Редактор: Юрий УгольниковАленка Зупанчич – философ и социальный теоретик, известна своими работами на стыке философии и психоанализа, автор множества статей и книг, представительница Люблянской школы психоанализа.
Текст написан для конференции «По ту сторону шутки, психоанализ и комическое», прошедшей в мае 2019 года в музее Фрейда (Лондон) и опубликован в апреле 2020 на портале https://fallsemester.org
Перевод публикуется с разрешения создателей портала.
Перевод выполнен Юрием Угольниковым, за помощь при подготовке перевода переводчик благодарит Юлию Лукашину и Жюли Реше.
Мы живем во времена, когда комедиям, в особенности комедиям острым, злободневным, часто угрожают как справа, так и слева. Пожалуй, в большей степени даже слева. Как отмечает Анджела Нэгл, мы стали свидетелями любопытнейшего поворота: теперь именно новые правые популисты встали на сторону освобождения от правил, трансгрессии, сопротивления и восстания, сторону, традиционно ассоциирующуюся с левыми. Речи правых нарушают установившиеся табу. Крамольны не только слова правых, но и их поведение. Правые осмеливаются высказывать своё мнение, говорить о вещах запрещенных, они бросают вызов существующим структурам (включая СМИ) и осуждают «элиты». Даже находясь у власти, они поддерживают всё ту же «диссидентскую», оппозиционную риторику смелого сопротивления, выступая, например, против европейских институтов или против «глубинного государства». В глобальном повороте от простого консерватизма к правому сопротивлению (правой трансгрессии) есть и свои комические моменты. Так, даже пренебрежение безобиднейшими социальными нормами вежливости теперь можно продать под видом смелого сопротивления установленным ограничениям и правилам. Я оскорбляю кого-то и тут же заявляю, что защищаю свободу слова. Моё поведение кажется имеющим «сексуальный» подтекст, даже если, по сути, я всего лишь больше не здороваюсь со своим соседом, потому что «Кто изобрел эти идиотские правила и почему я должен им подчиняться?» В этой ситуации отказавшиеся от радикальных идей социальной справедливости левые парадоксальным образом оказались на стороне консерваторов. Теперь левые защищают верховенство закона, охраняют имеющееся положение вещей и реагируют на любые трудности, эксцессы, даже катастрофы, порожденные социально-экономической системой (экономические кризисы, неизбежный экологический коллапс, войны, колоссальные экономические противоречия, коррупция, рост неофашистских идей) вводя все новые и новые правила, положения и предписания, для сдерживания проявлений этих «аномалий». Постоянно растущий свод зачастую маловразумительных правил и подправил обычно легко игнорируется крупными игроками, зато способен резко усложнить жизнь как игроков более мелких, так и отдельных людей. Этот свод включает в себя так же ряд «культурных» правил и предписаний, ставших за прошлое десятилетие главным полем борьбы между «левыми» и «правыми», особенно в США. Когда вопрос о соблюдении, поддержке или несоблюдении правил политкорректности (и о политике идентичности) становится
главным, исключительным полем социальной борьбы, это означает, что что-то пошло не так. Или, если на то пошло, пошло на право, правым курсом. Правые побеждают не только потому, что все больше и больше людей присоединяются к их идеям, а потому, нечто, что составляло основную разницу между правыми и левыми, теперь изменено и полностью переопределено как война культур.
С этим связано более конкретное, в его использовании, его идеологической роли, внимание к аффекту, виктимности, уязвимости, обиде, оскорблению и призывы к власти защитить нас от всего этого. Происходит своеобразная массовая «инфантилизация» наших обществ. Нас поощряют вести себя как детей: действовать, ориентируясь, прежде всего, на то, что мы «чувствуем», требовать – и рассчитывать – на постоянную защиту от «внешнего мира», его опасностей, борьбы, просто от мира прочих, прочих людей.
Важнейшие социальные движения (такие как #MeToo) теперь зачастую действуют исключительно в логике «присоединения к клубу» (клубу жертв), они требуют, чтобы Другие (разнообразные социальные институты и проводимые ими превентивные меры) защищали нас от мерзостей власти, а не пытаются добиться расширения прав, не пытаются стать активными участниками социальной борьбы, агентами перемен. Повышение ценности чувств и аффектов происходит именно в то время, когда некая проблема, скажем проблема несправедливости, требует более радикального системного изучения, требует установления причин её появления и воспроизводства. Растущая ценность аффектов, по сути, означает, что мы платим истцу его же монетой: О, но ведь ваши чувства так ценны, вы так ценны! Вы тем ценнее, чем больше вы чувствуете. Это типичнейший неолиберальный маневр, который превращает даже наш травматический опыт в возможный социальный капитал. Если мы можем извлечь выгоду из наших аффектов, мы и ограничим наши протесты декларациями об этих аффектах, декларациями о наших страданиях и обидах. Я не говорю, что страданий не следует показывать, что о них не следует говорить, но всё это не должно «замораживать» человека в образе жертвы. Сопротивление должно подразумевать именно несогласие быть жертвой, отказ от позиции жертвы на всех возможных уровнях.
Довольно очевидно, что поворот к чувствам, аффектам, чувствительности, к их внимательному рассмотрению/защите, в отличие от умения бороться, возражать, взаимодействовать с реальными вещами, создаёт весьма недружелюбную среду для комедии (и шутки). Во времена, когда мы нуждаемся в предупреждениях о возможных триггерах, даже для того, чтобы прочитать какой-нибудь отрывок из Шекспира, и не получить при этом травматического опыта, у комедии остаётся чересчур мало места чтобы дышать.
Я знала девушку, стремившуюся сделать своё тело идеально гармоничным, она была буквально одержима идеей отказа от любой вредной, нездоровой пищи. Однажды она сообщила мне, что уже почти добилась поставленной цели. В подтверждение этих слов она добавила, что если съест хотя бы небольшой кусочек шоколада или что-то подобное, её вырвет. Ее тело стало идеально гармоничным, теперь оно способно обнаружить и немедленно устранить малейшие чужеродные или вредные элементы.
Итак, мы можем спросить у Ницше, что же такое «великое здоровье»? Это способность переварить, справиться без особых последствий с некоторым количеством «вредной» пищи и разных «чужеродных» элементов, или это готовность свалиться в обморок или почувствовать сильнейший приступ тошноты при малейшем взгляде на что-то «вредное» или «чужеродное»?
Комедия явно за первый вариант, в этом отношении она весьма интересна: требуя чувства и чувствительности, когда речь идёт о сканировании социальных структур и выявлении порождаемых ими парадоксов, противоречий, невралгических моментов, она также требует некоторой степени резкости, нечувствительности, когда демонстрирует эти явления своим специфическим (комическим) образом.
Кроме того, некоторая степень кощунства, даже оскорбления, «нарушения границ», почти всегда являются существенным элементом комического (и шутливого). Не только потому, что комедия способствует нарушению, а потому, что она, по сути,
работает с тем, что находится по ту сторону границы: с импульсами и идеями, к которым мы склонны, но не позволяем себе их выражать или же с теми, о которых просто не думаем (не хотим думать). Исходя из гражданской и цивилизованной точки зрения, мы можем сказать, что не позволять себе проявлять эти импульсы довольно часто
полезно. Но полезным, с гражданской же точки зрения, будет или может быть, не просто их
подавление/
вытеснение (1), мы должны противостоять этим импульсам, справляться с ними иными, менее репрессивными средствами. То, что происходит сейчас, в этом смысле — это широчайшее подавление/вытеснение, закономерно, сопровождаемое возвращением подавляемого. Комедия же позволяет разрешать эту же проблему иначе.
Согласно классическому фрейдистскому толкованию, большинство шуток (направленные шутки, как их называют) работают как с, так и благодаря нашему сопротивлению. В нас есть что-то, что стало бы протестовать против сути или смысла шутки, если бы они выражались в обычной, не смешной форме. Комические приёмы обходят это сопротивление или же преодолевают его, благодаря избыточному, неожиданному удовольствию, получаемому нами от самих этих приёмов. Здесь противопоставляется не прямой и иносказательный способы сообщить что-либо (иносказание это скорее форма вежливости): шутка говорит очень прямо, но говорит нестандартным, неожиданным образом. Эти приёмы позволяют поразить непосредственно нас, застают нас врасплох.
Вернемся ненадолго к вопросу о сопротивлении. Можно усложнить данное рассуждение и выделить два различных вида сопротивления. Есть сравнительно простой вариант, его можно описать следующим образом: я (более или менее тайно) согласен с тем, о чём сказано в шутке, но воздерживаюсь, не демонстрирую моего мнения из-за внешних «культурных» правил («о таком непринято говорить вслух»). Когда кто-то всё-таки находит оригинальный способ сообщить об этом, я испытываю удовольствие, я могу посмеяться.
Есть, однако, другая, более интересная, форма сопротивления, когда я сопротивляюсь самому содержанию шутки: именно то, о чём говориться, а не только сообщение об этом я воспринимаю как нечто тревожащее, нечто недопустимое. Здесь, как правило, мы имеем дело с формой сопротивления, в которой присутствует что-то вроде
подавления/вытеснения (в строгом фрейдистском понимании слова
Verdrängung) в отношении самого состава наших желаний. В данном случае эта форма изменяется, её уже невозможно описать словами: «Я хотел бы это сказать, но культурные нормы, соображения приличий, вежливости и т.д. не позволяют мне этого сделать». Нет, я бы
не хотел ни говорить, ни слышать ничего об этом. Когда происходит вытеснение/подавление определенного импульса с определенным содержанием, это не означает, что я втайне очень сильно хочу это сделать, просто не признаюсь в этом; скорее это означает, что меня это глубоко отталкивает (я испытываю очень сильные
чувства из-за и вопреки этому). Есть распространенное мнение, согласно которому все самые рьяные, пылкие, фанатичные гомофобы сами «латентные геи». Возможно, это и верно, по крайней мере, в некоторых случаях, но это вовсе не означает, что они тайные гомосексуалы, просто не признающиеся в этом публично. Нет, они искренне ненавидят этот импульс в себе и как раз поэтому склонны столь бурно реагировать, когда видят его проявления в других. Речь не о банальном двуличии (представлении себя в публичном / частном пространствах), а о том, что самые подлинные чувства уже могут включать в себя некоторые формы вытеснения/подавления, проявляющиеся именно в наших непосредственных, спонтанных переживаниях.
Опять же, это не связано с чётким, однозначным определением нашей позиции в культурном или моральном плане. Структура не только гомофобных, но и некоторых других реакций отталкивания, реакций, которые мы считаем правильными, достойными одобрения, не менее «патологична» и имеет аналогичное происхождение. Так, действие подобного же механизма, позволяет нам воспринимать каннибализм или пытки, как нечто отталкивающие, нечто в высшей степени пугающее. Дело в том, что эти импульсы не просто нам незнакомы, они
стали незнакомыми, «чуждыми» нам по мере того как мы всё больше взаимодействовали с ними «цивилизованным образом» (в основном вытесняя/подавляя их).
Традиционные консервативные моралисты ненавидели Фрейда за то, что он обнаружил и указал внеморальные истоки любой морали, а это вело, якобы, к полной релятивизации и отказу от морали как таковой. Точка зрения Фрейда, однако, состояла в том, что это основание гораздо более прочное и устойчивое, нежели возведение морали к абстрактным принципам (Божественного) Блага или «чистого разума».
Утверждение, что основание морали само не является «моральным», не делает её мене эффективной, но, скорее, объясняет её. Эта мысль и привела Фрейда к известному высказыванию о том, что «нормальные люди не только намного аморальнее, чем могут себе вообразить, но и гораздо более нравственны, чем они думают» (2). Сами по себе наша мораль или совесть полностью не осознаются. Более того, мораль и моральная цензура не просто применяются по
отношению к Оно, но сотрудничают с ним — отсюда и эффект «подлинного» отталкивания или влечения, связанный с различными моральными установками. Суперэго, или наша совесть, буквально питаются подавленными/вытесненными влечениями и их давлением, их «энергией». Итак, сильно упрощая картину, можно сказать, что с социальной точки зрения существуют разнообразные позитивные подавления, «позитивная репрессивность», в том смысле, что она может быть весьма эффективным, оперативным способом противодействия различными антисоциальными (или социально деструктивными) импульсами.
Однако, как настаивал Фрейд, мораль, основанная на подавлении/вытеснении, имеет свою цену. Эту цену можно заметить и ощутить в симптоматике или, более обобщенно, в том, что он назвал
das Unbehagen in der Kultur (недовольство цивилизацией). Чем больше мы прогрессируем в нашей цивилизованности, чем мы становимся всё более морально искушенными, тем ощутимее становится тяжесть этого недовольства (3). Эта фрейдистская позиция и раньше, и сейчас порой воспринимается как подразумевающая, что к освобождению можно прийти, отказавшись от какой бы тони было морали, или, что мы должны вернуться к более простым, спонтанным формам социальных взаимодействий. Однако точка зрения Фрейда была иной. Лакан сформулировал ее в форме ясного, простого, но трудного вопроса:
может ли существовать мораль или этика, не основанная на подавлении/вытеснении и не подпитываемая им? И если ответ положительный, то какой тогда будет эта этика, как она сможет функционировать? Во время клинической психоаналитической практики мы проходим долгий путь, занимаясь снятием или демонтажем механизма вытеснения. Становимся ли мы в результате этого аморальными? И да, и нет. Разумеется, это не значит, что мы перестаем сдерживать свои импульсы и бросаем вызов окружающим, просто следуя своим желаниям. Мы справляемся с ними иными, помимо подавления/вытеснения, способами (например, сублимацией). И нам действительно нужно взаимодействовать с этими импульсами, потому что они являются (остаются) противоречивыми и конфликтными уже в
самих себе, а не только под влиянием или из-за давления каких-то сдерживающих их культурных и социальных норм. Иными словами, нельзя ожидать, что заболевание или раздражение исчезнет, а жизнь станет гармоничной, если мы просто «сбросим» его, просто откажемся от нашего культурного регулирования. Культура — это решение внутреннего противоречия импульсов, но решение, порождающее новые противоречия и новые уровни проблем. Культура существует не только как противоположность нашему Оно, но в соучастии с ним.
Теперь, если мы посмотрим с этой точки зрения на текущий социальный и политический ландшафт, что мы увидим? Левый мэйнстрим (так называемые «культурные» или «либеральные» левые) в основном настаивает на том, что недовольство
культурой может быть преодолено только увеличением количества
культуры же, созданием всё более уплотняющейся и уплотняющейся сети правил и положений, настаивает на том, что любую вновь возникшую проблему можно решить или устранить, придумав ещё одно более конкретное правило (ограничение). Это приводит, помимо прочего, к исключению всех проявлений удовольствия и желания из социального пространства, потому что наслаждение и желание как таковые уже предполагают нарушение, вторжение в пространство другого.
С другой стороны, правые «популисты», разграничивают два вида законов/правил: с одной стороны это законы, которые они называют вечными, естественными (или божественными), воплощенными, например, в нашей «христианской традиции», национальной идентичности, «традиционной сексуальности» и, с другой стороны, законами не более чем (мульти -)«культурными», «искусственными», подавляющими нашу свободу и естественную спонтанность. Другими словами, исключают некоторые законы как священные, правые направляют все общественное возмущение и недовольство, вызванное поддержкой репрессивности, являющейся основанием, в том числе, и для
данных законов, на законы, которые объявляют «искусственными». Это объясняет ошеломляюще излишние усилия правых, когда атака ведётся на некоторые правила политической корректности. Я одной из первых сказала, что политкорректность — весьма недостаточная, фактически «политически некорректная» стратегия, избегающая источника проблем и подменяющая их решение созданием дополнительных правил (ограничений). Огромное сопротивление, с которым правые принимают некоторые из этих правил/ограничений, ясно показывает, что здесь происходит намного больше — подлинное фрейдистское Verschiebung, вытеснение/подавление.
Обе указанные стратегии объединяет то, что они полностью игнорируют или избегают именно трудного, неприятного вопроса о репрессивности; они не хотят ничего знать о возможных «системных причинах» проблем. Центристские «левые» пытаются лечить симптомы, используя сигналы и демонстрацию недовольства. Стратегия правых, однако, оказывается намного более эффективной, так как, говоря очень упрощенно, она позволяет людям сопротивляться, выражать недовольство в определенных пунктах, не уменьшая при этом уровня репрессивности и связанных с ним издержек на поддержание «фундаментальных» законов, определяющих и их миро-воззрение и их миро-экономику. Более того, увеличивая количество и сложность правил и подправил, либеральные левые увеличивают уровень репрессивности, Verdrängung, правые же извлекают выгоду непосредственно из этого увеличения, направляя выход избыточного давления в направлении, подходящем им в конкретных обстоятельствах. Это верно как на «личном», так и на «общественном» уровнях, которые в любом случае глубоко связаны.
Именно тут, в этих условиях, сегодня и проявляется политическое значение комедии, проявляется, даже когда ее содержание не имеет ничего общего с политикой. Разумеется, сказанное не означает, что комедия может заменить политику. Смысл состоит в другом, в том, что комедия — культурная форма, которая может работать с репрессивностью, делать что-то в ней и с ней, в этом заключается политическое измерение комедии. «Комедия», очевидно, очень общий термин. То, что мы называем комическим (все, что заставляет нас смеяться), может содержать самые разные политические импульсы, в том числе и крайне реакционные. Дело, однако, в том, что комедия располагает приемами, которые, в сочетании с умом и непосредственно талантом, позволяют нам, не прибегая к подавлению и вытеснению, справляться с такими импульсами, делают их негодным топливом для бессознательной подпитки наших действий. Комедия может выманить нас из нашего морального убежища, донести до нас мысли и идеи, которые мы обычно не склонны принимать. Она выталкивает нас из нашего комфортного положения не при помощи пробуждающего просветления, но используя разнообразные
удовольствия. Фрейд сравнивал это Vorlust с воздействием алкогольного опьянения. Можно сказать, это заставляет нас думать, открывает, что мышление возможно и как удовольствие, как радость. Ницше, назвавший так одну из своих книг (die Fröhliche Wissenschaft), сделал выражение «веселая наука» широко известным даже популярным, но оно древнее и восходит к поэтической традиции трубадуров Прованса (gai saber). Лакан подробно описал эту традицию в контексте «сублимации» (уже Фрейдом определенной как «удовлетворение влечения без вытеснения») и ссылался на возможный освободительный потенциал «веселой науки». Я полагаю, хорошая комедия в чем-то очень близка веселой науке.
Часто утверждается (и я тоже придерживаюсь этого мнения), что комическое может иметь как реакционный, так и освободительный эффект, может как обезоружить власть, так и укрепить ее, придать людям сил или просто развлечь и отвлечь их. Эта двойственность комедии имеет мало общего с политическим выбором или вкусами комика (последние, скорее, определяются определенным типом понимания и создания комического). В последней части выступления я хотела бы, исходя из уже сказанного, предложить несколько тезисов, которые помогут сориентироваться в этих зачастую неочевидных типах.
В качестве терминов, которые могли бы обозначить эти виды комедий, я предлагаю “stand up comedy”(шутки из положения стоя) и «sit back comedy» (шутки из положения сидя). Термины используются мной как метафоры, а не как описания поз, в которых человек выступает (стоя или сидя), или – в случае “stand up comedy”– обозначения стиля исполнения, известного как стендап. Основное различие здесь состоит в том, что эти виды делают или не делают с индивидуальными и коллективными разновидностями подавлений/вытеснений (разновидностями репрессивности), подпитывающих любое текущее «положение дел». Борются ли с ними, устраняют их, разоружают их, или же просто используют их и сохраняют?
«Sit back comedy», как правило, наживается на нашем репрессивном начале, ещё сильнее укрепляет нас в наших мнениях и, что важнее, убеждает нас в нашей добродетельности, нашем (моральном или интеллектуальном) превосходстве. Она может включать в себя сильные элементы иронии, вы проводите черту, границу и обыгрываете это, границу между нами (понимающими суть разделения и находящимися на правильной стороне) и другими (непонимающими). Джеймс Харви очень удачно сказал об этом:
«Там, где удачная шутка связывает вас с аудиторией, ирония может иметь прямо противоположный эффект. Чаще всего аудитория должна «понимать» шутку, иначе эта шутка, как мы говорим, провальная. Однако, ирония… только усиливается, начинает казаться более едкой, чем это предполагалось изначально, если половина аудитории её не замечает» (4).
Сказанное может относиться как к непосредственно присутствующей аудитории, так и к прочим «посторонним», не понимающим (или не желающим понять); тем не менее, это положение «(глупого) другого (других)» структурно встроено в иронию и подразумевает такое скользящее разделение. Я не отождествляю «sit back comedy» с иронией, я только предполагаю, что этот тип часто содержит элемент иронического. Если вы встаете на сторону иронии, вы никогда не оказываетесь не на той стороне, всегда ошибаются прочие: «наивные верующие», «глупцы».
Например, я бы квалифицировал большую часть того, что Стивен Колбер делает в «The Late Show» по отношению к Трампу, как шутки из положения сидя «sit back comedy» (даже когда он выступает стоя): вы
наполняете аудиторию сторонниками демократической партии, а затем, используя более или менее забавные шутки, неделю за неделей высмеиваете Трампа. Здесь нет никакого риска; вы выступаете на фоне общего согласия (которого никогда не нарушайте), вы смеётесь над глупостью прочих. Эффект от этого, даже если шутка содержит прогрессивные идеи, в значительной степени консервативен. Мы можем «потешаться над нашим Трампом», получать удовольствие от того, что не являемся Трампом, что мы находимся на правильной стороне, мы правы. Думаю, это может быть очень хорошим определением сегодняшнего левого мэйнстрима: дело сводится к тому, чтобы быть правыми, со всей двусмысленностью, которая может в этом слове заключаться. Так что у меня возникает соблазн спросить: почему бы не ошибиться для разнообразия? Несколько минут высмеивания Трампа в день — более чем достаточно для выполнения нашей политической программы или общественного долга.
Не звучит никаких реальных (комических) вопросов о том, что делает Трампа возможным, что служит ему поддержкой, наоборот; он сам представлен как главная и единственная проблема. Не будь Трампа, Америка снова стала бы великой, если использовать его собственный лозунг.
То, что я называю “stand up comedy” не пересекается со «стендапом» как жанром представления, но все же содержит некоторые его элементы. Прежде всего, вы не работаете в контролируемой среде, не обращаетесь к тем, кто уже думает точно так же, как вы, кто разделяет ваши взгляды и убеждения. Само собой, вы хорошо готовитесь к своему выступлению, но вы не просто играете, не просто разыгрываете свой сценарий. Вы делаете это только отчасти, вы отвечаете на реакции аудитории, не обязательно просто играя ей на руку. Здесь я подразумеваю, что ваша шутка вполне может выражать мысль, не слишком нравящуюся публике. Полагаю, в этом случае у вас есть выбор между отказом от этой точки зрения и переходом к какой-то иной, или повышением ставок, настаиванием и поиском еще более забавного способа выразить свою мысль, способа, убеждающего публику принять вашу точку зрения и рассмотреть ее.
Убедить аудиторию, «привлечь ее» (даже там, где она еще не «ваша»), попытаться никого не оставить в стороне — очень важный элемент стендапа, предполагающий некоторый риск и использование искусства убеждения. Но, прежде всего, ключевой элемент того, что я называю “stand up comedy” — то, что он подталкивает аудиторию подняться (мысленно), двигаться и находится в пространствах за пределами их привычных объединений и устоявшихся разделений. И даже радоваться этому.
Позвольте закончить примером, который мне кажется весьма интересным, важным для того, о чем я здесь говорю: он содержит в себе как элементы комедию “stand up”, так и «sit back», но эти элементы используются в жанре комедии “cultural sit-back”, что позволяет привлечь внимание к стендапу, и, вместе с тем, поставить вопрос о системных причинах подавления/вытеснения/репрессивности.
Я имею в виду один из наиболее известных эпизодов фильма Саши Барона Коэна «Who is America?» под названием «Строительство мечети в Кингмане, штат Аризона». Коэн (в образе одного из своих персонажей) обращается к собранию местных жителей в городе Кингман, штат Аризона. Сначала он спрашивает их, хотят ли они увидеть «огромный экономический рост» в городе и получить инвестиции в размере 385 миллионов долларов. Все говорят да. Затем он рассказывает, в чем суть предлагаемых инвестиции — их город выбран как место для строительства «совершенно новой современной мечети» — не просто мечети, а самой большой мечети мира, за пределами Ближнего Востока. Энтузиазм людей быстро угасает, они начинают протестовать и высказывать всевозможные возражения. От очень разумных (зачем им такая мечеть?) До различных вполне исламофобских аргументов (мечеть равно терроризм). На первый взгляд, этот эпизод выглядит как простая попытка Коэна (вполне успешная) спровоцировать проявление коллективной исламофобии в маленьком городке в Аризоне. Но я не думаю, что этой «либеральной» повесткой (нам приятно смеяться над предубежденными местными жителями) смысл сюжета исчерпывается. Я полагаю, что вполне предсказуемая «исламофобия» на самом деле используется в данном случае как средство разоблачения, или, как минимум, как способ указать на значительно более распространенную, утонченную и вредную форму либерального шантажа. Способ, которым персонаж Коэна представляет проект, основан на классической «либеральной» манипуляции: если вы хотите, чтобы люди приняли что-то, скажем А, вы представляете А, как некую
предзаданную реальность, фон, на котором у них есть выбор между различными версиями А. Вместо того, чтобы спросить: «Вы хотите А или нет?», вы спрашиваете: «Вы хотите зеленую А, или синюю А, или, возможно, какую-то другую ее версию? Вы можете выбрать то, что вы хотите, ваш выбор свободен». В тот момент, когда люди начинают рассматривать разные варианты выбора, они уже попались, они приняли А.
Итак, своё выступление Коэн начинает с того, что говорит местным жителям, что у них «будет выбор между двумя разными проектами» мечети, выполненными в дизайне 1 и дизайне 2 – варианты он демонстрирует на слайдах. Затем он спрашивает: «Так кто здесь поддерживает дизайн 1?» Никто, все протестуют, и он сразу же заключает: «Итак, все за дизайн 2». Люди возмущены, они заявляют, что не хотят ни того, ни другого. Коэн продолжает речь в силе организатора корпоративных продаж: «Позвольте мне спросить вас кое о чём. Вам не нравится эти варианты, так расскажите мне о мечети вашей мечты». Иными словами: просто продолжайте думать об альтернативах в рамках выбора, который я вам навязываю. В этот момент один из жителей прекращает дискуссию, энергично восклицая: «Здесь не мечтают о мечети!» Мы должны дважды подумать, прежде чем просто отклонить этот ответ как продиктованный «исламофобскими» предрассудками, скорее, его надо принять как образец: именно таким должен быть наш принципиальный ответ в любых ситуациях шантажа «свободным выбором».
Другими словами, возможно, нам следует немного усложнить те причинно-следственные связи, исходя из которых мы обычно «объясняем» подобные явления, и сказать: человек говорит это не потому, что он исламофоб, он стал «исламофобом» (или гомофобом, или… подставьте нужную фобию), потому что подвергалась такому тонкому, невидимому шантажу и его последствиям на протяжении десятилетий. Накапливающееся, но бессильное разочарование, порожденное этой, казалось бы, нейтральной либеральной структурой выбора, в современной популистской политике, полностью поддерживающей экономическую сторону этого шантажа, направляется против сконструированных групп врагов (мусульман, рабочих-иммигрантов ...) именно для того, чтобы не быть направленным против системных причин этого разочарования. Эпизод «Who is America?» гениален, потому что ему удается одновременно разоблачить и исламофобские предрассудки, и либеральные капиталистические рамки с их шантажом. Он использует одни, чтобы обнажить другие, и наоборот.
_____________
1. В русском языке термин Фрейда вытеснение переводится как подавление, поэтому при переводе были использованы сразу два возможных значения (более привычно и более близкое оригиналу) – прим. переводчика.
2. В русском варианте перевода этой фразы Фрейда обычна другая последовательность слов: «Люди более моральны, чем они думают, и гораздо более аморальны, чем могут себе вообразить» (прим. переводчика). Зигмунд Фрейд «Я и Оно». (Sigmund Freud, ‘The Ego and the Id’, The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, ed. James Stachey, Hoharth Press, London 1953-1974, vol. 19, p.52. – прим. автора.
3. Shift from external authority to the constitution of the Superego (conscience): in the case of simply external authority one renounces one’s satisfactions (of the drives) to avoid punishment. ‘If one has carried out this renunciation, one is, as it were, quits with the authority and no sense of guilt should remain. But with fear of the superego the case is different. Here, instinctual renunciation is not enough, for the wish persists and cannot be concealed from the superego. Thus, in spite of the renunciation that has been made, a sense of guilt comes about. (…) instinctual renunciation now no longer has a completely liberating effect; virtuous conscience is no longer rewarded with the assurance of love. A threatened external unhappiness – loss of love and punishment of the part of external authority – has been exchanged for a permanent internal unhappiness, for the tension of the sense of guilt.” S. Freud, SE 21, p. 127-128 – прим. автора.
4. James Harvey: Romantic Comedy in Hollywood. From Lubitsch to Sturges, New York: Da capo Press 1998, p. 672. – прим. автора.скачать dle 12.1