Анна Аликевич. У ТИШИНЫ ИЗОГНУТОЕ ТЕЛО

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Ольга Аникина. Раз и два. — М.: Пироскаф, 2025. — 140 с.)



Сегодня слово «мэтр», когда мы говорим о поэте, приобретает иронический оттенок. Это часто не автор, способный поделиться техническими навыками и опытом нахождения на литполе, а некто, уже вышедший из полосы собственного расцвета и теперь учащий пингвина летать, в надежде найти немного золота под пеплом. Что и говорить, образ скорее очень жизненный, чем приближенный к эталону Серебряного века или даже к литинститутскому неоднозначному «мастер». Однако есть фигуры, которые в этой опасной для репутации роли уместны. Одна из них — это как раз педагог сочинской «Школы поэтов» Ольга Аникина. Ее собственное творчество — наглядный пример, как можно работать с «жанровой сеткой» в мире, где мы яростно критикуем ведущего семинара, предложившего написать сонет, акростих и эссе на актуальную тему. Ее десятая поэтическая книга (впрочем, не нужно представлять дело так, словно речь о солидном прижизненном собрании сочинений, как у Николая Асеева) — небольшой сборник лирики, объединенной мотивом жизненного перепутья. Название «Раз и два», отсылающее к упражнению, действительно связано с комплексом движений, усердно выполняемых пожилой женщиной из одноименного стихотворения, бабушкой лирической героини, — как говорится, всем смертям назло. Однако это и алгебра гармонии, и дело техники, и в то же время детское простое «раз и два — и готово». Поэзия как труд и как то простое, что становится с возрастом все сложнее. Поле для интерпретаций обширно, но учитывая, что Аникина заканчивала семинар Г. И. Седых, где часто звучала фраза, что «писать трудно», наверное, наиболее верным будет последнее истолкование.

Она меня на саночках катила
простым маршрутом, магазин, аптека,
и зимняя луна над городом всходила,
освобождалась из пелёнок снега. <…>

когда из темноты глядел гляделец
и тихо караулил караулец,
как выпадет из саночек младенец,
покатится по тротуарам улиц…»

«Раз и два» — очередная развилка возраста, убежденческий крен, но выводящий не на плато, а скорее к неопределенности. Евгений Евтушенко писал когда-то: «Я ждал тебя в Серебряном бору, полумальчишка и полумужчина…». Здесь расклад уже иной — как существовать женщине-поэту после возраста «кромешного стыда», как не стать жертвой Анны Ахматовой, высмеявшей поздние любовные циклы того же Пастернака? Куда повернуть достойно на перепутье религиозной, политической и ностальгической лирики — трех ловушек зрелости? Оказывается, существует и путь лирической иронии, позволяющий работать с пережитыми общественными формациями. Эта форма психологического освоения кажется мне принципиально новой, симптоматической для нашего времени(кстати, она свойственна и текстам Полины Синёвой), сопряженной с внутренним взрослением и присвоением былой реальности, какой бы она ни оказалась. В то же время речь не столько о поэтическом новаторстве, сколько о литературном направлении. Автофикшн все же плач, горевание — а здесь имеет место зрелая способность жить дальше, преодоленное наследие. Мы бы назвали этот процесс этапом формирования личности, если бы такое высказывание не исключало иные стратегии: есть не только анализ или оплакивание, но и лирическое претворение, и попросту забвение. Сборник можно разделить на три темы: рефлексия советского детства (сегодня говорят: «токсичного пространства»); вращение идеологического комплекса наших дней и наметывание связей истории; мотив «жестокого мужа» с вариациями (абьюз как центр личной жизни).

Две из названных тем достаточно распространены — «муж с ремнем» унаследован еще от Ахматовой и словно бы переходил по очереди к большинству современных поэтесс большего или меньшего масштаба; а сложная многопоколенческая семья, как оказалось, была у большинства «трендовых» авторов, от Александра Переверзина до Бориса Кутенкова или, как якобы сказал Чехов, «всего наслушаешься — от волчьего воя до сумасшедшего отца»: редко когда попадется просвет вроде «…бабушка пела романсы, // Бездонным сопрано звеня» (Диана Коденко). Вариации этих двух тем (болезненно) интересны читателю всегда, а у черного много оттенков пестрого, и тем не менее, наше внимание в первую очередь отдано рефлексии эпохи, то есть, говоря словами Мариенгофа, великой танцовщице, а не немолодой женщине с чужими зубами. Ибо если личное неблагополучие может научить разве от противного, как пишет тот же Кутенков, грозить дамокловым мечом родового повторения, подобно случаю с чеховской просвещенной Верочкой, быстро ставшей в глуши собственным кошмаром — крепостницей-бабушкой номер два, то большая история, разумеется, не учит ничему. 

Пока в кинотеатре был аншлаг,
на улицы пришел великий ливень,
обрушился, и смыл с асфальта мел,
котел, огонь, и небо тоже смыл,
и цифры, заключенные в квадраты,
и гардероб, и оргметодотдел
затёр кусками тополиной ваты.

Потом мы возвращались из кино,
нам приказали выстроиться в пары.
Промытые сверкали тротуары
и в небе было дно истончено.
 
Преимущественную часть книги составляет верлибр. Можно судить об этом категорично, либо с тонкостями. В первом случае мы рассуждаем об отходе автора от всем привычной силлабо-тоники, вспоминаем о весах, на которых Арво Метс и Вячеслав Куприянов пытаются уравновесить «последствия» Лианозовской школы, и успокаиваемся на иронически-философской ноте. Правда жизни в том, что любители верлибра не читают, а читает его лишь, как писал Милешкин, «профессиональный поэт // ужас». И вот, две трети книги получаются рассчитанными как раз на это порождение времени. Однако верлибр не просто форма, техприем — это выразитель… общественной позиции. Безусловно, теперь у нас есть и патриотический верлибр, но чаще такой стих подразумевает «европейскую парадигму», феминизированность взгляда. Во многом этими представлениями мы обязаны «протестной» в отношении семейного насилия Малиновской, с ее лирическим героем-абьюзером и обсценной лексикой, — благодаря известной премии, ее (Марию) теперь знают все. В упаковку вложены вполне конкретные ценности личности, а у Аникиной этот набор существенно пополнился, хотя лексически она гораздо мягче. Классические слова Левина из «Анны Карениной», что «он теперь не знает, где кончается она и начинается он» (о венчании с женой) — высокие, поэтические, сакральные, — трансформируются у Аникиной в токсическую форму. Деспотичная мать приучила дочь, что даже ее тело ей не принадлежит, и теперь матери решать, как девочке быть с ее телом: «Мои ногти, которые я не тяну в рот, // с тех пор как поняла: // Это не мои ногти». Известное «Мое тело — мое дело» — превращается в бытовую буквальность в токсичной семье. Ирония или правда жизни? Как от этого мы пришли к этому? Как писал Юрий Казаков, хуже всего, когда человек даже не понимает, что плохо — это плохо, а напротив, думает, что он делает что-то хорошее. 

Однако важно, что здесь речь не про детские обиды, а про работу с собой и с травмой. Да, ценность личности существует, даже ребенок — человек, — казалось бы, прописные вещи, но мало ли что кому кажется! Стихи «Дар» продолжают тему домашнего психологического насилия, облаченную в иронический плащик: здесь речь об избыточном комплексе власти, присущем матери: «”Тебя ждет серьезный разговор”. // “Ешь, я сказала”. // У моей мамы, // оказывается, // был поэтический дар. // Удивительно, // почему  ей никто, // никто не открыл этого // раньше». «Классики» продолжают тему свободы и ее необходимости, отсылая к «Дракону» Шварца. Оказывается, в условиях выбора большинство выбирает клетку, в данном случае всего лишь клетку на асфальте, по которой прыгают ученицы: «И кто-то отыскал кусочек мела, // чтоб классики по новой начертить». От социальных проблем на частном уровне мы мягко дрейфуем к общественным, расширяя круг. Стихотворение «любой ценой…» говорит уже о разрушении самой парадигмы, логики формации. Раз старого государства больше нет, то и старые механизмы, оказывается, больше не работают, и не всякий опыт полезен. Упорство превращается в абсурд, стратегия успеха — в стратегию краха. Мы строили, строили — и, наконец, построили. Здесь мы приезжаем в метафизическое Лианозово. «Юность» — своеобразный финал пролога, итог жизни «промежуточного гражданина», которому уже не подходит советская рыбья шубейка, а собственную качественную он купил в таком возрасте, когда уже трудно ее таскать и больше заботят совсем другие проблемы. Например, что жизнь ушла на покупку качественной шубейки. Все это отражает горечь мудрости вместо простого счастья быть (есть ли оно в реальности?), собранный по крупицам собственный путь, аккумулированный и проработанный опыт. Формирование индивида разумного, мыслящего, самостоятельного — это особая стезя, которую выбирают немногие, и приводит она к рождению «нового человека», только не того советского, а немного другого, но массовым он не станет.

слышишь стареющее чучело
а ну-ка десять отжиманий
стихи подождут
переписки подождут
разговоры подождут
ужин подождет

ноги двигаются так тяжело
бабушка мы с тобой
слеплены из одного теста
сколочены из одних и тех же досок
мишенька попляши
мишенька пляшет

(«Раз и два»)

Конечно, Аникина не только такая, «идейная»: хотя мы сначала и заговорили про ее «программу», тем не менее, ее лиризм значительно богаче, фем-поэтика и критика былого строя — лишь опоры, вокруг которых ходит современник, требующий «актуального». Лиризм не имеет актуальности, лишь генеалогию. Мифопоэтика Аникиной начинается из библейских времен, из очевидного и известного: «Поверь, царица, сын твой будет царь, // Урука и Ниневии правитель…» (хотя и скорее иронического), из эпоса древности Конго: «текла по залу мутная река, // на ней — пирога медленно качалась // как мертвый богомол или кузнечик // и в белых масках черные фигуры…», из монгольской традиции, создавшей «противолежащую» пару акына и придворного певца: «Бывают певцы, что в царских поют дворцах, // но тех, кто поёт на площади, // в поле, // в дороге, // ночью над колыбелью — // этих гораздо больше…», присоединяется даже античный фольклор: «старик с глазами пророка, с глубоким, как ночь, лицом. // А в груди у него плыла белая лодка с гребцом, // а в глазах у него покой, а в руках у него река…». Архаика, которую здесь некоторые тотчас свяжут с теми классическими поэтами, которых она питала (Гумилевым, Мандельштамом, Ходасевичем, Цветаевой), на мой взгляд — сильная, но не главная сторона Аникиной. Гармония ее или, как правильнее говорить, вершина — не исторический и не феминистический контекст, а собственный «первичный» чувственный мир. Теперь это называют авторской мифологией, пусть так. 

Одно из лучших стихотворений книги «у тишины изогнутое тело» — как раз «ни о чем». Не о токсичном детстве, не об абьюзе, у него нет социального подтекста или даже тайной насмешки. Наверное, это аллегория времени, его хода, но не «реки времен в своем стремленье», а наоборот — «пылинки стукаются лбами». Существо времени, которое можно услышать лишь вне грохотания колеса истории, есть и в некоторых других стихотворениях, например в прекрасном «Ей всё, что будет, невдомек. // Смотри, она вот-вот // завяжет волосы в пучок // и в озеро войдет…» или «Летают ночью огоньки // над голубой травой. // Их золотистые зрачки // висят вниз головой…». Такие лирические возвышенности, где минимум аналитики и даже опытного знания, а больше чувствования, интуитивного равновесия — подлинное поэтическое начало в наследии Аникиной. 

У тишины изогнутое тело
она похожа на большую линзу,
в ней видно всё: как движется вода,
как поджимает лапы косиножка
и как пылинки стукаются лбами
в трапеции скользящего луча,
как прорезает луч стекло окна
и видно смерть стекла
и смерть других вещей,
заботливо припрятанную в каждом,
обернутую длинной простыней
из дней, недель, веков, тысячелетий,
и лучше нет укрытия, чем время;
его забота — вить да пеленать.

При желании можно увидеть эту книгу как «три возраста женщины». Не раз и два, вот была юность, а вот уже комплекс от остеопороза. Но, например, вот условное детство, первые саночки, строгая мать, травма позднесоветского унификационного воспитания, юность с нарциссом-абьюзером и уроки нелюбви; затем зрелость — психоанализ, переосмысление, внутреннее взросление, мысли о времени и собственном мнении, встреча с собой; наконец, некий промежуточный итог Гандлевского и Переверзина — встреча с тем призраком угасания, который знаком по теням родственников, который проглянул так быстро, и вот уже ванну пора менять на душ, а комплекс упражнений еле идет. Но это если мы говорим о конкретной книге и ее продуманном устройстве, кстати, по мудрому принципу тематического чередования. Сейчас на первом плане тот, кто рефлексирует прошлое и будущее — «Брат День». Однако говоря о творчестве поэта в целом и о его личности, мы не должны забывать, что сегодня книга — это жест, позиция, участие в условном процессе, но это не весь поэт, — и отбирается для нее скорее нечто программное, нежели наиболее полное. Потому важно не ошибиться, приняв часть игры за все раскрытые карты.


скачать dle 12.1