Редактор: Ольга Девш
(О книге: Евгения Шкловского. Синдром неизвестности. ― НЛО, 2024.)
«Синдром неизвестности» Евгения Шкловского состоит из четырех разделов с выборками из циклов: «Притяжения», «Доктор Крупов», «Локации» и «О писателях» (в каждом от 6 до 10 рассказов). Формулировка «из цикла» показывает, что перед нами не полные циклы, а только отобранные для сборника рассказы. Почти все они небольшие словно эскизы, карандашные наброски, к тому же автор предпочитает обходится без ярких красок; все больше тени, полутона. Пунктир сюжетов, непрорисованность декораций, размытость очертаний… При этом масштабный психологизм, лиризм, нежная ирония, балансирование на границе фантастического, стремление заглянуть за пределы реального в невыразимое, даже мистическое. Как будто еще шаг, и рассказ придется назвать фантастическим, но автор этого шага как раз не делает, лишь расставляет указатели. Дальше — по желанию — работа читательского воображения.
Первая группа рассказов из цикла «Притяжения» — о сближениях между людьми (или даже между человеком и собакой), зарождении тех тонких связей, эмоциональных ниточек, из которых можно потом либо ткать полотно отношений, либо легко их порвать, пока они еще не окрепли… В каждом рассказе — драма чьей-то жизни, эпизоды отношений — один или цепочка: неявные, хрупкие (как стрекозы или мотыльки) ситуации старательно выловлены из повседневности опытным сачком писательского внимания. В фокусе оказываются волны приближения и отчуждения в разных парах: муж и жена, мужчина и женщина («Мальва», «Мученики»), сотрудники в офисе («Альберт и Вики»), отец и сын («Окликание»), человек и собака («Привет, Клёпа!»).
Шкловскому интересны оттенки отношений, моменты их возникновения или затухания, надлома. Анализируя «притяжения», он спрашивает «почему люди вместе?», задает порой этически неудобные вопросы, смотрит на умолчания и подтексты. «Что-то кончилось, вот как. Или кончалось. И непонятно, как с этим жить дальше, если отчуждение дошло до некоего предела, можно сказать, до точки невозврата. Когда прежние чувства остыли до такой степени, что непонятно, как же было раньше. И почему люди вместе. Действительно, почему? Нет ответа» («Мальва»). Вроде бы тупик, но нет, наблюдение продолжается: «Отношения у них не улучшились, а вошли в состояние спокойной отчужденности», и вдруг автор неожиданно рисует весеннее «чудо, самое настоящее» и после прежнего холода «на душе хорошо, радостно и тоже тепло». Шкловский неоднократно приятно удивит непредсказуемостью сюжетных ходов и поворотов.
В рассказе «Мученики» (нудистский пляж, очевидно в Серебряном бору) автор старательно выявляет и обнажает тот момент отношений, когда в них что-то «надорвалось», когда во внутреннем мире героя изменяется его восприятие любимой: «Именно с того дня все стало катастрофически быстро меняться. Я пытался сохранить наши отношения…». Внешним поводом для изменения может стать вроде бы незначительная ситуация, порой достаточно одного взгляда. Леонид («Про длинный взгляд») замечает долгий и необычный взгляд Анжелы в сторону Галины и в этот же миг проживает внутренний сбой: «весь сюжет его отношений с Анжелой, допустим, только возможных, сразу переворотился, стал непонятным… он даже ощутил внутреннюю опустошенность, словно его лишили чего-то важного, дорогого для него».
Насколько эмоциональная близость давних лет распространяется на отношения нынешние? «Окликание» — о трогательных воспоминания отца про детство сына при редких встречах с ним, уже почти сорокалетним. «А помнишь, как ходили в зачарованный лес (так они его называли), куда ходили просто так, погулять?» — стремясь создать эмоциональную общность в настоящем, старый отец как будто окликает сына, призывая его вспомнить их давнишние взаимоотношения, потому что «в зачарованном лесу их мир был общим». Окликание — оживление общего прошлого; воспоминания отца «как окликание в лесу, когда они вдруг, увлекшись поисками грибов, отдалились и боялись потерять друг друга. Причем боялись оба — и отец и сын, и неизвестно еще, кто больше». Этот же мотив окликания прозвучит и в рассказах из других циклов: «Ты где?» и «Сапун-гора». В последнем — в Севастополе встречаются кузены Варя и Веня, близко дружившие в детстве, но очень давно не видевшиеся, и Варя, как и отец в рассказе «Окликание», взывает к общим детским воспоминаниям, чтобы как-то восстановить утраченные связи, но тщетно — Веня ничего не помнит.
Еще одна редкая для русской прозы особенность — тактильность многих рассказов Шкловского: «Мученики», «Тенерифе», «Красная линия». Главным героем «Красной линии» — истории про руки, пальцы и хиромантию — автор неожиданно делает отставного майора Федосова: «если вдруг удавалось взять эту руку, то он держал ее, словно это была не рука, а живое трогательное существо вроде котёнка или неоперившегося птенца». А «Тенерифе» — ода тайскому массажу и его исполнительнице: герой чувствует «особое тепло, особую энергетику, исходящие от рук мастера», и её руки «не только сильные, не только горячие, но через них действительно вливалось что-то космическое, аюрведическое, изнутри расправлявшее и окрылявшее каждую клеточку, каждую жилку — впору летать». Тема медитативного состояния, наметившаяся в «Тенерифе», внезапно появляется в истории про собаку Клёпу, в которой герой Яша «чувствует нечто человеческое»: она сидит неподвижно, будто медитирует, и отражает, дублирует созерцательность самого Яши (напоминающего этим своим качеством Андрея Зябликова из недавнего рассказа Евгения Чижова «Боль»): «глядя на медитирующую Клёпу, он быстро впадал в похожее дремотное состояние, так что они предавались этому вслушиванию сообща, а Яков еще и радостно, словно собака приоткрывала для него окно в другое измерение… И еще благодаря ей он острей чувствовал связь с природой — в другом объеме и с другой полнотой. Все проникало в него какими-то иными путями и откликалось в душе иначе». (Так совпало, что только что прочла эссе Джона Бёрджера «Зачем смотреть на животных?», так вот Шкловский рассказом «Привет, Клёпа!» дает отличный ответ на этот вопрос.)
Самая объемная часть — подборка из цикла «Доктор Крупов» (это, напомню, название повести А. И. Герцена о всеобщем помешательстве). Крупов — московский житель, прогуливающийся по Гоголевскому бульвару — сквозной, второстепенный персонаж, появляющийся буквально пару раз и все-таки претендующий на роль резонера. В рассказе «Луна» читаем такую его характеристику: «Доктор любил загадки, на которые сам не давал ответа. Такая манера разговора. Озадачить — и все. Не исключено, что нарочно так делал». Это ли не авторская манера? «Озадачить» читателя, загадать загадку. Да и в название сборника вынесен диагноз, что доктор Крупов ставит одному из персонажей. Спокойная до отрешенности позиция автора позволяет вообразить возрастного мудреца, который уже давно никого не осуждает и воздерживается от оценочности.
Как раз в рассказе «Синдром неизвестности» более явно, чем в остальных, Шкловский вскрывает механизм возникновения, вспухания и разрастания рефлексии. Стук в дверь — повод для фантазий, игры воображения: командировочный Слава не открывает, а потом начинает размышлять, кто бы это мог быть и что бы произошло, если бы он дверь открыл. Слово, стук, взгляд становятся импульсами, ключами, отпирающими двери приступам болезненной рефлексии; не минутным, но часовым раздумьям. В «Амнезии», заканчивая телефонный разговор с любимой девушкой, герой случайно слышит произнесенное ее подругой «противное, квадратное слово» «притворство» (заболев гриппом, он не смог поехать на день рождения подруги в провинциальный город). Тогда он «забрался под одеяло и стал переживать» — слово становится импульсом для серьезных переживаний и нелепой рефлексии. К финалу рассказа — отношения исчерпаны, и это случилось, пока он сидел под одеялом… И «Амнезия» и «Синдром неизвестности» устроены сходно: ментальное облако возникает из воздуха, из звука, из слова и стука. Шкловский рисует героев с абсолютно не дисциплинированным умом; их личности безвольно следуют за ментально-эмоциональным потоком, совершенно не умея им управлять. «Неизвестность крепко пустила корни в его душе, вопрос так и остался вопросом. Что он упустил, чего не узнал, с кем не встретился?» В другие разы, когда кто-то стучал в дверь, он стал открывать немедленно. «Доктор Крупов так и сказал: синдром неизвестности…»
Загадывая загадки и устраивая проверки своим героям, Шкловский нередко помещает их в неловкие ситуации («Конфуз», «В сопровождении»). Тему, предмет рассказа, который часто можно обозначить одним словом: игрушки, голуби, луна, — он выносит в название. А психологическая деталь — значимый взгляд, интонация, одно слово — становится у него поводом для крупных событий в сознании героя, в его внутреннем мире. При этом в самих рассказах ощущается некая недосказанность, сюжетная открытость, которая как будто приглашает читателя к соразмышлению, додумыванию и, наконец, личной рефлексии. Не то чтобы авторская лаконичность, но сдержанность. И надежда на ответность.
Тематика рассказов из подборки цикла «Локации» очевидным образом так или иначе связана с местом. Но еще и с темой исторической памяти, и истории в широком понимании. «Домик в Дахау», например. Или «Чифирь». Герои Шкловского становятся хранителями памяти, истории, места… «Сигалов помнил и про отца, и про деда, про их судьбу, вполне схожую с судьбами многих. Это история, говорил Константин Захарович, она с людьми не считается. … Это моя история, говорил Сигалов, словно кто-то хотел её у него отнять» («Чифирь»). «Никуда я не поеду, останусь здесь», — упрямо и невозмутимо настаивает старая отважная женщина, когда вся семья собирается уехать при обострении социального напряжения. Так она отстаивает свое право на место (здесь) и на свое прошлое, ставя их выше спокойствия и единения с родными («Упрямая»). Что перевесит при выборе места на кладбище для захоронения отца — последняя воля покойного или логика его жизни? «жизнь расставила все по своим местам, все распределила, невзирая на чьи-то желания и стремления. Они все расставляют по своим местам — жизнь и смерть, жизнь-смерть, а им дано делать только то, что они могут, не более того. И хорошо еще, если что-то удается» («Место для отца»).
«Культ белого цвета» — один из самых сильных рассказов в сборнике (согласна в этом с Дмитрием Бавильским в его эссе «Как победить энтропию и хаос?» («Новый мир», № 9/2024). Локация важна и в этой истории: на лето герой снимает небольшой коттедж в 100 км от Москвы, где и живет на лоне природы с женой и детьми. Однако времена нынешние, и герой испытывает «непрекращающуюся тоску», как только перестает работать за компьютером. Как быть с «ощущением, что весь мир мало-помалу сходит с ума, играя в опасные игры и все ближе придвигаясь к краю пропасти»? Закупив грунтовки и белой краски, герой принимается (с разрешения хозяев) за покраску дома, причем делает это очень старательно, с медитативной опять-таки сосредоточенностью, с высокой концентрацией внимания. Этой своей работой он как будто локально противостоит помешательству мира, создавая пространство с чистой, светлой аурой: «Белизна окутывала их, как молочное облако, — и его самого, и всех, кто рядом. Оно словно отделяло от остального мира, который медленно погружался во тьму». Его действие не только эстетическое, но и символическое, даже «магическое: он не только побеждал энтропию — он побеждал хаос».
Завершающая сборник подборка — из цикла «О писателях» — неоднородна: три рассказа о Чехове, один о Бабеле в Париже, один о Достоевском в Баден-Бадене, а первым идёт очень сильный рассказ — «Недуг». Рассказ о Достоевском «Пиво, паук, дерево…», посвященный Леониду Цыпкину, читается почти как продолжение его повести «Лето в Бадене», а длинные, несвойственные для Шкловского (но как раз обычные для Цыпкина) предложения, да и определенная лексика («она наверняка догадалась про этих блондиночек, этих чистюлек, этих Гретхен») указывают на стремление к стилизации. Вслед за Цыпкиным Шкловский исследует идейные и эмоциональные крайности Достоевского: «он любил доходить до предела во всем — только в таких крайних состояниях и возможна была высшая полнота жизни». Эта тема полноты жизни становится сквозным мотивом заключительной части, но сколь по-разному она проявляется для героев-литераторов!
В «чеховских» рассказах: «Провал», «Обида» и «Закат» Шкловский словно стремится воссоздать внутренний монолог и рефлексию писателя. Посмотрите на обложку: известная и откровенно узнаваемая фотография Чехова — вот только писатель без головы! Как будто автор отнял у Чехова голову, залез в нее сам и изложил в своих рассказах все, что там обнаружил! Но не верю! Потому что именно в голове — неизвестность…
Лучшим в этой части видится длинный (из семи частей) рассказ «Недуг». Здесь важно обратить внимание на посвящение: Д.Н.Г. — это Дмитрий Николаевич Голубков (1930-1972), писатель и поэт, ныне почти забытый. Сейчас только хрестоматийный рассказ его друга Юрия Казакова «Во сне ты горько плакал» напоминает о его трагическом финале. Читая «Недуг», неизбежно проводишь параллели с казаковским рассказом (Бавильский, кстати, ставит «Недуг» выше). Образ Писателя (да, с большой буквы) дан в восприятии юноши, приятеля его сына, который, встречаясь с ним на даче в Абрамцево, восхищается своим кумиром: энергичным, красивым, статным, деятельным, похожим на Дон Кихота. В отсутствие Писателя герой заглядывает в святая святых — писательский кабинет: «На столе лежало» — «объемистая рукопись», «РОМАН», «до-литература, пред-книга» — и получает ощущения сродни инициации — «как если бы меня посвятили».
Именно в связи с образом Писателя в рассказе возникает мотив полноты жизни: страсть к жизни, вкус к жизни, азарт проживания, полнота и радость. А главное «Он — любил. Любил, наверно, так, как любят только в литературе. Возвышенно и идеально». А дальше Шкловский затрагивает вопрос корневой, глубинный, фундаментальный — только разобравшись с ним, можно в литературе что-то вырастить или построить: «кощунственный вопрос: благо ли она сама, литература?». Отрешенность авторского тона дает сбой именно здесь, в «Недуге», когда речь заходит об оправдании творчества: «О эти великие несбывшиеся обещания!» — восклицает прежде спокойный автор. Вот, оказывается, его ахиллесова пята, вот где он вываливается из своего дзена, в который уже почти удалось поверить. Нет, не отношения, не люди и даже не неизвестность тревожат его душу, а литература собственной персоной вызывает шквал эмоций и упреков: «Литература, учительница жизни, святая и грешная, ответь, не ты ли обещала нам сотни воплощений, маня своими завлекательными образами, возвышенными и низменными страстями, святостью и грехом, мощью духовного взлёта и мучительной сладостью падения? … И как сумела ты внушить нам свою необходимость, завлечь в свои шелковые сети?» Слышите возвышенный лиризм в духе лучших гоголевских образцов? И после этого упрека, «как выстрел в упор», страшное откровение: «Мнится мне, что любовь к тебе — это обманутая любовь к жизни». Без выстрела в этой истории никак; здесь же, не называя имен и названий, упомянут Казаков и его рассказ. «Литература ложилась на литературу, слой на слой, а под ними были еще и другие, и это все зачем?» Зачем культ литературы? А зачем «культ белого цвета»? Зачем слой на слой белой краски? «Недуг» — кульминация сборника, автор пару раз буквально одергивает себя на «кощунственных» вопросах, предлагая просто «задуматься о неподъемной тайне жизни и смерти».
В «Недуге» Шкловский упоминает последний роман Голубкова «Недуг бытия», опубликованный спустя много лет после смерти автора (и его тут же захотелось прочесть). Когда дочитываешь и закрываешь «Синдром неизвестности», ощущение будто прочитан целый трехтомник (точнее, четырехтомник — по числу частей) — настолько густа эта проза смыслами и чувствами, настолько она полна и красива.
«Полнота сродни красоте. Красота — это ведь тоже полнота, тоже насыщенность смыслом и чувством».
скачать dle 12.1
