Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
(О книге: Борис Гриненко. Признание в любви. — М.: ЭКСМО, 2024. — 480 с.)Борис Гриненко — не профессиональный литератор и никогда не собирался им быть. Как можно понять из всего, что рассказано в книге об области его рабочих обязанностей, автор, представитель технической интеллигенции, на протяжении всей жизни в своих основных занятиях был далек от художественной словесности и связанных с нею задач и умений (хотя даже стихи писал, видимо, пишет и теперь — но именно как частный человек, просто из потребности в таком способе речи, — и некоторые из них он включает в книгу, особенно ближе к концу, — на правах наиболее интенсивных высказываний). При этом, как опять же можно понять по тексту книги, он, начитанный человек старой доброй книжной культуры, владеющий словом вполне уверенно, на протяжении многих лет вёл и, может быть, по сей день ведёт дневники: повествование в значительной степени составлено из их фрагментов, иногда там даже указываются даты (в свете этого понятно, откуда там столько подробностей, вплоть до погоды, до живых диалогов — записанных, по всей вероятности, в своё время по горячим следам, обычно память такого всё-таки не удерживает), разве что — по каким-то соображениям — без указания года, просто — «24 сентября», «25 сентября»... Домысливать это не хочется, ситуация совсем не располагает к умствованиям, книга написана по трагической причине — но именно в связи с трагичностью этой причины само собой приходит в голову что-то вроде того, что автору чувствовалось важным изъять вспоминаемые события из всеуничтожающего времени — спасти их от этого времени — и поместить во что-то вроде вечности.
Память ведь и впрямь организована образом, родственным вечности — той, по крайней мере, вечности, какую мы здесь и сейчас способны себе представить: в ней нет дистанций, в ней всё — рядом, одновременно, друг в друге — на равных правах и сиюминутное, и давно утраченное. Память — единственное место на земле, где времени нет.
Так вот, книга написана по причине трагической и непоправимой. У автора умерла — мучительной смертью, по вине врачей, которые могли бы её спасти, — любимая жена Ирина, младшая на семнадцать с лишним лет, с которой он поздно встретился (и тем более эта встреча была дорога — им обоим) и прожил четверть века, с которой был близок едва ли не до полного слияния и о которой был уверен, что ей суждено пережить его, много раз думал о том, как она сможет с этим справиться. Справляться пришлось ему; справиться с этим невозможно. Жизнь без Ирины утратила не только смысл, но самое собственную возможность. Вплоть до — почти — утраты собственной личности, которая без любимого человека просто перестала быть и интересной, и нужной: «
Но если любить беззаветно, то отпущенная любовь закончится, а с ней неминуемо и жизнь: её не может быть без такой любви».
Всё это больно произносить даже стороннему, случайному читателю. А Борис Гриненко написал об этом книгу.
Написал не для того, чтобы спастись — вряд ли это спасает; вряд ли автору нужно было спасение. Просто чтобы сделать для любимого человека ещё что-нибудь (мотивы к написанию книги автор проговаривает почти в самом конце, уже над могилой Ирины), не оставить её без своего участия, спасти от забвения — насколько возможно — её жизнь, их общую жизнь. А тем самым, наверное, всё-таки отчасти и свою — тем более что отделить её от жизни любимой теперь невозможно.
С собственной жизни — ещё почти до Ирины: уже знакомы, но ещё не вместе, — Гриненко и начинает. С прибрежных областей встречи, с дальних её окраин. Со времени надежд и обещаний — от которого вскоре отступает во времена ещё более ранние, вплоть до детства, до своих предыдущих семейных обстоятельств... — и возвращается оттуда к знакомству с Ириной, к первым впечатлениям от неё, первым попыткам сближения, чтобы начать ещё раз…
Поначалу повествование производит впечатление несколько избыточного; насыщенного, но не слишком собранного: кажется, будто автору непременно надо рассказать обо всём сразу. Текст, полный отступлений, подробностей, давно отзвучавших диалогов, ветвится в разные стороны, затем ветви обрываются, не получая продолжения, авторское внимание возвращается к тематическому стволу — к Ирине, к началу отношений с нею, к их развитию, — потом снова отвлекается на разные частности, теряется в обильной листве… Гриненко рассказывает разные истории. Иногда трагические — о гибели сына, о гибели друзей. Гораздо чаще — связанные с особенностями жизни в уже минувшие исторические эпохи, бывшие когда-то его личной современностью. Например, о том, как проводила свободное от безусловно главной работы время ленинградская техническая интеллигенция конца 1980-х (кафе, рюмочные, разговоры в них); о читательских практиках последних советских десятилетий (тут воспоминания добираются вплоть до «оттепели», до рубежа 1950-х — 1960-х, на которые пришлось студенчество автора («
Время было такое — оттепель. Одноимённую повесть Эренбурга мы читали и уж в критике себя никак не ограничивали. Нас по одному стали вызывать в деканат на взбучку»); очень подробно — о стиле общения в, видимо, закрытом институте, где они с Ириной познакомились; о разных бытовых практиках и ритуалах, например, об обычае петь под гитару в застольях, о характерном репертуаре такого пения (предпочитали Окуджаву. «
Не сольются никогда зимы долгие и лета: / у них разные привычки и совсем несхожий вид. / Не случайны на земле две дороги — та и эта, / та натруживает ноги, эта душу бередит». Тут же рассказывается и о самом авторе песни, с которым был знаком друг Ирины и Бориса), о самом обычае таких застолий; о конверсии начала 1990-х в оборонной промышленности, с которой была связана в советское время работа автора, о связанных с этим проектах, в которых Борис участвовал с друзьями и уже вместе с Ирой («
Все проекты окончились трагически и принесли одни страдания. Бросили мы, наверное, не своё дело»); об общественной жизни в Петербурге первых постсоветских лет (автор, петербуржец, организовав в городе отделение Международного фонда конверсии, выделил там место и петербургскому отделению партии «Яблоко». «
Днём обсуждали пути развития страны, вечером зажигали камин», общались с самим Явлинским, тот уговаривал вступить в партию, автор на уговоры не поддался); о восприятии близкими Бориса и им самим московских событий 3–4 октября 1993 года… Здесь и способы тогдашних работ и подработок — как сам Гриненко, человек со сложным высшим техническим образованием, занимался в девяностые «извозом», как при этом общался с клиентами-пассажирами — разные случаи из практики; и характерные речевые обороты того времени («
главное наступательное оружие — грабли»); и какие в те поры рассказывали анекдоты (приводятся полностью), и как обманывали людей мошенники эпохи молодого бодрого капитализма (например, продавали одну и ту же квартиру разным покупателям — Борис с Ириной стали жертвами такой сделки), что за фигуру нарисовали активисты группы «Война» на разводимом Литейном мосту как раз напротив Большого дома (знающие догадаются)… И просто истории из жизни друзей и знакомых (а во всём этом — и воздух времени, и его антропологические типы). И всё это подробно, в режиме реального времени.
Текст плотный, иногда почти конспективный, без стилистических излишеств. Чистая фактография. Очень неплохой, кстати, исторический источник.
(И да, главная героиня воспоминаний во всём этом так или иначе участвует или присутствует, — во всём, включая историю из жизни Окуджавы, с которым она была мимолётно знакома. Но до поры до времени, пока всё хорошо и счастливо, она — всего лишь нить в общей ткани повествования.)
Надо ли упрекать автора в том, что он не выдерживает структуры? На самом деле, нет — просто уже потому, что в его задачи это не входит. Ему важно — рассказать жизнь, причём, да, насколько возможно, именно всю сразу. Книга, конечно, в первую очередь о том, что связано с Ириной, — но ведь для автора с нею связано
всё.
Кстати: определённая структура при этом всё-таки выдерживается: это, как мы уже заметили, чередование шагов назад во времени и обратно. Воспоминания то и дело перебиваются внезапными отступлениями в ещё более дальнее прошлое, возвращениями к тому, что происходило совсем давно, даже ещё до рождения автора — например, рассказом о военном опыте его отца. Отдельный вопрос, насколько это намеренно; по всей видимости, вряд ли, — скорее, так складывается само собой, — но в таком случае можно уже говорить о том, что тут мы имеем дело с естественным устройством памяти, в которой, как мы опять же уже заметили, всё присутствует одновременно.
Позже, уже в конце текста, оглядываясь на прожитое и написанное, автор скажет о той манере письма, о том способе вспоминания, с помощью которых он восстанавливает время, когда Ирина была с ним: «
В тексте много мелочей, значимых только для меня и наших друзей. Но ведь в жизни именно мелочи, если делаешь их с вниманием к любимому человеку, пополняют чувства. Мелочи говорят лучше слов. Жизнь вокруг пусть и не меняется, но мы в ней становимся ближе друг другу. Это и есть любовь».
Ближе к середине книги происходит перелом — перелом неожиданный, непредвиденный, даже притом, что читателю с самого начала известно, из-за чего именно эти воспоминания написаны.
Начиная с первого упоминания Ирининого диагноза — вначале как будто не самого страшного, даже операция вроде бы не требуется, — книга сужается, как воронка. Сначала медленно, постепенно, потом всё стремительнее и стремительнее. Воронка втягивает в себя жизнь, мучительно сгущая её — до всё более невыносимой степени.
Вскоре будет другой диагноз. И тут операция уже потребуется. Потребуется настоятельно. Но врачи собственными руками устроят так, что будет поздно.
И даже потребовать их ответственности за это по суду — уже потом, после всего — окажется невозможным. Автор пытался — не получилось. «
Решение суда: никто не виноват. Клиники у нас государственные, эксперты государственные, суд тоже государственный… И я — простой гражданин, который их содержит.». Чистая, слепая, бессмысленная судьба.
Вторая половина книги — скитания по больницам в надежде найти спасение, упорное, всё более трудное, под конец — обречённое отстаивание жизни. «
Одна больница — дом, другая больница — дом, третья больница… Когда же это закончится?.. Закончилось… И каждый раз мы ждали, что наконец-то всё сделают; но с каждым разом надежда таяла. Мы это прятали внутри, особенно прятала Ира — от меня».
Лишнее уходит. Уходит весь этот воздух времени с его человеческими типами, с его занимательными историями, — да, интересный, но по сути совершенно необязательный. Остаётся самое существенное, жгучая его концентрация. Отпадает оболочка — остаётся ядро. Жизнь, смерть и любовь.
Из человеческого документа, из личного послания одному-единственному человеку — не переставая этим быть, — книга превращается в литературу.
Не должен бы поворачиваться язык произносить такие слова, но беда сделала из автора, который никогда в жизни не писал художественной прозы, — писателя. Ведь действительно же сделала. В свете этого совершенно неважно, станет ли Борис Гриненко писать что-то ещё. Достаточно и единственного сильного высказывания. Чем оно единственнее, тем сильнее.
Есть то, что бесконечно превосходит и литературу, и все наши попытки при помощи слов справиться с непоправимым, — но литературу порождает именно это. И если возможен какой-то урок нам, которые ещё живы и рядом со своими любимыми, — то вот он.
скачать dle 12.1
