ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Оля Скорлупкина. В КРОМЕШНОМ ТОРЖЕСТВЕ

Оля Скорлупкина. В КРОМЕШНОМ ТОРЖЕСТВЕ

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Алексей Сомов. Грубей и небесней. М.: ЛитГОСТ, 2021.)



В этом году в серии «Поэты литературных чтений "Они ушли. Они остались"» вышел долгожданный сборник стихов и эссе Алексея Сомова (1976—2013) «Грубей и небесней», ставший первой книгой в библиографии автора.

В своей рецензии на сборник Ольга Балла отмечает, что наиболее характерными для поэтики Сомова понятиями можно назвать «нежность» и её производные. Ещё одно слово, к которому автор прибегает с особой частотой и любовью — это эпитет «кромешный»: «выше рюмочных и чайных и кромешных мелочей», «Стрижи хвостами режут синеву / и пропадают на свету кромешном», «Минуя сослепу в кромешном торжестве / Услужливо распахнутые двери» и др. Мне бы хотелось предложить читателю проследовать по разным уровням значения этого слова и проследить, как смысловые компоненты «кромешности» обнаруживают себя в поэтике Сомова. Этот способ восприятия сложился сам собой, интуитивно — дело в том, что я много лет веду сообщество «Орден Кромешных Поэтов». И частое столкновение с этим эпитетом в «Грубей и небесней» сработало как пароль, некое кодовое слово, по которому безоговорочно узнаёшь своих. Способ оказался, к моему собственному удивлению, результативным: на каждый следующий шаг в глубину исхоженной кромешной семантики книга отзывалась — каким-то мистическим образом — буквально или фигурально.


Сквозь крепко сшитые веки

«Кромешный» обычно употребляется в устойчивых сочетаниях со словами «тьма», «мрак», «ад». В лирике Сомова значение слова деавтоматизировано – оно вступает в отношения, невозможные вне поэтической речи. Оксюмороны с его участием — явление нередкое: «кромешное солнышко» (Егор Летов), «в луче прожектора кромешном» (Дмитрий Воденников), «по освещённости кромешной» (Елена Костылева), «рай кромешный» (Елена Касьян и др.). Есть и другая форма существования этого слова в поэтическом тексте — без прямого противопоставления тёмного и светлого, но с сохранением фактора сочетаемости несочетаемого. «Кромешное» соединяется с обычными предметами жизни, обдавая их своим значением беспросветности, непроглядности: «жизнь кромешная» (Бахыт Кенжеев), «в кромешном саду» (Дмитрий Гаричев), «кромешная вода» (Алексей Цветков). Оба этих пути реализуются в сомовской поэтике, становясь инструментами создания гротеска.

Первый уровень «кромешности» напрямую связан с семантикой темноты, жизни на ощупь, слепоты/зрячести. Важность её значения в стихах Сомова отмечают многие рецензенты. «Мир раскрывается Сомовым через метафору азбуки Брайля: читая её, каждый из нас, по-своему слепой — в метафизическом смысле — оставляет на ней следы, "ногтевые отметки"», — пишет в предисловии к сборнику Ирина Кадочникова. В контексте творчества Сомова вспоминается и ещё одно устойчивое выражение для обозначения сплошной, абсолютной, кромешной темноты: «Хоть глаз выколи».


Беспощадней и зорче

Следующий компонент значения — абсолютность, доведённость до предела. Она выражается в виде постоянного требовательного поиска предельных значений: «ещё грубей и небесней», «в этом мире расхристанном стоило быть беспощадней и зорче». Герой как бы настаивает на том, что все значения должны быть усилены, возведены в степень, доведены до края. «Каждой весной умирать от счастья» – не реже и не меньше; умеренного счастья, совместимого с жизнью, недостаточно. Эта требовательность неизбежно связана с надрывом и разочарованием. Что-то необъяснимое влечёт героя в область экстремальных значений, заставляя вспомнить афоризм Кафки: «Есть точка, после которой возврат невозможен. Этой точки надо достичь». Почему — надо? Этот вопрос остаётся без ответа, но герой Сомова — безусловно, из тех, кто всем существом ощущает эту необходимость и приводится ею в движение. Там, в этой точке, как будто только и можно узнать некую последнюю правду, увидев все значения в их максимальных проявлениях и таким образом познав сполна.


В другой стране с изнанки мостовой

Если существует предел, значит, есть и нечто простирающееся за пределы. Здесь мы подходим к ключевому компоненту значения кромешности, раскрывшемуся в стихах Сомова во всей полноте. «Кромешный» возникло в старославянском как эквивалент греческого «eksoteros», что значит «находящийся за пределами». Ад потому и называется кромешным, что располагается за гранью мыслимого мира (кроме него). Внимание поэзии неизменно приковано к инобытию: основываясь на иносказании, поэтическое влечётся ко всему иному, соприродному ему по сути. В стихах Сомова происходят неустанное обнаружение и стремительное пересечение границы между этим миром и иным: «и всё летит куда-то в мороке упрямом / на кривой метле за страшные моря», «От любви и от простуды, обрывая провода, / Ты лети скорей отсюда, никуда и навсегда», «глупышка бабочка, лети отсюда прочь». Снова приходит на ум Кафка: «Подальше отсюда — вот моя цель».

Традициям поэтического искусства известны разные пути взаимодействия с кромешным, этой «езды в незнаемое»: воспевание иных миров романтиками, чтение особых знаков символистами, в современной неоклассической традиции — нащупывание прорех в ткани бытия, из которых веет «пронизывающий трансцендентальный ветерок» по Адамовичу. Универсальный вектор вылазок в кромешность сформулировал в 1921 году поэт Константин Липскеров: «Чтобы в шатре бытия полюбить все сокровища жизни, / Надо шатёр приподнять и взглянуть на мгновение в ночь». Что любопытно, шатёр только лишь приподнимается (неполнота действия — в противоположность предельной сомовской полноте!), взгляд в ночь бросается только на мгновение, сам герой находится по эту сторону и остаётся в безопасности… В общем, взаимодействие с иным осуществляется со всей осторожностью. Героя можно понять — им движет то же, что героем Арсения Тарковского в знаменитом «Я жизнь люблю и умереть боюсь». Ведь иное на то и иное, чтобы отличаться от этой жизни пугающим и губительным образом. А главное, в этих строках постулируется позитивный смысл заглядывания в кромешное, некое человеческое оправдание этого опыта. Чтобы «полюбить все сокровища жизни» — то есть заново почувствовать к ней вкус, ощутить ценность и т. д. Кромешное необходимо в крохотной дозировке и только для того, чтобы оттенить не-кромешное, — как чёрная точка в белом «ян».

Осмотрительному контакту с кромешностью противопоставлены куда более радикальные методы, беспощадные к человеческому — здесь оно приносится в жертву поэтическому. В первую очередь это, конечно, концепция поэта-ясновидца Артюра Рембо: «Поэт превращает себя в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств. Он идёт на любые формы любви, страдания, безумия. Он ищет сам себя. Он изнуряет себя всеми ядами, но всасывает их квинтэссенцию. Неизъяснимая мука, при которой он нуждается во всей своей вере, во всей сверхчеловеческой силе; он становится самым больным из всех, самым преступным, самым проклятым – и учёным из учёных! Ибо он достиг неведомого. <…> …и пусть, обезумев, он утратит понимание своих видений, – он их видел! И пусть в своём взлёте он околеет от вещей неслыханных и несказуемых. Придут новые ужасающие труженики; они начнут с тех горизонтов, где предыдущий пал в изнеможении…». Если рассматривать весь спектр возможных соприкосновений с кромешным, то, разумеется, Сомов ближе к числу предсказанных проклятым поэтом «ужасающих тружеников».

Если в большинстве своём поэты ограничиваются приёмом неких сигналов из иного мира, оставаясь твёрдо стоять на ногах в мире этом, то в стихах Сомова дело обстоит совсем иначе. Складывается впечатление, что герой этих текстов с головой погружён в кромешное и ведёт своего рода прямой репортаж оттуда, из гущи страшных и невыразимых событий. (Стоило возникнуть такому предположению, как на следующей странице книги обнаружилось буквальное подтверждение: «Ктулхёныш мой зануда механическое сердце смерть / и нежность / днесь пишу тебе сюда оттуда».) Сюда оттуда — вот принцип транзита кромешного из-за границы на эту сторону. Автор сам становится этой границей, постоянно пребывая внутри — как бы прошивая её, как игла, выныривающая то с одной, то с другой стороны. Неслучайно здесь часто повторяется следующий мотив: «…Так шьют с изнанки»; «(как будто бы не я и не с тобой / в другой стране / с изнанки мостовой)». Большая нагрузка ложится и на инструменты онейропоэтики — сон как переходное состояние, принадлежащее сразу к обоим мирам, становится одним из ключевых пунктов пропуска через границу: «…животные / все, которых я любил и знал / враз вернулись, требуя чего-то / заскребли когтями в двери сна», «тех дворцов, что, от ужаса холодея, / прозреваем на горизонте сна».


Дивные демоны скважин замочных

Что же встречает герой Сомова там, в эпицентре кромешности? Его взору предстаёт бесконечный парад диковинных существ: мифологических, гибридных, сюрреалистических. «Сотни тысяч цепных лорелей и гертруд», «мохнатые слоны в домиках из сахарной слюны», «ангелы, козлы и мотыльки», «учёные химики из Аненербе» и фюрер, летящий по небу полуночи с бомбой из девичьих слёз в когтях, языческие боги неведомых культур, сочиняемые на ходу… Зачастую персонажи перетекают друг в друга, меняя личины — как будто некая бесформенная сущность пытается обрести лицо, мерцая и беспрестанно меняясь: «Один (в упор не вспомнишь, кто таков) / как будто с мягким треугольным нимбом / другой с ехидной мордочкой зверька, / а может, в хищной зооморфной маске…». Это наводит на мысль о христианском понимании бесов как бесплотных духов, не имеющих стабильной формы и пытающихся принять то одну, то другую для искушения и устрашения человека. И действительно, поток невероятных сущностей несёт отпечаток демонического: «И не прорвётся демонская свора / в зазор меж той и этой пустотой / заветное нестреляное слово». С пограничного пункта, где оказался герой, равно обозреваются и «то», и «это», и взгляд полон отчаяния. Всё пустое: пустота простирается и здесь, и там, и даже сама граница представляет собой зазор, т. е. пустоту. Что способно действовать в этой обречённой пустоте? Демонская свора, прорывающаяся из кромешности в жизнь. Но и «заветное нестреляное слово», вырастающее из мандельштамовского «блаженного бессмысленного слова» и стоящее у неё на пути. Герой пытается обуздать хоровод духов, и снова звучит этот мотив, воплощаясь как буквальное оккультное взаимодействие и заодно иронически снижаясь: «се заклинаю вас на росомашьем, / дивные демоны скважин замочных / с телом стеклянным — / мухой изыдите (4 раза)».

Интересна авторская рефлексия в связи с попаданием с головой в кромешность: оно осознаётся с обречённой усмешкой, а читатель предостерегается от повторения этого пути: «Я, такое дело, по ходу в сказку попал. И по полной программе» (эссе «Устрой о мне вещь»); «а за край вообще не надо смотреть / эту родину зовут твоя смерть».


Весна обидчива как нищенка-царевна

Четвёртый и последний смысловой компонент кромешности позаимствован из работ Д.С. Лихачёва «Историческая поэтика русской литературы» и «Смех как мировоззрение». В них говорится в том числе о феномене древнерусских пародийных текстов, выстраивающих модель «антимира». Казалось бы, какие общие места могут быть у механизмов средневековой пародии и постмодернистской поэзии начала ХХI века? Дело в том, что, как подчёркивает Лихачёв, древнерусская пародия не является пародией в привычном нам понимании: её объектом выступает не какое-то явление общественной жизни, а сама организованная форма деловой и литературной письменности. Названия таких произведений и их жанровые определения говорят сами за себя: «Служба кабаку», «Сказание о бражнике», «Азбука о голом и небогатом человеке», шутовские челобитные, пустошные кафизмы и т. д. Это акт фальшивого воспроизведения канонов жанра, ставящий всё с ног на голову и подменяющий сакральное профанным, предельно сниженным: например, в «Службе кабаку» богослужение адресуется питейному заведению. В предисловии к «Грубей и небесней» Ирина Кадочникова отмечает, что в пространстве стихов Сомова царят те же механизмы: «традиционные (культурные и религиозные) представления <…> выворачиваются наизнанку. Рождество происходит в аду, "ангел родной земли" "чёрен, одутловат и страшен", "Зло кувыркается с Добром"». Так объясняется суть подобных трансформаций у Лихачёва: «Смысл древнерусских пародий заключается в том, чтобы разрушить значение и упорядоченность знаков, обессмыслить их, <…> создать неупорядоченный мир, мир без системы, мир нелепый, дурацкий. <…> Это мир кромешный — мир недействительный. Он подчёркнуто выдуманный». Обращение к литературным прецедентам средневековых пародий кажется мне особенно перспективным для интерпретации знаковой системы сомовского двоемирия и её разрушения. Любопытно взглянуть в этом контексте на вымышленный город Тугарин, ставший местом действия стихов и эссе Сомова и даже попавший в его биографическую справку на «Сетевой словесности». Продолжая мысль Лихачёва, Тугарин и другие топонимы можно назвать воплощениями «мира антикультуры», «изнаночного мира». Книга спешит ответить и на эту гипотезу: «Есть верхний Тагиил, и у него / ни рук, ни крыл, ни сердца, ничего, / лишь антитело и антидуша, / темна как свет, как жаба хороша». Поэтический субъект же обнаруживает сходство с образом древнерусского дурака: «Это человек очень умный, но делающий то, что не положено, нарушающий обычай, приличие, <…> показывающий свою наготу и наготу мира — разоблачитель и разоблачающийся одновременно, нарушитель знаковой системы». «Они (дураки) правдолюбцы, почти святые, но только тоже "наизнанку"».


Однажды я видел трансляцию какого-то карнавала…

Взгляд на творчество Сомова в контексте народной и смеховой культуры меняет ракурс восприятия кромешной «демонской своры», описанной выше. Теперь этот бесконечный поток персонажей видится уже не как смертоносный водоворот инфернальных сущностей, а скорее как пёстрый карнавал, вереница диковинных масок. Они сменяют друг друга в танце и игре, и кромешное нередко выглядит обезвреженным до безобидного кривляния — как, например, в стихотворении «Вариации», где толпятся пьяный Будда, рослый мексиканец, Квентин Тарантино, Казимир Малевич в обнимку с дочкой Бармалея и другие маски. Карнавальное и праздничное начала становятся сюжетообразующими в эссе «Облако имени Лены Руфовой», которое открывается рассказом о смертоносном карнавале в Стране Басков и риторическим вопросом: «Я доступно объяснил про день города в Тугарине?»


Бог признает, кто и чей

В завершение разговора о кромешности в творчестве Сомова нельзя не обратиться к светлой его стороне. Надо полагать, кромешным может быть назван не только ад, но и рай — как область, тоже лежащая за пределами мира и понимания. Неслучайно сочетание «кромешный рай» встречается в современной поэзии с высокой частотой. Герой Сомова в своём стремлении к предельному и запредельному не только погружается в антимир с его безднами, но и обращает взгляд вверх. Трансцендентное здесь впадает в обе крайности. С одной стороны, это доведённая до предела трансценденция в ничто, манифестация небытия на месте, где должен присутствовать Бог:

И тихонько вздыхают бойцы
и втыкают на небеси
причащаясь последней тайны
утешают друг друга Не ссы
И внимая речам Его
рвут в клочки сгоряча Его
и хватают голыми ртами
абсолютное ничего

С другой стороны — это напряжённое молитвенное обращение к Богу как к личности и творящему началу, абсолютному в своём бытии и праве: он побивает первенцев и льёт огонь в города и окопы, но он же хранит, дарует хлеб насущный и «небо насущное». Он одновременно и страшный «обитатель безглазых икон», и тот, кто плачет о мире и человеке и становится адресатом самых трогательных, самых нежных и тихих строчек. Если кто-то здесь и способен воскресить антимир и вернуть его к жизни, то только он. Обращение сомовского героя, погружённого в самую пучину кромешности, к Богу — это поистине «взывание из глубины», как в 129-м псалме, входящем в «Песнь Восхождения». Из водоворота демонических масок, из захватывающей дух пустоты раздаётся мольба сохранить хотя бы осуществление человека в знаке (слове, поэтической речи): «Только Ты не забудь, только Ты нам зачти / всё, что было до времени скрыто — / ногтевые отметки, слепые значки на полях манускрипта». И этой молитве в своём восхождении предстоит пройти такой колоссальный путь со дна кромешного ада, что она успевает раскалиться, разогнавшись до неимоверных скорости и силы.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 065
Опубликовано 01 окт 2021

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ