Анна Аликевич. ЗДЕСЬ ВАМ НЕ ТУТ: МЕЖДУ НАУЧНЫМ ОБОРОТОМ И РЕЧНЫМ ЗАВОРОТОМ

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Ната Сучкова. Каракули из тоненькой тетради. – Издательские решения, 2022.)


Хотя Ната Сучкова – давно уже неотъемлемая фигура современного поэтического пространства, и отнюдь не регионального, можно даже сказать, лирическая гармоническая опора мрачноватого пантеона сегодняшней художественной словесности, ныне мы представляем ее почти как затворницу. В самом деле, любитель «молодой» поэзии со своим театром кукол на последней парте выглядит примерно так: у него уже есть массовик-затейник (Стефания Данилова), скандалист и дебошир (Дана Курская), трагический тенор (Борис Кутенков), не умещающаяся в мире мер фигура номер один (Анна Долгарева), а теперь еще и скрывшая в раковине свой тихий свет жемчужина (Ната Сучкова). Не то чтобы это были Маяковский, Блок и Цветаева, Есенин «в кабаке» и Ахматова «на отшибе», однако парадигма в сознании задана однажды и уже собирается, как пасьянс, – иногда помимо нашей воли. Безусловно, пусть сами «вакансии» устойчивы, но с течением времени конкретный человек может замениться другим, вспомним шутку, что Жуковский долгое время думал, что Пушкин – это он. Вопрос и в том, насколько реальный поэт, существующий «пролонгированно», умещается в свой старый образ.

Где век от века пейзаж не изменится,
пятница ли, понедельник ли,
птица прозрачная с перышком перистым –
на остановке, в репейнике.

Впрочем, старый, новый – это все относительно. В нашем сознании Ната существует как «духовный ориентир» современной поэзии. Дело не в грубой ассоциации с «монахиней» Ахматовой, а в действительно религиозной природе ее космоса. Много написано об образе «Небесной Вологды», созданном ею, о высветленном отражении реального мира провинции в преображенном вертограде поэтессы – мы не будем повторять уже практически общие места (см. беседы с поэтом исследователя Л. Егоровой (1), обзор творчества от прозаика Н. Мелехиной (2)). Ната Сучкова не единственный современный поэт, мифологизирующий судьбы и думы простых соотечественников (вспомним Лету Югай), однако есть причина, почему именно ее творчество удовлетворяет потребность читателя в гармоническом «луче света», нездешнем пространстве. Как раз эту сторону хочется увидеть на примере нового небольшого сборника Наты «Каракули из тоненькой тетради», в основном состоящего из уже известных текстов – что мы и сделаем чуть позже.

Активное участие Наты в литпроцессе словно бы в прошлом, она живет в Вологде, изредка выпускает небольшие сборники стихов, ведет узкоместную издательскую деятельность, увлечена фотографией. Поэт выпал из собственного образа, и последний дрейфует уже скорее сам по себе. Как и обо всякой «знаковой» фигуре, изученной при жизни, о Нате существуют научная монография, подробная биография, анализ творчества – и в популярном, и в академическом ключе. Но эта статья другого рода, а вовсе не «продолжение введения в Сучковедение». Убеждена, потребность включения в научный оборот поэтического творчества автора при его жизни – особенность нашего времени, порой спешащего до абсурда. Представьте, что еще при жизни А. С. Пушкина организовали бы институт по его изучению – наверняка, поэт бы выбил не один зуб энтузиастам и переломал «очки-велосипед». Конечно, для советского времени феномен «прижизненного прохождения» был нормой – вспомним Твардовского или Васильева. Однако одно дело стать частью курса современной литературы, иначе «текучки», даже предметом курсовой, как Дана Курская, совсем другое – почвой для фундаментального научного исследования. Еще и вода не отстоялась, но вот автор, который пять минут назад был живым и веселым, рифмовал цензуру с дурой, уже по колено в монолите, его карманы выпотрошены, подушка обнюхана, лирические образы сличены с оригиналами, никакой тайны не осталось, каждый прием вписан в словарик. «Не надо так». С другой стороны – не есть ли это потребность современности, которая просто происходит, вне зависимости от нашего желания или возмущения: не будем забывать, что жизнь всегда права.

Вот моя страна – флисовая кофта,
серые дома – розовый и желтый,
из окна – слова, песенка, и, в общем,
грустная она, а другой не хочешь.

Новая книга Сучковой имеет обратную композицию. Заглавие отсылает к школьному детству, первым сочинениям и стихотворным опытам, соединяясь с текстом о нежности между родителями. Суетливый быт старшего поколения сливается с беззаботностью и мечтательностью благополучного отрочества на периферии, послеурочным озорничанием и совсем младенческими воспоминаниями о символических сонных прятках в одежде взрослой родни. Именно эти мотивы сборник завершают, как бы возвращая лирического героя к началу жизни.

Папа заходит и ставит чайник,
Мама заходит и выключает
Чайник и гасит свет.
Вот они в сумерках непроглядных,
Боже, еще их мгновенье не тронь!
(Время – короткое, как халатик.)
Папа ее поцелует в ладонь.  
   
Начинается же история с условных наших дней – уж новое поколение несет радость бытия вошедшему в зрелую пору лирическому герою. Он пребывает в смешанном времени-пространстве, то наблюдая превратности коровьего стада, то воображая летящего над землей деда Макара на тракторе «Белорус», то представляя крановщика «Ржева» в виде ангела в ватнике. Рассказчик попадает чуть ли не в «сильно каторжное» прошлое северного края и наблюдает во все времена неизменное «гуляние» русской натуры: «Телогреечку продал, а душа – замерзла». Идиллия детства, уходящего корнями в относительную ровность брежневского мира, сменяется не самой веселой провинциальной современностью:

После долгой болезни, ну – поймали – запоя,
Тормознет у подъезда: чё тут, ёпта, такое?!
Пусть с утра он болеет, но к обеду наглядно
Поправляет на небе и на земле непорядок. 

Но, даже если портреты встреченных вологжан не всегда утешают, внутренний мир героя всюду с ним и позволяет, как сквозь волшебное стекло, видеть прекрасное в ужасном, «розу белую в черной жабе». На грязной остановке ему чудится прозрачная птица; вместо толпы ворчливых старух, набившихся в маленький «пазик» ради поездки за продуктами в центр, он видит пестроту платков, ожидание чуда – ведь базарный город действительно немного «рай» в выходной день, и в нем есть какая-то радость. «Русская степь» дает не только «лихого человека», но и самородка из своих глубин, по зимнему простору на тройке катается Пушкин с битым айфоном, Батюшков валяется в местной роще (именно так наивный читатель, не знающий предыстории, может прочесть текст), и неведомое волшебство сумерек охватывает героя своей тайной, делая мир первозданным и загадочным:

сонно по синему снегу прошкрябаю,
дверь затворю – никому не открою.
Русь – рукавица, голица дырявая,
выглянешь в дырку – дымок над рекою. 

Если присмотреться, почти каждое стихотворение сборника рифмуется в сознании читателя с другим, близким ему произведением, образом, явлением – как правило, известным, «на слуху». Это не пресловутая интертекстуальность, а органическая жизнь стихов Наты в пространстве вневременного русского мира – конечно, пространстве условном, нереальном, но тем не менее гораздо более прочном, нежели иная свая. Например, первое стихотворение «В высоком небе – самолет» по настроению и образам, даже отчасти ритмике вызывает в памяти «Мальчишек радостный народ», второе «Если что-то происходит, это что-то неспроста…» перекликается с Горьковским «Позади у нас – леса, впереди – болота…» и с Никитинской «Ливерпульской гаванью»; ироническо-лирическое «На башенном кране написано РЖЕВ» отождествляется с саркастическим «За рычагами большого крана» Ильи Плохих; небывальщина-ужастик «Напекла как-то бабка пирогов с котятами» сразу вызывает в памяти страшилку от Югай, как внутри хитрого мужика поселились «дармовые работнички», в итоге съевшие хозяина; «Притормози слегка, раскручивая глобус» соединяется с сюжетом рассказа Натальи Мелехиной «Коронованы бедой»… Наверняка более эрудированный читатель сплетет сеть куда шире, но главное здесь – жизнь образов Наты не в замкнутом личном пузыре, а их соприкосновение «вниз» и «вширь» с порождениями других авторов. Иногда это называют «диалогом с прошлым и настоящим», однако поэт здесь ближе к подлинному летописцу, который не просто по-дьячковски отмечает «было в лето такое-то», а особым видением, как инструмент божий, художественно переносит свое время и место в контекст общей письменной традиции. Как не можем мы Рублева назвать просто иконописцем, а автора «Слова» просто хроникером, так и поэт иногда больше «работника воображения и рифмы», конечно, не в Евтушенковском смысле (полифункциональность), а в глубинном. Поэту свойственны качества провидца, проникающего в незримый мир, который есть где-то – если хотите, в сакральный надмир.

Сучкова – отнюдь не «поэт народный», то есть социальные, публицистические мотивы у нее возможны лишь косвенно. Герой ее (вернее сказать, персонаж) – это не «маленький человек», а «божий человек». Однажды я отмечала (по поводу адресата стихов Стефании Даниловой), что есть лирические герои, близкие каждому, они нам предельно понятны: конфликт с родителями – очевидно, невзаимность в жизни – это уже общее место, трудоголизм как бунт – симптом и т.д. Конечно, для человека мира выживания такие проблемы видятся «элитарными», у него беды посерьезнее, однако дело не только в этом: «население» Наты имеет две стороны, очевидную и тайную. «Пошлое» ее героев – сближает их с земным человеком: алкоголизм, старческие болезни, мужиковская страсть к рыбалке, профессиональная несостоятельность, обмещанивание в компании ток-шоу и напитка домашней выгонки. Но эти общие «приметы дна» странным образом не определяют душу лирического персонажа Сучковой, как душу юродивого не определяют его обмороженные ноги или сермяжная одёжа. Персонаж-«оборотень» сохраняет в себе божественное начало в самом буквальном, а не демагогическом смысле. Он может встретить в лесу Флора и Лавра, увидеть в Рождество младенца Христа, «старухи едут в рай» в пазике, пьяница ощущает себя рыбой в руках Всевышнего. Герой Сучковой – иной, ее поэзия – иная. Мы читаем ее не чтобы узнать о себе, а чтобы узнать о другом, в котором мы себя не узнаем. То есть перед нами не откровенно диалогичный, а напротив, удивительный, особый, загадочный мир. Что это за тонкий, спряденный из невидимой нити плат, на котором все превращается в собственную светлую тень, фреску, уходя от себя плотного, словно бы остранняясь от себя земного? Этот неожиданный взгляд с непривычного для нас ракурса и есть расположение поэта относительно своего героя.

Спит твой Дубровский – стекло запотело,
Душно топили, а в щели сквозит,
Точно пустое безногое тело,
За балдахином шинелька висит.
<…>
Где тут чего-нибудь вспомнить, проснувшись?
Полог качнется, просядет кровать,
Машенька, Машенька, только веснушки
Не позволяй никому целовать!

В критике Ната Сучкова предстает в основном как «поэт родной земли», чуть ли не певец родимого края. Но, как нельзя творчество «крестьянских поэтов» свести к теме малой (и даже большой) Родины, так и зрелая поэзия Сучковой не может рассматриваться, на наш взгляд, как только вклад в традицию. Тема ее текстов – душа человеческая, ее природа и непостижимое, а вовсе не «приращение к земле»: краевое или почвенническое начало здесь столь условно, что возникает даже чувство противления, когда поэта пытаются оторвать от Отечества Небесного и всерьез привязать к топонимике. Весь, в сущности, душа уроженца Севера вряд ли как-то существенно отличается от таковой же у владимирского или ярославского жителя (об этом говорит и Егорова в своем исследовании вологодской современной литературы). И, родись поэт чуть южнее или западнее, безусловно, названия и особенности речи были бы чуть иными, но сущность его бы не изменилась – дарование принадлежит не городу, а миру, в частности Божьему. Наверное, об этом мы должны всегда напоминать себе, попадая в чудесный лирический дом Наты.

Конечно, должно сказать слово и о прозе поэзии – каким бы ни был вневременным и внепространственным сакральный мир, но в реальной жизни даже за иконописными ликами стоят конкретные, и очень разные люди – современники мастера. Герои Сучковой рождены в конце тридцатых, если речь о старшем поколении, в конце пятидесятых, если речь о родителях, а «молодое поколение» – это 90-е. Но было бы грубостью формулировать, что «в творчестве Наты эти три поколения объединены личностно-социальной неблагополучностью, многое определяющей географией и извечной русской бедой» (как бы мы сказали о социальных текстах). Напротив, здесь людей поддерживает их вера в сакральное, поэзия северного края и его красоты, неутраченный интерес к культурному прошлому, способность отождествлять себя с обитателями других земель, то есть смотреть дальше. Сборник отдает дань «национальной традиции»: поэтическая речь Сучковой создает иллюзию фольклорности, у которой, как известно, нет временной и пространственной категории. Конечно, аэроплан указывает, что действие не в XVII веке, а слово «порося» вместо «порос» географически движет нас с юга на север. Однако эти условные привязки могут лишь помочь «атрибутировать» тексты и героев автора, а вовсе не поведать об их вечной сути – именно на смещение аспекта в эту бескоординатную область и указывает избранный язык. Игра – элементы частушки, нескладушки, заплачки, песенки, причитания, – закруживает читателя, даже веселит его, включая в своего рода праздник-сегодня. Очевидно, что не такое уж веселое бытие у Натиных вологжан, однако горе уравновешивается радостью, как в акафистах, жизнь пребывает в условном равновесии, не съезжая в «чернуху» социальной лирики. Исследователь Егорова справедливо отмечает, что жанровая и языковая система Сучковой несводима к привычной алгебре стихосложения – думаю, как и в случае с ритмикой у Югай, речь об эклектике, порой принимающий вид традиционализма. Не стилизация вовсе, а смешение речевых и жанровых пластов создает новую ткань, новый язык.

Однако чрезвычайно важно, что, в отличие от Югай, у которой обрядовое и традиционное доминирует, Сучкова приносит нам свет непосредственного сердца человека, еще до того, как он отождествил себя с ментальностью, вписал в историю и наследие: это свет любви родителей лирического героя, тепло бабкиного халата, видение мира как чуда отроческими глазами, волшебство сумерек. И конечно, не хочется каламбурить, что дело не в остатках советской культуры, для которой не было ни негра, ни китайца, как для христианства не было ни эллина, ни иудея. Думается, все куда проще: детское видение лирического героя, сначала существующего в тайне семьи, и лежит в основе того света, который затем распространяется на большой мир.


1 - Л.В. Егорова. Все свои: избранная вологодская литература сегодня. – Вологда: ВолНЦ РАН, 2020.
2 - Н. Мелехина. От Родины к Родине. – Лиterraтура, № 202, февраль 2023.
скачать dle 12.1