Ольга Балла-Гертман. ВИДЕТЬ ВЕЩИ С ДРУГОЙ СТОРОНЫ

Дикое чтение Ольги Балла-Гертман
(все статьи)

(О книге: Когда мы были шпионами: Шпион как культурный феномен – поэтическая рефлексия. Поэтическая антология / сост. М. Галина. – Екатеринбург – Москва: Кабинетный учёный, 2020.)



Поэтическая антология, посвящённая шпиону как культурной фигуре и шпионажу как культурному феномену, вышла в «Кабинетном учёном» ещё в прошлом году, но вызвала так незаслуженно мало рецензий и разговоров о ней, что пора наконец собраться проговорить хоть некоторые связанные с нею принципиальные соображения: книга-то глубокая, и в замысле, и в исполнении. Это тем более интересно, что, состоя в несомненном, структурном и типологическом, родстве с вышедшей там же в самом конце позапрошлого года «коллективной монографией» «Культура путешествий в Серебряном веке: Исследования и рефлексии», ускользая вместе с нею из всех хорошо обжитых жанровых ниш, «шпионская» антология, тоже и коллективная, и монографичная, не просто укладывается в одну с нею смысловую линию: вместе две этих книги, кажется, намечают возможности нового жанра мысли, нового типа интеллектуального действия. (Не говоря уж о том, что и авторы у этих двух сборников во многом общие: сразу видно, коллектив единомышленников, единочувствователей и единовоображателей.) Как бы играя и иронически (впрочем – во многом действительно играя и иронически), авторы обоих сборников занимаются  выявлением культурной темы – или, что по существу то же, - выговариванием, словесным оформлением культурного беспокойства: в  данном случае – того беспокойства, и впрямь во многом тёмного, непрояснённого, что накопилось вокруг темы шпионов и шпионажа (теме путешествий в этом смысле повезло неизмеримо больше). Подобно «Культуре путешествий…», сборник о шпионах преследует – неакадемичными, как бы немного беззаконными средствами – очень даже исследовательские цели и более того – вполне успешно их достигает.

Сборник – почти целиком стихотворный, но содержит и небольшую эссеистическую компоненту: в самом начале – два эссе, Андрея Левкина и Льва Рубинштейна, сразу же – особенно первое – выводящие предмет разговора за пределы и политики, и детективных сюжетов и работающие. таким образом, как ключи к основным смыслам книги. Левкин видит в шпионаже-разведке экзистенциальную позицию: «…куда-то отправляемся и шлём оттуда депеши». Рубинштейн же рассматривает «шпиона» как продукт мифологического сознания: «…в советской и постсоветской мифологии и, если угодно, метафизике “шпион” – это что-то куда большее, чем просто какой-то шпион. Он непременно писался бы с определённым артиклем, если бы таковой существовал в русском языке.

Зло, как и добро, всегда требовало систематизации и наглядной иерархии. Когда я был не слишком разумным отроком, наглотавшимся недозрелой и плохо помытой шпионской беллетристики, а, может быть, и под влиянием гайдаровских книжек типа “Судьбы барабанщика”, иерархия носителей зла от низших ступеней к высшим сложилась в моём понимании приблизительно такой: двоечник, прогульщик, второгодник, хулиган, жулик, вор, бандит, шпион… это зло абсолютное, неисправимое».

Уже из подзаголовка ясно, что авторов антологии – подходящих к своему предмету с разных поэтических сторон и прощупывающих его разными поэтическими средствами – занимает шпион как метафора, как культурный тип, как культурный миф, как – неминуемо обрастающая мифами и затвердевающая в тип – экзистенциальная позиция (иногда превращающаяся и в профессию – которая, в свою очередь, работает на наращивание культурного мифа). На самом-то деле такая позиция предшествует всякой культуре – культурой она всего лишь оформляется.

Сергей Костырко в своей прошлогодней рецензии на антологию (кажется, других рецензий и не было, по крайней мере, поисковые системы что-то не находят) усмотрел в ней несколько уровней работы с темой и соответственно этому – несколько типов существующих в книге сюжетов. Первый – разговор об особенностях «бытования в нашем языке самого слова “шпион”, до сих пор не утратившего связи с тем образным рядом <…>, над которым трудились несколько поколений советских писателей, писавших про “коричневую пуговку в коричневой пыли”»¹. Затем, он видит «героический вариант» шпионской темы, выразившийся прежде всего «в образе Штирлица – главного шпиона нашей массовой культуры»², обработанном к тому же «общественным сознанием времён “цветущего застоя”» с его анекдотами про Штирлица»³ – далеко уводящими своего персонажа от его исходных значений. (В обоих этих случаях, как видим, происходит рефлексия над инерциями и стереотипами массовой культуры.) Далее  начинаются темы культуры чуть менее массовой: это представление об отношениях писателей (например, Маяковского в стихотворении Андрея Василевского) со спецслужбами и, наконец, – лежащая вполне на поверхности – аналогия между поэтом и шпионом, «поэт как другой, поэт как шпион»: «…поэт, - поясняет критик, – не может существовать вне окружения, но при этом <…> он всегда “шпион”»⁴. Истинно так; такое в книге говорится и прямым текстом: «Русский поэт, агент мировой закулисы…» (Виталий Пуханов).

Но на самом деле тема ещё шире. Точнее, она строится концентрическими кругами.
В (узком) центре-ядре этих кругов – и шпионские практики в простом историческом смысле, вместе с их культурным ореолом, шпионы с их жизнями и характерами (в мемориальном разделе Евгения Витковского, умершего совсем незадолго до выхода книги эта тема хорошо представлена в её химически чистом виде стихотворениями о трёх знаменитых шпионах: Сиднее Рейли, Михаиле Адамовиче и Якове Черняке). Здесь же – и та самая советская шпиономания-шпионофобия с сопутствующим ей тематическим комплексом страшного преступления - измены родине, память о которой по сей день крепко сидит в подкорке общественного сознания, того и гляди выпрыгнет (её фигуры, например, воспроизводят Ксения Букша в стихотворении «как мне пройти на секретный завод?» и Янина Вишневская в тексте «Изменник родины несчастной…»). Крýгом шире – метафора поэта-шпиона, засланца иных сфер на нашу скудную землю и отправляющего туда, на горнюю родину, свои шифровки («Я публикую не стихи, я публикую шифрограммы», как совершенно справедливо заметил на страницах антологии Александр Кабанов). Но есть и самый широкий круг – и его-то, кажется мне, так или иначе держат в уме все авторы антологии, о чём бы ни писали, - даже когда речь идёт о «коричневой пуговке в коричневой пыли». Это – тема «своего» и «чужого», о «чужом» внутри «своего», проблематичности и уязвимости – и тем не менее, неустранимого наличия – границ между ними. Тема узкого круга «своих» и знаков, по которым они – с некоторым привкусом безнадёжности – опознаются; окликания во мраке.

Доставай из комода свой ключ запасной.
Передатчик дыханьем согрей.
Мы – не крови одной, мы – спецслужбы одной.
(Алекс – Юстасу: «Выпьем. Налей».

Просто нас угораздило жить свысока,
Видеть вещи с другой стороны…

(Геннадий Каневский)

 

Неизменна тут тема (никогда не преодолимой вполне) чуждости человека – человека как такового, любого человека – своему окружению, инородности, непринадлежности, одиночества. А Фёдор Сваровский в стихотворении, неспроста давшем сборнику название, например, включает в сферу шпионской метафорики ещё и молодость, связанную с нею полноту жизни – в которой человек, беззаконный лазутчик, тоже неминуемо оказывается чужим – просто с течением времени:

когда мы были шпионами
был сладким тот джаз бейрутский

вечером у моря – пьяные фейерверки
поздним утром - солнце и штиль
белая яхта
загорелое тело бесконечно долго падает в упругую воду

где это тело теперь неизвестно
куда утекло это полное символов время
сидя в кресле-каталке
повторяю в трясущейся голове
марш Паркинсона –
шикишикибаба

И если уж мы о поэтах, то поэзия – всего лишь один из способов наиболее остро это прочувствовать. Внятно осознать такую ситуацию, когда шифровки и послать-то некому:

…вот я один стою на просторах, чудесная картина.
Где же связной? Почему никто не подходит?
Двадцать лет одинокой борьбы.
Силы на исходе, веры почти не осталось.

(Виталий Пуханов)

При всём разнообразии интерпретаций шпионской темы неизменно одно: «шпион» - скрывающийся чужак, агент неведомых сил (ведомых ли ему самому?), видящий наблюдаемую им жизнь с некоторых неизвестных и чуждых этой жизни позиций. Шпион как фигура воображения – провоцирующая и дразнящая это воображение. Шпион как сквозняк в бытии, трещина в нём, скрытая тревожащая (в том числе и самого шпиона) опасность, о которой никогда нельзя быть уверенной в том, что её нет. Шпион – это тот, кто подрывает основы всякой уверенности (в том числе, пожалуй, и у себя самого). Это фигура двойственности и ускользания.

Резко свернуть
в итальянский магазин,
оставив агентов в тумане,
в Англии.
А когда выйдешь 
с бутылкой кьянти,
они уже бессильны
что-либо сделать.

(Игорь Померанцев)

Когда мы были шпионами? Да мы никогда и не прекращали ими быть.

шпион шумерский на свету зачат 
родится — и его разоблачат 
передадут на вечные поруки
учителям аккадской муки

года взойдут и двинут под уклон
жизнь станет будто выжатый лимон
движенья вязки
отраженья мерзки
тогда припомнит он
что он шпион 
и зарыдает по-шумерски

(Александр Беляков)

 



________
1. Новый мир. - № 6. – 2020. = http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2020_10/Content/Publication6_7589/Default.aspx
2. Там же.
3. Там же.
4. Там же.скачать dle 12.1