Анна Аликевич. СМУТНЫЙ ФОН, ПУСТОТА И СОБАКА

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Б. О. Кутенков. Память so true.  – М.: Формаслов, 2022.)



Темные стихи можно читать двумя способами: так, словно мы всё понимаем или хотя бы отождествляем с нашими представлениями, и так, словно между девятью смыслами чудится призрачный десятый, который мы вот-вот поймаем, но он ускользает. Сумеречный мелос поэзии Бориса Кутенкова располагает к этой раздвоенности – путь реконструкции сюжета или путь «тьмы языка» (Ольга Балла), простота или сложности. Заговорим ли мы прямо о балладности, романтизме, наследовании цветаевской германской лиры – или будем пространно рассуждать о метареализме и концептуализме? Поэзия бывает вторичной, что часто критикуется, а бывает десятеричной, когда мы имеем разрозненные и многократно просеянные через сито чужих уст воспоминания о чужих воспоминаниях. Лишь изредка вылавливаем мы вроде бы знакомую цитату, уже ставшую обратно первоизреченным словом. Да, никакая поэзия не растет на голой земле, даже почвенническая, это только вопрос количества слоев и нашего объема познаний. Однако попробуем увидеть книгу непосредственно, вне теоретического контекста – даже профанно, то есть практически пересказав ее языком «обычного нормального читателя».
 Лирического героя, относительно молодого человека, угнетает тарасобульбовский отец и мучает гумильвица-мама, он обременен друзьями-ровесниками, которым современность расстроила нервы. Alter ego автора вынужден брать на себя роль психологического противовеса, что ему не очень удается, особенно учитывая почти античный конфликт в анамнезе и мрачные мысли о бытии. Но, несмотря на всю эту нескончаемую беду, бремя все равно приходится нести, все глубже погружаясь в депрессию – то в качестве поддерживающего «плеча» (ненадежные друзья), то в роли мальчика для психологического битья (деспотичный отец), то в виде без вины виноватого (отстраненная мать). Порой эта картина вызывает у нас глубокое сочувствие, порой такая жизнь вызывает у юноши желание застрелиться – кстати, мы его прекрасно понимаем. Лишь изредка ему удается встретить поддержку со стороны собеседника или живущего в провинции собрата. Таким образом, перед нами некто вроде помолодевшего персонажа «Осеннего марафона» с его сакраментальным «А шнурки вам не погладить?». Возможно, звучит ужасно, но именно это все и видит человек, мало погруженный в литературный контекст, при первом прочтении.
 давай меняться на раз-два ты музыка пробоин
ты свет которому равны я мир которому равно
<…>
а может так 
ты молоко на языке простудном
я голос не хотящий плыть из дословесных тайн 
   
Восприятие читателя зависит от степени его включенности в реалии истории, культуры, литературной традиции: иногда это ассоциативное поле оканчивается вместе с веком XX, а бывает, что 60-ми или даже 20-ми годами. То есть все, что имеет место ныне, воспринимается им в урезанном, дополнительном или даже не заслуживающим еще пока пристального внимания виде. В пантеоне нередко находятся Цветаева, Ахматова, Мандельштам и Блок, это закрытый клуб, куда вряд ли попадет полемическое пространство современности и его герои. Сейчас я говорю не о человеке, случайно купившем поэтический сборник на сдачу и зачитавшемся, а об индивиде, принадлежащем к «интеллигентной среде», но не входящем в очень ограниченное количество метров литературы и узких профессионалов. Если ориентироваться на последних,  книга автоматически становится шифром, понятным только посвященным. Таким образом, лирический герой Кутенкова может распасться для «усредненного» адресата  / покупателя на две личности. Первая – «не заслуживающая пока внимания в силу исторической неотстоянности», а вот вторая – это даже не человек, а некий сгусток исторического пространства-времени, того самого, который выходит за рамки сюжета, избранной формы, литературной традиции. Собственно, и являющийся пресловутым голосом, для облечения которого в плоть существует не всегда уместное, представляющее лишь постольку, поскольку интерес, тело:
 что и сам я – не путь, утонувший во мгле,
а – чумное застолье, танцор, дефиле,
коснояз невысокого тоста:

сам себе раздеваюсь, понтуюсь, пою,
в ускользнувших гостей выпускаю змею,
обнимаю оставшихся в гуще… 

«Кутенков – два», то есть вовсе не танцор-дефиле, а медиум и сивилла, опускающаяся на лифте времени в ту или иную темную эпоху, сочленяет реальность современности и былое историческое пространство. Превращает события наших дней в органическую часть прошлого, как бы переводя их из категории повседневности и газеты в категорию мифа и судьбы. Это просто и сродни магическому дару рапсода, который оглашал обстоятельства своих дней, а возникал текст без категории времени. В своем ремесле автор опирается на сотоварищей, обращаясь к некоему коллективному пространству, откуда черпают многие, каждый – своей мерой. Например, одним из таких окон в прошлое становится для него мир Полины Барсковой, исследователя блокадной эпохи. Попав в него, автор становится частицей отраженного ужаса и существует в чужом, но уже сроднившимся с ним пространстве, озвучивая его по-своему. Читатель, свидетель, но одновременно участник, «нечто третье» (как говорила о себе Цветаева, что она не отождествляет себя с Офелией, не симпатизирует Гамлету, а влюблена и в Офелию, и в Гамлета – в обоих вместе), поэт находится и в контексте былого, и над ним, и вне его, путешественник во времени и чужих мирах, не игрок, но игра. Это не лицедейство, а протеев дар, обращение.
– я смертельно убит, недолюблен и гол,
полз к тебе по блокадному снегу;
говорил «подойди», но никто не пришел;
«обретай», говорит, но никто не обрел;
дай доесть хохотунью ревекку
и в ладонях держи мой расстрелянный прах до утра,
словно ягоду смерти, сестра.  

Погружение в первую половину ХХ века приходит из предыдущего сборника «решето тишина решено», однако, если там возникает тема войны, то здесь – добавляется лагерная. Если там от павшего на поле брани отказывается мать и он сам не может понять, кто он теперь и для чего, то здесь конфликт выходит на иной уровень – утверждения себя такого, каким герой является. Двойник ли он гибнущего в блокаду, alter ego зека, встретившегося много лет спустя с надзирателем в забегаловке, сомолчальник воскрешенных провидением Мандельштама и Рубцова, в любом случае, это не скорбь по себе такому, ставшему жертвой трагической истории, а проявление своего права на голос и видение себя – и других. Это изменение позиции с жертвенной на акторскую отличает «Память». Герой уже не кто-то в руках истории или ближнего, а отделившийся участник, имеющий дело с «телом времени», пусть ноша его и не становится легче.
Отвечает солдат: «Ничего не возьму,
не хочу ни горчащего млека,
ни болящего сердца в придачу к нему,
ни надежной тюрьмы, ни побега;
Я давно уже музыка, вечность без слов,
и не надо мне прав человека». 
 (из «решета»)

« – я прошел сто дорог очумелые крылья в росе
запихай меня шапкой и сделай таким же как все
меж ночных позывных обломалось большое крыло
а другое окрепло и сном поросло»
                                                                              (из «Памяти»)

Один из парадоксов Кутенкова в том, что мы довольно ясно прослеживаем, из чего он растет, но теряемся в ответе на вопрос, чей он современник. Нас вводит в заблуждение простой пасьянс: почти дословное соколовское «И не надо мне прав человека, // Я давно уже не человек»; кузнецовское смысловое «Отец, кричу, ты не принес нам счастья!» и «Он пошел поперек, ничего я не знаю о нём»; рейновское « – Теперь ты понял? – Да, теперь конечно!»; а если опускаться глубже по хронологии, то и вообще откровенное ахматовское «Сын и ужас», цветаевское «Прелестное создание», и дальше по Гоголю.Однако все это ничего не говорит об авторе, кроме разве что его вплетенности в традицию да принадлежности к конкретной литературной школе. Информация для словаря, когда он будет составлен много лет спустя. Нет, никогда, ничей я не был современник? А как же огромное количество посвящений и прямых обращений? Увы, это тоже игра, сутевой близости к данным авторам у поэта не находится. Лишь, как заметил кто-то из критиков, повод для собственного высказывания не по существу цитаты.

Что же, мы должны расширять временные рамки и искать не по горизонтали, а по вертикали? Можно апеллировать к сходным мотивам, но разве не у большинства поэтов присутствуют мотивы одиночества, отверженности, вопросы о смысле бытия? Так мы никуда не выйдем, вернее, выйдем к чему угодно. И все же есть один современный серьезный лирик, близкий поэтике Бориса Кутенкова – это Анна Мамаенко. Авторский историзм, присущий им обоим, хотя и совершенно по-разному, объединяет их традиции. Ретроспектива Мамаенко тоже касается преимущественно ХХ века, ее погружение в события, современницей которых она не была, позволяют увидеть ту реальность в немного сюрреалистическом освещении, с примесью мистицизма и даже жути. Этот же пугающий и провидческий прицел свойствен и Борису, хотя, конечно, в отличие от эпического бытия Мамаенко, Кутенков преломляет прошлое в мелодическом, драматическом ключе – такова разница между летописью и плачем. Однако, думаю, грядущая поэзия выявит постепенно и других современников автора.

вот – поэзия после освенцима, так
мир возможет еще до невзрослых атак,
как до бога, изгнанья, дензнака; 
человек человеку – цветок и дурак,
я тебе – неуклюжая мать, полумрак,
смутный фон, пустота и собака.скачать dle 12.1