрфурт назначается главой «Саксонской провинции» доминиканского ордена – крупнейшей из доминиканских провинций (в неё входили общины от Ла-Манша до современной Латвии и от Северного моря до верхнего течения Рейна). Его проповедническая деятельность имеет в это время активный характер, и впервые против него выдвигаются обвинения в ереси и догматической неточности, которые вскоре удалось снять. Отчасти обвинения были связаны с тем, что он поддерживал активные контакты с общинами бегинок и бегардов, светскими союзами, которые вели интенсивный религиозный образ жизни, не принимая при этом монашеских обетов. Они не подчинялись Католической церкви, и та начала со временем вести активную борьбу с ними, вплоть до полного запрета общин бегинок в 1215 году на Латеранском соборе и в 1311 году на Вьеннском соборе. Тем не менее и доминиканцы, и францисканцы отношения с этими общинами поддерживали, а сам Экхарт многократно читал перед бегинками проповеди. Более того, одна из самых известных бегинок того времени, Маргарита Поретанская, известная своими мистическими взглядами, оказала определённое влияние на взгляды Экхарта, что не могло не отразиться на его отношении к Генеральному инквизитору Французского Королевства, Гийому Парижскому, по чьему указу Маргариту в 1310 году сожгли на Гревской площади.
Во второй раз Мейстер Экхарт приехал в Париж в 1311 году – Генеральный капитул в Неаполе делегировал его в качестве преподавателя Университета. Это было весьма почётно – до него дважды преподавал в Париже только Фома Аквинский. В 1313-и Экхарт на десять лет уезжает в Страсбург, где выполняет функции общего наместника, отвечая за духовное руководство над сёстрами провинции Тевтония, после – преподаёт в Кёльне. Активные его проповеди этого периода станут основанием для новых преследований и обвинений.
Инквизиция в Германии становится всё более активной. В 1325 году Римскому Папе докладывают о еретических положениях, которые проповедуют доминиканцы Тевтонской провинции, и Кёльнский архиепископ Генрих фон Вирнебург начинает преследование Экхарта. На соборе ордена в Венеции было постановлено расследовать дело Экхарта: в результате он был оправдан, но ему было запрещено касаться в своих проповедях вопросов религиозно-спекулятивного характера. Спустя два года Кёльнский архиепископ, недовольный таким исходом дела, открывает новый процесс против Экхарта. 14 января 1327 года его пытались допросить инквизиторы, но Мейстер Экхарт отказался отвечать перед ними, намереваясь оправдаться непосредственно перед Папой, находившимся тогда в Авиньоне. Однако либо здоровье Экхарта, уже пожилого человека, не позволяло совершать такие путешествия, либо ему отсоветовали ехать в Авиньон, и 13 февраля он обнародовал свою защитительную речь в доминиканской церкви Кёльна. Мейстер Экхарт не отказался от своих слов и идей и стремился доказать, что был неправильно понят. Однако папского вердикта он так и не дождался и в начале весны умер.
Его «дело» завершится лишь спустя два года. 27 марта 1329 года была издана папская булла «На пашне доминиканской», где перечислялись 28 еретических положений Экхарта, и покойный богослов порицался за них. При этом упоминалась оправдательная речь самого Экхарта – как свидетельство в пользу того, что он сам якобы признал себя неправым. Уже в XX веке Ватикан поднял вопрос о его реабилитации, но кардинал Ратцингер ответил, что Экхарт никогда не был осуждён лично, поэтому в реабилитации не нуждается. На деле же церковное руководство веками считало его еретиком, и это при том, что учениками его были Иоганн Таулер и Генрих Сузо, идеи его оказали влияние на Мартина Лютера и Николая Кузанского, Якоба Бёме и Ангелуса Силезиуса, а позже – на Ницше и Шопенгауэра, Юнга и Фромма, Гёте и Новалиса, Гегеля и Фихте, Владимира Соловьёва и Николая Бердяева.
Список далеко не полон, и это не удивительно – Мейстер Экхарт умел простыми словами объяснять сложнейшие вещи. Всё им сказанное не просто остаётся актуальным и сегодня – оно будет актуальным до тех пор, пока существует человечество. А ещё слова Экхарта, как я уже писал, удивительно созвучны идеям тех, кто жил за тысячи километров от него, в иные времена, и чьи труды он не знал и не мог знать.
Ну ладно, с буддизмом мы разобрались. Но сравните вот это:
«Мы справляем здесь во времени праздник вечного рождения, которое Бог Отец непрестанно совершал и совершает в вечности, и празднуем это самое рождение, совершившееся во времени и в человеческой природе», — это Экхарт.
«Подобно всякой истории, рассказанной в Торе, история сотворения мира – процесс вечный. И если эта динамика хоть на миг прекратится, все существующее исчезнет бесследно, не останется ничего, подобно тому, как не было ничего до того, как все началось. Мы – не предметы, мы – процессы, к тому же не очень устойчивые», — а это раввин Цви Фриман объясняет процесс сотворения мира.
Он же пишет: «Однако в глубине души человека есть нечто, что резонирует с Ничем, что осознает существование Извне. Это не разум и не сердце, не что-то, что можно пощупать или описать, а просто некое ощущение близости с Бесконечным. Непознаваемое внутри нас соединяется с Непознаваемым вселенной, и через это мы знаем все».
Об этом же многократно говорил Мейстер Экхарт:
«Но в самой сущности (
души – прим. автора) нет действия. Ибо хотя силы, посредством которых она действует, вытекают из основы души, в самой основе – одно глубокое молчание. Только здесь покой и обитель для того рождения, для того, чтобы Бог-Отец изрёк здесь свое Слово, ибо эта обитель по природе своей доступна только божественной сущности без всякого посредника. Здесь Бог входит в душу всецело, а не частью Своей. Здесь входит Он в основу души. Никто кроме Бога не может коснуться основы её».
Но довольно. Оставлю что-то на вечер. Сегодняшний, завтрашний, послезавтрашний. Чтение и Йога – лучшее завершение дня. Атиша высказался по этому поводу так: «Жизнь очень коротка и время смерти совершенно неопределённо. Поле знания очень обширно. Но лучше всего – ухватить его сущность и созерцать».
*
Перечитал всё и понял, что снова написал не о современнике, а о человеке давно умершем. Но… наплевать. В конце концов, жизнь коротка, а мысль вечна. И, как сказал Мейстер Экхарт, ничто так не мешает душе познавать Бога, как время и пространство!
скачать dle 12.1
