Редактор: Ольга Девш
(О книгах: Геннадий Барабтарло. Полупрозрачный палимпсест. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022. 296 с.; Борис Останин. Догадки о Набокове. Кн. 1 (А-З). М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии / Пальмира, 2022. 250 с.)ИНЫЕ ПРИТВОРЫ(Геннадий Барабтарло. Полупрозрачный палимпсест. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022. 296 с.)Большинству, думаю, Геннадий Барабтарло известен как набоковед – переводчик и исследователь его миров. Другие занятия и собственная проза его остались несколько в тени отчасти закономерно – не знав Барабтарло лично, рискну предположить, что в целом он следовал такой несколько герметичной, не закрытой, но и не для всех, не публичной, но частной стратегии. Так, те же собственные сочинения начали выходить довольно поздно и камерно – один сборник стихов в 1998, две книжечки паломнических воспоминаний о путешествии в Палестину в нью-йоркском издательстве в 2005 году, рассказы и эссе же были рассыпаны в толстожурнальных публикациях с 2000 по 2016 год. Вряд ли широкую рецепцию предполагали те же стихи, написанные, как и отдельные вещи в этой книге, в старой орфографии. Его же филологическо-философские работы о том же Набокове, Пушкине, Августине, Шестове, немецких романтиках так же, не будет ошибкой сказать, вряд ли были рассчитаны на массовое громкое признание. Это, разумеется, все признаки формальные, внешние…
Да и речь не идет о каком-то сознательном заселении в башню из слоновой кости, интерьер коей оформлен исключительно дореволюционными манускриптами, и тем паче об интеллектуальном эзотеризме с эскапизмом. Тем более, что первое, что бросается в глаза в этой прозе, это не родство (слово, согласитесь, несколько забитое и странное – по какой линии, в каком колене?), но сильнейшая нота того стиля настоящей литературы, что была явлена у нас в начале прошлого века, затем чаще доходила из эмиграции. Изысканного в своей простоте: «…И в сенях, где исходивший от них прохладный, терпкий запах достигал до верхних комнат. Делали яблочный квас, и пастилу, и варенье, которого не могли съесть за зиму, возили на Преображенье освещать в Никольское, да там в церкви и оставляли, раздавали гостям и в деревни, где их принимали, вежливо посмеиваясь». Цитировать можно, смакуя, как те же производные из яблок, весь давший название книге первый рассказ. Как, например, и речь одного из крестьянских персонажей, напоминающая лексически манеру скитальца Макара Долгорукого из «Подростка» Достоевского: «Спаси Господи на мягком слове. Да мне не по зубам, а битое да темное слаще гладкого да оскомного». Манера эта, заметим кстати (или некстати), вообще довольно соблазнительна, вызывает у многих искус стилизации и повторения – успешного, с вживанием и сотворением собственных миров (у Саши Соколова даже не в «Между собакой и волком», но в «Триптихе») и не столь, с отдушкой сугубой сделанности («Грифоны охраняют лиру» А. Соболева). Впрочем, дело вкуса.
Бунинско-набоковские пассажи (из очерка взаимоотношений двух классиков в приведенном в книге эссе о сыне Набокова Дмитрии складывается ощущение, что Барабтарло проголосовал бы скорее за Набокова) длятся, но этим, в пределе прустовским, регистром дело отнюдь не ограничивается. Регистр вообще довольно часто меняется – и в подчас довольно неожиданную сторону. Очень необычная драматургическая манера пьесы «Лица и исполнители» (название уже многомерно, отдает как игрой слов, так и шкловским остранением), диалоги там же вроде следующего:
Любарский. Все-таки тянет вас за язык. Вы, как и Игорь, любите подбрасывать и ловить слова.Хилков. Он иногда роняет… Или:
Хилков. Потом еще это совершенно никчемушное слово «Конец» в конце.Нина. У Панфилова в «Начале» в конце появляется слово «начало»Холодковский. «Начало» и «конец» – слова одного корняВсе это вполне прямолинейно отсылает нас к гораздо более утонченному, чем все поименованные ранее, и опять же очень сокрытому, малоизвестному стилисту Владимиру Казакову, строившему свою прозу и драматургию не столько даже на подобных изящных афоризмах, сколько на легком, но весомом смещении акцентов в словах, интонациях, смысле и абсурде
[1]. Одним словом, «это даже и не каламбур, а карамболь», как сказано у Барабтарло. У которого и один рассказ целиком построен на таких паскалевских максимах. С ним, кстати, любопытно, ведь там абстрагирование, то самое остранение удвоены – как в названии «Одушевленная Глина. Заметки к эссе об Адаме», так в атрибуции (некий Роберт Альдвинкль, заслуженный профессор в отставке, в Галифаксе, Канада, издает и предисловием предуведомляет некоего малоизвестного философа и физика-изобретателя Илью Менгдена). Игру с авторством, аукающимся и в других вещах этой книги, можно, конечно возвести к Набокову, на том и забыть, но, кажется, интенции тут глубже. Не скажу о литературном плане, а в более общем: думается, здесь манифестируется все та же глубинная работа сочинителя, копающего серьезно, но и свои находки предъявляющего глубоко скромно, сокрыто. Так делали даже не алхимики и прочие адепты герметичного Гермеса Трисмегиста, но люди глубоко религиозные, к которым, судя по всему, можно отнести и Барабтарло.
Дабы закончить – только начать, впрочем – с мерцанием стилистических регистров, можно поименовать и последние вещи книги. «Ахавъ и плотникъ» – некая надстройка, медитация в прозе по мотивам «Моби Дика», эссе (больше, чем эссе, ибо жизнеописание, филология и прочее) о Дмитрии Набокове «Скорость и старость», историческая виньетка «Английское междометие» об английском дипломатическом корпусе в годы смерти Пушкина…
Все это, заметим, встраивается в вектор даже не антибиографической, но очень отстранённой прозы. «…Он подошел к окну, сел с ногами на широкий подоконник и стал смотреть на улицу с высоты четвертого этажа. Дождь пошел сильнее, черные зонтики внизу стали двигаться шибче, и висячий, слегка раскачивающийся светофор красил перекресток во все четыре стороны расплывающимися на черном асфальте то киноварными, то темно-зелеными мазками» - здесь мы почти физически и точно кинематографически видим, как камера отнюдь не делает наплыв, close-up, на персонажа, но отходит от него, переключается на опять же дважды внешнее по отношению к герою (о героях, рассказчиках и в других очерках не сообщается практически ничего – тут показателен первый рассказ, где жизнь ос в саду оказывается занимательнее людского, семейного): и улица, и неживое на ней.
Градус отстраненности, потерянности, невключенности как в жизнь общую, так и свою собственную нагнетается в двух рассказах, что условно идут под эгидой эмигрантской литературы. Герой «За подлежащей подписью» не только испытывает весь комплекс чувств, свойственный, приличествующий бывшему (ли) белогвардейцу в Берлине, но готов сбежать даже и от собственной жены, утомившей уже на курорте во время медового месяца. Этот флер набоковско-газдановско-поплавских
[2] произведений и мироощущений преломится и усилится в еще одной новелле о русских в изгнании и послании
[3] «Начало большого романа», пожалуй, самой пронзительной в этой книге. Племянник навещает и второй что ли раз в жизни встречает абсолютно одинокого дядю, умирающего в затрапезной больнице дальнего английского городка. Ирония и грусть тут – они обсуждают «Евгения Онегина», не только того самого дядю самых строгих правил, который как бы задает матрицу и их личных, родственных отношений, но и уничтоженные части пушкинского произведения. Части ушли в небытие, дядя, посвятивший жизнь их изучению, встречает собственную смерть, о которой не даром говорят, что в ней человек тотально одинок
[4]. Не от этого ли, не от всей своей жизни и, конечно, ее финала пытается в своих предсмертных видениях сбежать Николай Иванович, в которых он снова маленький мальчик, идет куда-то с мамой? «Под мышкой у него была овальная коробка засахаренной клюквы, принесенная родителями, в руке стаканчик с лесной земляникой, на душе спокойно».
Из «чужих краев» он держит путь в «некий притвор», который видит в глазах умирающего и рассказчик, «где играли светотени и приоткрывалось сверхмыслимое значение всего существенного, славянских и еврейских слов “земнiи”, и “творяще”, и “аллилуйа”, куда тянуло, но этому притяжению надо было противиться, чтобы ненароком не нарушить порядка уже шедших приготовлений, от века установленных и неукоснительных, и как-нибудь не помешать тайному делу перехода, а умиравший понимал, проникая в сознание другого человека сузившимся до немыслимой глубины резкости взором эту смесь любопытства, страха, участливого волнения и самосохранительного отстранения в глазах смотревшего на него, и, когда они чуть заблестели и, моргнув, быстро опустились, он медленно закрыл свои, продолжая, однако, видеть и наклонившегося над ним племянника, и календарь на стенепод часами, с красным почему-то числом, и машущий всей своей густой массой платан в окне, и в глухом углу санаторного сада двухместную деревянную качалку, похожую на гигантское пресс-папье, и себя четырехлетним мальчиком». Умножение ли это отстранения, чуждости и апостасийности для умирающего героя или же удавшийся побег от отчаяния, счастливое возвращение и даже маленький подвиг человеческой жизни?
Сложно об этом говорить, тем более что и мне следует признать в данном случае свою рецензионно-критическую профнепригодность – даже рассыпав тут изрядно имен, с которыми как-то, возможно, коррелирует письмо Геннадия Барабтарло, я все равно, тем более не могу толком определить его. Механизм разобрать можно, а целокупный эффект все равно остаётся загадкой. Поймать удается, как то бывает с запахами-воспоминаниями, скорее шлейф, намек, загадку ностальгии и чуда.
НАБОКОВ, ПРЕКРАСНЫЙ ДИЛЕТАНТ(Борис Останин. Догадки о Набокове. Кн. 1 (А-З). М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии / Пальмира, 2022. 250 с.)Борис Останин, вступив на путь стилистически свободной и импровизационной, методически экспериментальной и даже прорывной и при всем при этом крайне въедливой и глубокой экзегезы своей книгой о Саше Соколове
[5], продолжает начатое. Есть, возможно, и два отличия. Во-первых, мысли покопаться в механизмах Набокова, судя по приведенным в книге в виде аппендикса отрывкам из останинской прозы «Вдребезги», зародились давно. Во-вторых, работа с вокабуляром предполагает еще книги, ведь в этой вольный исследователь (да даже каменщик – разбирает же кирпичики, из которых сложены книги Набокова) дошел только до буквы «З».
Кстати, работа в становлении, work in progress здесь едва ли не принципиальна. Это подчеркивается как в предуведомлении к книге Болеслава Мартынова «Рваные строки (вместо предисловия)», где сказано, что, дескать, в руки составителя попала часть архива Останина
[6], он начал формировать книгу, старался проверить ошибки, те могли остаться и так далее. Так и в самой нарочитой манере автора вдруг обрывать абзацы, оставлять ремарки вроде «написать о том-то и том-то» и прочего. Я бы еще добавил количество эпиграфов – на трех страницах и на трех языках. Все это, конечно, тонкая игра, в которой лично мне видится целый спектр – как и смыслов в букете эпиграфов – значений. От того, что углубляться в какие-то еще мотивы у Набокова уже не столь интересно, до того, что углубляться можно совершенно бесконечно – набоковские игры со словами, текстами и собственной биографией в данном случае не только вдохновляют на ответную игру, встречный пас, но и на создание конгениальных миров.
Посему ремаркам в тексте вроде «Определённая “ловкость рук” исследователя позволяет ему набросать в одну корзину целый ворох слов, с которыми он не очень-то знает, что делать: Розанов, Кастель, Голубев, Лазурное, Приморское, профессор, микроскоп, слепец, солнце мёртвых, Феодора – близкие к “главным набоковским”…», разумеется, верить не стоит. Просто перед нами не очередная филологическая или диссертационная работа, количество которых уже давно вышло за какие-либо разумные пределы, а практически на грани нового жанра – произведение вдохновленное и вдохновляющее, провоцирующее. Этот жанр тоже формируется опять же у нас на глазах. Такой даже не мастер-класс (ибо принципиальное его свойство не учительство и прочее высокомерное, как у самого В. В. Набокова, но крайняя деликатность, увлеченность, экспериментаторство), а – скорее напомнило мне традиционные японские сусечные. Там самое престижное и желанное место для посетителя – отнюдь не столик в тихом укромном уголке, а стойка, за которой шеф перед вами лепит суси, показывает, как творится волшебство. Нельзя, если речь о престижном заведении, приходить даже в духах и прочей внятно пахнущей косметике – отобьет запахи.
Если все же останинскую книгу и можно как-то сравнить, попытаться пришпилить, как Набоков своих несчастных бабочек в коллекцию, на ось координат, то вспоминается работа еще одного петербуржского автора – «Набоков без Лолиты: Путеводитель с картами, картинками и заданиями» Вячеслава Курицына, одна из лучших (до сих пор для меня) книг о Набокове.
Как же все это работает? А вот тут сложнее. Описать это – все равно что, посмотрев захватывающие трюки Гудини (о нем тут, приводившим и в зрелые годы Набокова в восторг, не раз пишет Останин), пытаться свести их к скучной алгебре, описать через физические законы. Тем более что не уследить – метода состоит из десятков приемов, они сменяют друг друга даже в пределах словарной статьи. Вот, скажем, о роли Адамовича в набоковских мирах Борис Останин повествует через биографическое, об Адмиралтейской набережной – через историческое. Говоря же об англофилии, дает густейшее эссе, тезисно целый пучок мыслей-смыслов, то, что другой бы на добрую статью, да под пару грантиков, раскатал. Как, скажем, и компаративистика в случае Айн Рэнд – мини двойное жизнеописание тут перед нами. Белинского Останин вводит посредством вот такого ассоциативного ряда, раскрывающего, подспудно раскалывающего мотивы и смыслы:
Белинский, Андрей Белый, Беликов, Беленький, Белочкина, Белла, Аннабель, Белое море, Белинда, белка, «Повести Белкина»… Чернышевский, Саша Чёрный, Чернобыльские («Оповещение»), Черносвитова («Подвиг»), Годунов-Чердынцев, семья Чернышевских («Дар»), Чёрная речка, Чёрное море, чёрт… шахматная доска с чёрными и белыми фигурами, поле белого книжного листа с чёрными буквами…Саша Чёрный ≈ Яша Чёрный → Александр Яковлевич и Александра Яковлевна Чернышевские. «Чёрный» (black) = СВОЙ ЦВЕТ для ВН, сюда же белый, синий (blue) и серый. Объяснение: …Сопутствующий Евгении Исаковне Минц («Оповещение») цвет – чёрный (пальто, чулки, перчатки), фамилии окружающих людей: Чернобыльские, фрау доктор Шварц… Вадим («Взгляни на арлекинов!») знакомится в Кембридже (где он учится в 1919-22) с Ивором Блэком, актёром-любителем, специализирующемся на женских ролях. Белый ÷ БЛ, alba, Альбион/Англия, альбинос, Альберт Альбинус («Смех в темноте»), «белая ворона»/«белый дрозд» – одиночка, выпавший или изгнанный из стаи, Белая армия, Белый Кролик у Кэрролла, кролик и «Плейбой», Белоцветов из берлинского Кружка поэтов. А Введенского представляет – одной цитатой, без комментариев, все. Вообще, надо сказать, зашкаливающая совершенно эрудиция автора вкупе с манерой говорить с читателем как равным, не пускаясь в сноски-пояснения-очевидное, требует изрядной интеллектуальной подготовки и соработничества – но чего ради и за Набокова с его шарадами и квестами мы беремся? Компенсирует же это Останин тоже более чем щедро – обзавестись столькими сведениями и фактами из всех буквально областей, это надо с десяток работ далеко не только по Набокову прочесть (и узнать, например, о переводах и рецепции Розанова в Европе). Стиль, как у того же Барабтарло (его, впрочем, если судить по одной тут ремарке, Останин не очень жалует за опять же вольные прозрения и измышления? Примыкает к рассматриваемой выше книге и обсуждение проблемы взаимоотношений Бунина и Набокова; повторов, однако, не будет, что является принципиальной особенностью останинского текста – куча редкостей и находок, минимум повторения известного), мерцает, струится, меняется. Как, скажем, и объекты его приложения – за камнем александритом (дана загадка о нем) следует Алехин (и вся неисчерпаемая шахматная тема, опять же тезисно).
И все собственно в книге и будет, как изящнейшая шахматная партия. Вот фигуры – глаз, курсор – перемещается от одной находки к другой. Вот – в связи с анаграммами – о кабалистике применительно к Набокову: «Каббалист постигает тайны Бога не в его деяниях, а в связанных с Богом словах. У Набокова тоже каббалистика, но, так сказать, самодельная. Комбинаторная литература не нуждается в мире, людях и деяниях, ей достаточно словаря и в меру механической работы со словами. “Читать, выписывать, переставлять”, срв. аспирантское “вырезать и склеивать”». Или – в статейке «врун», что уж там – об особенностях комбинаторики у Набокова: «Излюбленная писательская стратегия Набокова: запутать читателя так, чтобы он, читая, до головокружения потерялся, не соображал, где правда, а где ложь. Отход – под влиянием О. Уайльда и др. – от мимесиса к “конструктивизму”. Не оставлять улик (чтобы не быть пойманным; “неуловимый ковбой”) – но «в дымке и тумане» намекать об их существовании, дабы растерявшийся читатель понял наконец, какой он, не в пример умнику Холмсу, идиот». Или такой афоризм: «Набокову нужна не живая женщина вместо статуи, а статуя вместо живой женщины». Или так, походя: «Шарада = шар ада → жар ада». Али игра слов: арлекин, «harlequin: harlot (шлюха, устар.) + queen (королева, дама), звучит почти как арлекин. Арлекин, из “лесного/ольхового царя” (Erlkönig) превратившийся в “короля искусства” (le king d’art → art-le-king)». Или просто, как сейчас говорят, «красивое»: «Считается, что глаза бабочки нечувствительны к красному и жёлтому цвету и потому она видит мир в голубых тонах. Если это так, “голубой цветок” – это любой (?) цветок глазами бабочки, которая видит мир в голубом свете».
Очень вряд ли, впрочем, может сложиться впечатление, что все эти игры, вольности и достойные ответы набоковским шарадам ими и ограничиваются, сведутся к постмодернисткой игре (постмодернизм Останин заслуженно не жалует, подводит под его разлагающуюся тушу пару шпилек-домкратов
[7]). За маленькими статьями про ту или иную лексему у Набокова – и мы уже могли это отметить по отрывкам о каббалистике и конструктивизме – проступает настоящая деконструкция (тоже антиостанинское слово, но прошу прощения) Набокова в целом, as it is.
Даже не на выходе – перед нами, напомню, работа в становлении, создающаяся при нас, почти с нами – мы получаем меткие и точные, подчас и нелицеприятные (что вся семья Набокова в виде его, жены Веры и сына-наследника Дмитрия не любили критиков, исследователей и биографов, если их работа не была выполнена в жанре агиографии, факт известный) характеристики набоковских миров. «Писателю, отказавшемуся от подпорок внешнего мира, приходится использовать подпорки стиля и словаря». «“Перевоплощаться в другого” – в отличие от Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова, Куприна – ВН не умел, не любил, не хотел: не его стезя. Кто такой для ВН, вслед за Барделебеном, какой-то скоропреходящий Шефтель, чтобы не себя, любимого, а его, случайного, сделать сердцевиной автобиографического Пнина, “нового Дон Кихота”»? Или подглавка «Бегство», имеющая, в связи с идущей на момент написания этого текста в России частичной мобилизацией и вызванным ею и ее причиной массовым исходом соотечественников в сопредельные страны (не Париж и не Берлин – история этой волны эмиграции будет про Грузию, Армению, Сербию и Казахстан!), животрепещуще звучащие обертоны: «Бегство Набоковых из России 15 апреля 1919 года, в канун 20-летия ВН. Бегство поэтических душ в Африку, в Испанию (Гумилёв, Пильграм), Ганина от Машеньки, Набокова от жены в 1936-37 годах. 18 января 1937 года ВН уезжает в Бельгию, оттуда во Францию и больше ни в Берлин, ни в Прагу (в 1939 году здесь умерла его мать) не возвращается. Говоря простым языком: бросил жену с сыном, уехал в Париж, завёл там любовницу. Бегство ВН от убийцы отца Таборицкого. Бегство от военного призыва в России, в Германии, во Франции. Бегство от церкви. Бегство от многоглазого соглядатая толпы, от общих мест, от реальности. Бегство-отречение одинокого короля».
Элемент весьма критического, а не восторженного, да, силен у Останина. Набоков и «пародист других авторов», органически не способный к работе с большими идеями, только к их критике, и автор сомнительного, слишком буквального, даже дискредитирующего Пушкина на Западе перевода «Евгения Онегина» и корявого «Лолиты», и присваивающий чужие идеи без цитации исследователь, и просто весьма неприятный человек – мегаломан, использующий всех, прежде всего Веру. Та, кстати, предстает также отнюдь не идеальной возлюбленной, музой и помощницей автора. Нет, помощницей-то (носильщиком, водителем, охранником, секретарем и т. д. и т. п.) она была, видимо, замечательной. Но и не только, не только… «За право экранизации “Лолиты” ВН заработал 150 тысяч долларов (в 20 раз больше, чем за профессорство в Корнеле за год), но ВЕ этих денег показалось мало: для пополнения семейного бюджета она затеяла тяжбу с правительством ФРГ, о нём ниже. Да ещё десять лет судилась с Морисом Жиродиа, отбивала у обманщика кровные денежки; потом велела сжечь шведский тираж “Лолиты” за неадекватный перевод и т.п.». Имидж, так тщательно и многолетне конструировавшийся Набоковым, трещит и чуть ли не рушится прямо на наших глазах: «Репутация Набокова как теннисиста, шахматиста, шахматного композитора, футболиста, боксёра, специалиста по бабочкам, университетского преподавателя, киноактёра, художника, философа, переводчика и поэта изрядно преувеличена. Здесь он, хотя о точных оценках можно спорить, был и остаётся “вторым человеком”… Лепидоптерологи-профессионалы считают ВН дилетантом. С 1941 по 1976 год он открыл едва ли полтора десятка новых видов голубянок (причём часть из них отыскал в музее), для специалиста цифра более чем скромная: в семействе голубянок (Lycaenidae) более 5 тысяч видов. Лекции по литературе ВН читал (прочитывал слово в слово с конспекта), по его собственным словам, так, чтобы не общаться со студентами. Он, о чём проговаривается Уилсон, плохо играл в шахматы, посредственно в теннис и футбол, про бокс вообще придумал, сочинял скучные кроссворды и слабые стихи, его переводы требуют особого разговора… Дело, конечно, не в том, что у Набокова были те или иные слабости (у кого их нет?), а в том, что эти слабости он никому, кроме себя, не позволял, а у себя воспринимал как свидетельство личного своеобразия». Это, конечно, довольно чувствительные, бьющие в цель «двенадцать ножей», ведь исходят они от настоящего полигистора.
Очередную шараду от Набокова и Бориса Останина, выступающего в данном случае в роли адвоката дьявола, а именно чем мотивирована такая обструкция нашего классика, – любовью нынешней, любовью миновавшей или же чем-то еще – читателю предстоит решить самому. Тем более что набоковиана только началась – впереди еще несколько томов «Догадок о Набокове».
________________
[1] О мирах Казакова, абсолютно не избалованного научным вниманием, см. недавно вышедшую работу сербского исследователя и переводчика: Шливар В. Картины абсурдного мира в прозе Владимира Казакова. Белград: Издательство филологического факультета Белградского университета, 2022.
[2] По известной аттестации самого Газданова, первая волна русской эмиграции дала «одного поэта – Поплавского – и одного прозаика – Набокова». Ему вторил и Адамович, считавший, что «от эмигрантской литературы останутся только проза Набокова и поэзия Поплавского».
[3] Чуткий и оригинальный в своем отношении к русскому языку, дядя предпочитает говорить не «за границей», а «в чужих краях».
[4] Впрочем, и тут рефлексия смерти не однозначная, но многомерная: «Действительно странно то, что мы еще мертвы» – то есть воскресение очевидно возможно, но от чего-то не происходит, запаздывает?
[5]Останин Б. Словарь к повести Саши Соколова «Между собакой и волком». М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии / Пальмира, 2020.
[6] Фраза про архив не должна пугать – Борис Владимирович Останин не только жив, но и, насколько мне известно, здоров и продуктивен, слава Богу.
[7] «Набоков, находившийся в относительно более спокойных условиях эмиграции, представляет собой, может быть, лучший пример совершенного равновесия между некоторой вновь обретенной “нарративностью” и открыто выраженной осознанной метанарративностью. С этой точки зрения можно сказать, что Набоков проложил путь постмодернизму, а точнее, тому направлению в постмодерне, которое возведет узаконенный “обман” в число своих основных принципов, присоединившись к мнению героя “Отчаяния”: “всякое произведение искусства обман”». Жаккар Ж.-Ф.. Литература как таковая. От Набокова к Пушкину: Избранные работы о русской словесности. С. 18-19.скачать dle 12.1
