(монопьеса)
КОЛЯ. Я все делаю наоборот. Все зимой черные штаны носят, а я белые, в школе все пацаны спорт любят, ну или по крайней мере должны, в игрушки там за компом рубаются, а я... Что это вообще за идиотские «белый верх, черный низ»? С чего все решили, что это красиво? Рабство натуральное. У нас в школе вводили одно время форму. Типа дисциплинирует. Ага. Мои идиоты-одноклассники как были быдланами, так и остались, как не одень. А когда школа кончится, этих идиотов все еще больше будут любить. Достойные члены общества, отлично встраиваются в систему. Достаточно посредственные, злые и тупые, чтобы быть счастливыми. «Пришествие культуры совпадает с рождением интеллекта». Это Леви-Стросс сказал. А если мозгов нет, то и культуры никакой не будет. Не думай, я не выпендриваюсь. Просто знаю. Это что, порок — что-то знать? Я че, виноват? Я тебе как другу рассказываю, как я таким инвалидом стал, че ты косишься?
Вот все говорят: счастливые школьные годы, будете скучать. Да никогда! Сто раз в мыслях их всех из автомата расстрелял. Каждое первое сентября соберут в актовом зале и заливают. Стоят в своих вонючих синетических блузках и улыбаются крысиными рожами. Суки. Где вы были, когда меня всем классом с лестницы скидывали? Когда мне бошку разбили, а вы такие: «Мельников, опять от тебя одни проблемы». Да это от вас одни проблемы, воспитываете скот, а всех, кто не подчиняется, в кашу перемалываете. Вот ты, Ирина Павловна, только и знала, что затыкать меня на литературе, выставляла идиотом, и весь класс счастлив. «Посмотрите на Мельникова, он у нас особенный». Ненавижу, когда они публику подключают. А они любят. У меня по русскому почему тройка вышла? Это наказание такое она выдумала: не давать писать изложение, пока его Ушакова не напишет. Любимица ее. Ненавижу женщин. Подлее никого быть не может. Ну, кроме Ирки и мамы, но мама... При маме такого произвола бы не было. Она сильная была, образованная, с ней не поспоришь. Случись со мной такое при ней, она бы до министерства образования дошла, при власти же работала, зам мэра по социальной политике. Я в нее пошел. Всегда гну свою линию.
Помню, в третьем классе училка по изо заставляла рисовать пейзаж. Да дело не в пейзаже было. Просто она Ирку гнобила. Нас двое таких было, одной породы. Не знаю, в чем дело, мы тогда еще любили всех, со всеми дружить хотели... Ну Ирка понятно, она из бедных, а у нас класс мажоров, все издевались, что она в обносках старшей сестры ходит и не разговаривает ни с кем, только котов рисует. Зато она единственным человеком среди свиней была. А училка начала грозиться, что оставит ее на второй год, потому что та болела часто и пропускала. И меня такой бес взял. Ты изо ведешь, какая у тебя власть вообще? Ну я и отказался рисовать. Прямо объявил бойкот. Ну она развонялась сразу, обещала завуча позвать, а мне пофиг, если несправедливость такая происходит. Ну я и сказал ей: «Вы хотели стать большим художником, но преподаете изо. Мне вас очень жаль». Че, не ожидала? Будешь знать, как Ирку обижать. Вышла, значит, рыдать, пусть все смотрят, какая она жертва. Уроки она, мол, вести у нас не будет. Ну да, так ты и отказалась от этих нескольких тысяч, придешь, как миленькая, и будешь меня терпеть столько, сколько потребуется, пока уважению не научишься. Класс на меня, конечно же, обозлился. Идиоты, я ваши интересы отстаиваю, чтобы вас не унижали. Как вы не поймете? Ну и с этого началось. Или не с этого, я уже не помню. Помню только, что кроме Ирки у меня друзей не было. Был еще Стрижков, но он меня предал. Его в другую школу перевели в пятом, и мы не общались, и как-то раз иду я из музыкалки, а там он сидит с пацанами нашими. Ну я подбегаю к нему радостный, соскучился же, а мне Кривцов подсечку делает. Падаю, ноты в луже. Только встаю, а мне снова подсечку. А я запыхался уже отбиваться, тогда толстый был. А их пять человек. Пялюсь на Стрижкова, а он сидит на лазелке, смотрит, как я соплями кровавыми булькаю и ухмыляется. Так обидно вообще было. Че я тебе сделал? Ну че? А он ухмыляется, наслаждение не скрывает. Тут еще бабка моя выбежала и дала по морде этому Кривцову. Такой стыд, ема. Лучше б я там сдох, чем так. Бабка заступается. Приходил потом к моей матери отец Кривцова, рожа крокодилья, как у сына, с бабкой разбираться, так мать его быстро приструнила, она своих в обиду не давала. Но все равно стыдно. Ненавижу ее. Она мне вообще не родная. А че? Реально не родная, по сути друг семьи. Она мамку мою, когда ей четырнадцать было, типа усыновила, говорит, в люди вывела, из нищеты вытащила. Да никто без твоей помощи не обошелся. Не, я не всегда ее ненавидел. Раньше я ее любил. Ну просто мать всегда в командировках была, а бабка мной занималась. Я тогда маму не признавал. Помню, как не проснусь, спрашиваю: «Где мама?», а бабка: «в командировке». А как приезжала, подарками заваливала, обнимать лезла, а я реву, отбиваюсь. А руки у нее всегда были холодные, тяжелые какие-то, вроде ласково гладит, а по коже мураши бегут и чесаться охота. Взгляд у нее всегда был цепкий, не так ответишь - посмотрит на тебя и страшно становится. Не привыкла еще, что с ребенком по-другому надо.
Тогда бабка была всем моим миром. Мы все время вместе были, даже в больнице вместе лежали. У меня порок сердца, еще там какие-то болячки, переживали за меня много. А потом мама появилась. Просто в какой-то момент она появилась и будто была всегда. Красивая такая, всегда на королеву похожа, духи из Германии привезенные. Не идет, а парит над землей и все только успевай оглядываться. А как зайдет в помещение, все сразу подтягиваются, делать че-то начинают. Я каждого вздоха ее боялся. Ну мне лет шесть было. Помню, спрашивает: «Коля, а ты с кем хочешь сейчас остаться — со мной или бабушкой?». Ну я говорю: с бабушкой. Я думал в смысле в чьей квартире остаться. Она меня отталкивает и уходит. До сих пор не понимаю этот демарш.
А когда мы с мамой подружились, бабка только злее стала. Не баба, а мужик: в штанах, грубая, все время краской воняет, на стройке работала. Разговаривать не умеет, только орет. Но меня хрен усмиришь. Помню, мать уехала, я с этой на ее квартире остался. Мне лет семь было. Так она выгнала меня на мороз, потому что я ее щи вонючие есть не хотел. Мама вкусно всегда готовила, как в ресторане, а у этой все с запахом краски и жареных вареных яиц. Я этот запах вообще не знал бы, если не она. В той квартире всегда все воняло. Ну не мог я такую гадость есть. Я добрым тогда был, я ей ласково объяснял, что вырвет меня, а она давай мне ложку прямо в рот пихает, вот я и блевану на стол. Гнидой буду, не специально! Ну зачем в рот-то пихать? Тут она реально взбесилась, начала бить все подряд, она это вообще любит. Потом на балконе меня запирает, а зима, холодно. Так я полчаса, наверное, стоял. Не просил, не унижался. Я бы еще простоял, хоть до смерти, это она начала канючить. Плачет, слезы размером с фасолину, говорит, что любит больше жизни. Начала рассказывать ни с хера, как она в семь лет одна на всю деревню осталась, братьев в армию забрали, а сестра старшая из деревни в город уехала и замуж выскочила. Все бросили, короче. Рассказывала, как сидит на крыльце и плачет от голода, и никто не слышит. Что ни мужа, ни детей никогда не было. Еще рассказывала, как мужики до нее из соседской деревни по малолетству домогались за чашку муки и плачет, плачет. Мне даже жалко ее стало. И жалко, и противно одновременно. Я ее обнял ради приличия, понимаю же, что надо, но такое отвращение душило. Не знаю, как объяснить. Вот мать и порола, и все. Но она меня уважала, называла личностью. У нее все справедливо было. Не то что у этой.
После работы она каждый раз к нам заезжала. Я по звуку понимал, что она идет, только общая дверь застучит. И сердце сразу съеживается. Прибегает и давай посуду намывать. Дождаться не мог, пока она проорется и на свою квартиру свалит. А еще моет и жалуется, и жалуется. Ни до чего нет дела, лишь бы посуду перемыть и сказать, какие мы с моей матерью свиньи и транжиры. Мне лет девять было, я уже понимал все, и так меня это задело. Да кто ты такая, чтобы мою мать оскорблять? Говорю: ну не мой, кто просит? А эта старую песню сразу включает, мол, обижусь и уеду от вас к сестре в Мордовию. Да вали уже, всем только лучше станет. Никто тебя здесь не любит и любить не будет, ну разве непонятно? Они с матерью постоянно в контрах были, хватило. И дрались, и ругались. Че она лезла в нашу жизнь постоянно? Нарочно перед ее приходом всю посуду пачкал, думал, поймет, а она не понимала, только орала больше. Мать всегда говорила, что она невежественная и с нарушенной психикой. И права была. Как такого человека уважать можно? Хоть бей, хоть не бей, насильно мил не будешь, как говорится. Одного не могу понять: как они так всю жизнь прожили? Не понимаю. Хотя есть одно воспоминание, покоя мне не дает. Праздник какой-то был. Меня спать уложили, а сами сели на кухне и пьют. Ну а я полуночник, выбегаю посмотреть, мне интересно. Захожу, а они запястье к запястью приложили и по рукам кровь течет. Это я потом узнал, что так братаются.
Мне никто, кроме матери, не был нужен, она всегда меня понимала. Ну не было у меня друзей, и не надо, у меня и времени-то не было, всегда занят был. Мама всегда говорила: ставь великие цели. И у меня была. Сокровенная, до дрожи в сердце. Я музыкантом знаменитым хотел быть. Не просто знаменитым, а самым знаменитым. И чтобы они все завидовали, чтобы с ума сходили от презрения к себе, жить не могли, понимая, кто они, а кто я! Мне покоя эта мысль не давала. Ну нет, сперва я представлял, что вот я играю, а вокруг полно друзей, все веселые...
Я на трех специальностях учился. Сперва на флейте, потом на фортепьяно. И пел хорошо, еще на вокальном был. Даже у сводного хора запевал на Дне города. Меня, конечно же, в школе еще больше ненавидеть стали, я же выскочка, но мне пофиг было, лишь бы семь часов быстрее прошли. Во всех конкурсах участвовал, даже на всероссийские ездил и почти всегда выигрывал. Дипломов море валяется. На флейте не очень мне нравилось, как-то по-детски, а потом вообще бросил, там с сердечно-сосудистым чем-то связано, не рекомендуется, но вот фоно и вокал вообще на ура. Очень сцену любил. Как выйду, так все, меня нет, только музыка. Мальчиков-вокалистов мало всегда, вот меня всюду и таскали. Легко все давалось. Да я и в школе особо не напрягался, упражнения прямо перед уроком писал. Только с алгеброй беда была, хоть об стол бей. Все время между двойкой и тройкой. На контрольных меня хватало только чтоб пример переписать, потом либо от балды цифры рисуешь, либо записку юморную оставляешь, типа: «Уважаемая Надежда Николаевна, я не Цезарь. Прошу пронять и простить». Ну и че, из школы теперь выгонят? Че, я самый тупой? Я в десять музыкальные моменты Рахманинова отыграть мог. Не все, конечно, но пробовал. У нас в школе психолог была и тесты давала. Так тест показал, что у нас с Иркой самый высокий коэффициент интеллекта во всей параллели. Не помню, сколько, сто тридцать или типа того. Тогда маму вызвали в школу. Ваш ребенок, говорят, не такой. А мамка такая: в смысле? А вот проблемный. И чуть ли не диагноз мне поставить решила. Типа к мозгоправу меня надо, пока не поздно. А у самой дочка вообще дивная какая-то, с десяти лет в монастырь уйти хочет. Это че, нормально? Мамка ее быстро осадила и так мне и сказала: «Коля, она просто ущербный человек со скудным мышлением». Со мной после этой встречи психологичка, как с директором, разговаривала.
А потом на каникулах мы поехали в Берлин. Бабку с собой не взяли, она все равно прилично себя везти не умеет. В Берлине было круто. Блин, так круто! Я, наверное, никогда не был так счастлив! Идешь по улице, вокруг эти здания красивые, пасмурно, а люди! Все красивые, не то что у нас, лица благородные, спокойные. Чувство такое, знаешь, у меня никогда больше такого не было, будто полностью на своем месте. Мы везде побывали, даже в кафедральном соборе. У них крутые церкви, не то что у нас. Я прям представил, как стою там за кафедрой, полно людей, и пою: «J'ai perdu mon Eurydice. Rien n'egale mon malheur». И все слушают, затаив дыхание, и там мама, и она так мной гордится, и все аплодируют! Я для себя точно решил: школу закончу — поступлю в берлинскую консерваторию. Все сделаю, но поступлю! Мамке об этом говорю, а она такая обрадовалась, говорит: дети должны идти дальше родителей. И потом столько рассказывала. Мы в гостинице какой-то жили, не помню в какой, и мамка говорит, что еще при коммунизме их в эту же гостиницу на верхний этаж с делегацией заселили. И из окон был виден Западный Берлин. Восточный темный был, а Западный весь сиял! Прожекторы в небо! Она так рассказывала, даже мурашки побежали. Вот, думаю, несчастные люди были. Захотелось взять и, не знаю, захватить Германию, лишь бы людей от этого зла освободить! Ненавижу систему. Мама всегда со мной разговаривала, как со взрослым, ничего не скрывала. А эта мне что рассказать может? Про грязную посуду?
Когда в школу вернулся, нам сочинение задали «Как я провел лето». Ну и я давай расписывать, че по чем, про оперу рассказал, собор и как бы я там пел, про гостиницу, что кучу слов по-немецки выучил и даже цитаты вставлял, правда транслитом. Я же не чтоб похвастаться, реально интересно, в первый раз реально есть че рассказать. А эта Ирина Павловна мне три за смысл влепила. И даже приписку оставила: «Пиши по-русски». Да пошла ты! - думаю. Я че, виноват, что ты никуда не ездила? Все от скудости мышления.
Мне всегда маму радовать хотелось. Вот выиграю конкурс, и она радуется, хвалит, а я сам радуюсь. Так радуюсь! Она если радуется, то весь мир радуется, а если злится, то все, холокост пришел. Помню, восьмое марта было. Я ей подарок приготовил. Завтрак в постель. Всю ночь не спал, утра ждал, чтобы приготовить. Картоху пожарил с яйцами, кофе сварил, круассан, как в кино, короче, только розы не хватает. Все на поднос поставил и сижу жду, когда уже восемь утра хотя бы дойдет. И вот уже семь, полвосьмого, я не выдерживаю и забегаю к ней в комнату. Понял, недовольна. Небо черное стало. Но поднос взяла. Поблагодарила. Картоха-то с грязью была, с очистками, а она ела. Ест и приговаривает: «Ой, Коля, как вкусно!». А я сам же понимаю, что фигню сделал, даже неудобно, что за глупость такую хвалит. Поела и обратно спать легла. Думаю, странно. Обычно она раз проснется, уже не ляжет. Ну это ладно. Я сам спать завалился. Просыпаюсь часа в три, думаю, сейчас ругать начнет, что все воскресенье проспал, а ее нет. Потом десять, одиннадцать, а она все не приходит. Я сперва не напрягался, может, на работу уехала, норм, такое бывает, она в выходные, бывало, работала. Звоню ей на одну мобилу, вторую — тишина. И тут эта приехала. Спрашиваю: мать где? А она: в командировке. Какой командировке? Мне уже одиннадцать, я знаю, так в командировки не уезжают. Ну ладно, я типа поверил. А я смотрю, она хмурая ходит, обычно ворчит постоянно, говорит что-то, а тут два слова и молчок. И только ходит по материной комнате и собирает че-то. Окей, не буду расспрашивать, а то еще начнет со мной разговаривать. А на утро будит, думал в школу, а она говорит: в школу мы не пойдем. Одевайся, говорит, белый верх — черный низ. Ну ладно.
Заходим в ее квартиру. Часов восемь утра было, еще темно, спать охота. Мало того, что лампочка еле желтым горит, так еще свечка тусклая мерцает. Все желтое. Еще желтее, чем обычно. И воняет. Ужасно воняет, я этот запах ненавижу просто. На диване соседки сидят, молитвы бубнят. А в центре около стенки мама лежит, по-бедному так одета, не узнал сперва. И лицо восковое какое-то, маленькое, безвольное, будто вообще чужое. Я до того момента не понимал еще ниче. Все сидят, носами шмыгают, а у меня ноль эмоций. Я подхожу поближе, а у нее по лбу таракан ползет. Прямо по лицу таракан! Жирный, склизкий, как мокрица. Ползет таракан, а она его не сгоняет! И все пялятся, Венера, соседка вечно бухая, причитать забыла, молитвословом брезгливо сковыривает, а он — шмырк! - под платок. Я давай от такого ужаса орать. Соседки меня схватили, воют, тащут, а мне еще страшнее. Ору, ниче поделать не могу. Минуту ору, две, голос сорвал, хриплю и все ору, ору. Бабка меня за шкирку схватила и на кухню повела, а я бью ее, ору «Это ты виновата!», а она как даст мне пощечину со всего размаху, меня как в прорубь кинуло. Минуту не соображаю, а потом снова давай орать: «Видите! Она бьет меня! Спасите меня от нее! Она меня тоже убьет! Пусть все видят, что ты меня бьешь!». Ненавижу, когда по лицу бьют. Ненавижу. Особенно она. В живот, по башке, но не пощечину. В меня бес вселяется, я ей сто раз говорил! Че, понять так трудно?! Раз я маленький, надо мной издеваться можно? И чем больше ору, тем жальче мне ее становится. Смотрю на нее, а она растерянная такая, испуганная, как собачка какая-нибудь из мультика, и мне так стыдно стало! На шею ей кидаюсь, плачу и говорю: «Не бросай меня, не бросай». А она мне: «Не брошу. Никогда не брошу». Я ведь больше никогда ее так сильно не любил, как тогда.
Как полгода прошло вообще не помню. Помню, спрашивают: с бабушкой хочешь остаться? Ну я и отвечаю: да. Какие тут вопросы? Потом, помню, тетки всякие ходили, а я за бабку прятался. Она ласковая со мной стала, не узнать. И не бесит, ниче. Телек до ночи смотрели, сосиски копченые ели. Спрашивает: нравится? А я не знаю. Ну, наверное, да. То есть вообще не знаю. Все будто чужое. Блин, как объяснить... Ну короче эмоции тупо отключились. Все пофиг. Тройка, не тройка — вообще пофиг. В музыкалку не ходил, и пофиг, бабка не гнала. Она вообще считала, что мальчику этим заниматься не надо. Мол, не мужское. Я даже стеснялся при ней задания делать. Говорила, что все артисты наркоманы и извращенцы. Любимый лозунг ее был: много хочешь — мало получишь. Иногда я дурил откровенно, но бабка не замечало. Бывало, сижу и иголкой, как дурак, себя в руку тыкаю, ковыряю, пока язвочка не получится, и только тогда заканчиваю, вроде полегчало. Или в ботинок кнопку канцелярскую положу. Не знаю, почему так делал.
С бабкой мы ни о чем не разговаривали. Она не спрашивала, а я не говорил. С одноклассниками как-то проще стало, тупо пофиг. Училки меня вообще ненавидеть стали, но меня не пробьешь, я в танке. Только иногда меня кидало. Ну в смысле то ржу, то плачу. Но ни горя, ни радости - ничего. А потом лежу как-то на кровати, часы тикают, я все время так лежал и часы слушал, и думаю: а какого числа у мамы день рождения? И вспомнить не могу. Всю голову сломал и вспомнить не могу. Меня такой страх взял. Ношусь по комнате, вспоминаю, а вспомнить не могу. Истерика, короче. К бабке подбегаю, спрашиваю: какого числа у мамы день рождения? А она молчит. Ну я орать начинаю. Я вообще орать ненавижу, это слабость, тупо не могу заткнуться, ору. Она давай в ответ орать, а я и хочу объяснить, а сам не понимаю. Тут она на полную беситься начала. Я уже забыл, как она бесится. Начала орать, что я в мать психический, что лечить меня надо, что баба, истеричка. Это все ладно. Потом ее вообще понесло, что мать моя шалавой была и я не лучше буду. И тут у меня будто свет в голове включился. Мне задушить ее охота было. На столе чай стоял, она налила, я как плесну ей прямо в лицо. Она меня в комнату отправляет. Да щас! Кто ты вообще, чтоб командовать? Я в мамкину комнату забежал, шкаф открываю, а там бабкины шмотки висят. Ничего от матери не осталось. Где вещи все, спрашиваю. Молчит. Открываю комод, там украшения были. Пусто, одна губнушка бордовая стоит и крем какой-то. Смотрю, в углу в пакете пальто мамино лежит свернутое, которое дорогое, из Америки. И от него прямо пахнет так, не знаю. Все воняет, а оно пахнет. А она стоит в двери, жертву вся такая изображает и говорит: довыпендриваешься — так же кончишь. Тут я все понял. Пусть что угодно говорит, что сердце, сосуды, что наследственное, я знаю. Это она мать убила. Она же ревновала ее все время. Ревновала, ненавидела вот и довела своими истериками. Она всегда нам завидовала, потому что своей жизни нет. Пусть никто не верит, я знаю. А только кто мне поможет? У меня же нет никого, вообще никого, ни отца, ни матери. Ну и не надо!
На следующий день она половину шмоток моих увезла. Которые необычные были, не нравились ей. Типа как чудик в них. Стричься затащить пыталась. Я до последнего отбивался, клянусь! Пусть растут! Кривцовы всякие со своими единичками дебильными ходить будут, как пролетарии, а у меня хвост будет. И не как баба я, а как личность, ясно?! Мама всегда мою личность уважала! Ну в общем ладно, отстригла, а я зеленку взял и всю голову измазал. Сказал: мазать буду, пока не прекратишь. Пусть все знают, что ты со мной делаешь. А потом я уеду в Германию и больше никогда, никогда тебя не увижу. А она смеется надо мной, так мерзко всегда смеялась в такие моменты, прям как Кривцов, скалится желтыми зубами и такая: кому ты там нужен? Это пока ты маленький одаренный был, у тебя все получалось, подожди, еще сравняешься. У нее мания была меня к полу прибивать. Те шмотки, что она приносила, всегда от соседок доставались, обноски чьи-нибудь или с рынка, что не продали. А как про Германию заговорю, вообще с ума сходит. Просто ненавидела, когда я за пианино садился. Один раз даже крышкой хлопнула, чуть по пальцам не попала, еле успел. Типа все артисты кончают плохо, все наркоманы и извращенцы. Да у нее все, кто что-то из себя представляет, Богом обиженные, одна она все как надо делает — на стройке пашет да телек смотрит.
Мне все тоскливее потом становилось. Я из живого уголка двух черепах стырил — североамериканскую и дальневосточную маленькую, с мягким пузиком. Я их Каин и Авель назвал соответственно. Домой принес, в разные банки посадил, их нельзя в одну сажать. Со школы возвращаюсь, одна банка стоит, а второй нет. А там дальневосточная кверху брюхом распоротым плавает и кишки наружу. Спрашиваю: ты зачем это сделала? А бабка такая: я же не знала. Ей банка понадобилась.
Я думал ее тараканьим ядом отравить, размешать карандаш этот в чае. А она как пьет — полстакана молока, две капли заварки, три ложки сахара, там не разберешь. Я все продумал. Но страшно. А вдруг не умрет? Она живучая. А мне деваться некуда, ночью задушит еще. И все равно жалко же немножко было. Сижу потом, сосиски жую, я кроме этих сосисок считай не ел. Слышу, кто-то общей дверью хлопает, и прямо вижу, как мама заходит, радостная, красивая, пакеты полные еды, и там сосиски, не сосиски, че только нет, обнимает меня, и так светло становится! И мы разговариваем, в кино до двух ночи сидим, потом на такси уезжаем, я ей как ми мажор девятую Бетховена забабахаю, а она такая «Коля, ты самый лучший! Поехали в Берлин!». Меня ведь бабка никогда не хвалит, ей вообще по барабану. Я то пальто забрал к себе и за диван спрятал. Сплю и его запах чувствую. И пахнет оно так горячо, и духами немецкими, только вонь жареных яиц примешивается.
Как двенадцать стукнуло, в школе сплошные проблемы начались. Эти уроды вообще взбесились. Пубертатный период, надо всем, блин, показать свои половые игры. Про музыкалку вообще молчу, забил конкретно. Был один момент, они меня вроде полюбили. Когда я тупо повторял то же, что они. И был один день славы. Русичка достала меня, а у Кривцова был гандон, ему брат дал. Ну я его распечатал и между страниц журнала положил на месте русского языка. Училка открывает такая: кто это сделал? Меня не сдал даже никто. Но это мгновение было, всего пару дней они со мной за руку здоровались.
А потом бабку даже в школу вызвали, типа у меня успеваемость низкая и поведение плохое. А что меня каждый день бьют это ниче? Да и ладно, пусть бью, я с этим унижением еще как-то протяну, но только не бабку в школу. Она же невоспитанная, у нее через слово матюки пролетают. Никогда не забуду, сидим у завуча, там еще класснуха, русичка, вся японская делегация, и вот они втирают ей, типа какой я асоциальный и есть ли мне место в этом сообществе, а эта сидит, самую приличную кофточку надела и той лет пятнадцать, вся выворачивается, манерничает, слово не ляпнет, лишь бы за человека сойти. Я при них прямо ей сказал: бабушка, высунь язык из задницы. А че? Мне так стыдно было, не передать. Лишь бы быстрее уйти, лишь бы ее больше не видел никто. И тут она решила моим контролем основательно заняться. Вечером математику делаю, бошка не варит, а она вламывается, как всегда, о личном пространстве она ничего не знала, садится над душой и долбит. Делай, - говорит. А я ей: не знаю, как делать. Ну честно не знаю. Да ты сама-то знаешь, как это решается? Ты ни одного сочинения проверить не можешь, только вид делаешь, я специально ошибки оставлял. Говорю ей: как лимон пишется — с «и» или «е»? Молчит. Да тупая ты, говорю. Она пощечину мне влепила, а я ей в ответ тоже. Она вообще озверела. Глаза краснющие стали, хватает меня за шкирку, на пол швыряет и пинает, пинает, пинает, до кухни уже допинала и орет: «Подонок! Единоличник! Ты как мать!». Матерится. Ей хоть пятьдесят три, а силы, как в мужике взрослом. А мне и больно, и смешно. Я ржу, ниче поделать не могу, а она еще больше звереет. Потом остановилась. Устала. Хватает, целует, мол, не хотела, случайно вышло. В комнате заперлась. Все, не выходит. Слава Богу. Я свет тихонько выключил, в кровать лег и думаю: «Приснись. Хотя бы приснись». И она приснилась. Будто из комнаты своей выбегает, а там дыму полно, и лицо у нее измученное такое, заплаканное. Я ее спрашиваю: «Мама, мама, что с тобой? Мучают тебя?». А она: «Все хорошо». Я бегу к ней, а она уходит куда-то и я ее теряю. Каждый раз теряю. Я даже молился. Я ни одной молитвы не знаю, только песню Окуджавы, но разве важно это? Мама говорила, что для разговора с Богом поп не нужен, и я тоже так считаю.
А на следующий день первым уроком шла физра. Главные два часа унижения в неделю. Кросс бежать надо было, три круга. А на меня как все произошло училки особенно обозлились. Мало того, что мне эти сволочи половозрелые жить не дают, так еще они. И улыбаются, все улыбаются. Ненавижу всю эту гниль. Мне один круг и то тяжело было пробежать, ну я привык, что больной, мне прощают, один круг и хватит, а тут она орет: со всеми беги. А все обгоняют, ржут, каждый по жопе пнуть пытается. Только и слышно каждый день: жирный, баба, шизофреник, гомик. Господи, да пусть это все уже закончится! Просто закончится. Бегу второй круг, чувствую, все, не могу, а она все орет: беги, сука, беги! А я бегу. Бегу и одно думаю: хоть бы сердце остановилось, хоть бы сердце остановилось. Пусть уже это закончится. И тогда вы все узнаете! Тогда все узнают! В груди горит, во рту железный привкус, но это же так просто — тупо бежать. Надо тупо бежать. Начинает тошнить, я бегу. И все, уже в глазах темнеет, думаю: сейчас все. Хоть бы сердце остановилось. Назад куда-то проваливаюсь. А надо мной физручиха стоит и вату с нашатырем в нос пихает, прямо в ноздри. Спасибо, что хоть не из бутылки льет. Мельников, блин, Мельников, вставай. Вставай, блин, че, слабый такой? Слабый? Я и не знала, что ты такой слабый. Да, слабый! Слабый! Довольна ты теперь?
На следующий день в школу прихожу, портфель ставлю, возвращаюсь, а его нет. Обыскался, где блин портфель? А мне Кривцов такой: в окно посмотри. Смотрю, а портфель мой на ветках болтается и все ржут. Училка заходит, говорю ей: портфель мой выкинули в окно, вон висит. Все ржут. Она, сука, тоже улыбается. И давай трындеть за свой урок. Я повторяю: портфель мой выкинули! А она, мол, заткнись и доставай тетрадь. Да ты совсем дура что ли? Я прямо к столу ее подхожу, в морду кричу: портфель выкинули! Она хватает меня за руку и выводит из класса. Ах так? - думаю. Хер я к тебе на урок вернусь. Вообще домой развернулся. У нас раздевалки запирали, чтобы с уроков свалить было нельзя, а я прям так, в туфлях, без куртки выбежал. Весна, тепло, дом рядом. Я потом всегда так делал. Иду че-то, по кварталу шатаюсь, а у нас там рядом инфекционка была, у инфекционки винтуха стояла, ну, винтовая лестница, под нее как отдельное здание сделано было. Захожу, там все стены изрисованы, прикольно так. Хожу там, брожу, а сзади пацан в очках подходит, лет четырнадцать, но мне он мужиком показался. Спрашивает: куришь? Говорю: нет. А я старше всегда выглядел, на все четырнадцать. А сигареты, спрашиваю, есть? Он такой: на. Я закуриваю, воню-чи-е, блевать охота, а я курю, он же курит. Не в затяг, так. В затяг я потом научился. Сперва страхово было, голос типа портит, а потом мне даже нравилось, что голос испортится, терять будет нечего. Ну мы сели, разговорились. Ты прикинь, он со мной разговаривал! И главное слушает, думаю, издевается. Меня только Ирка слушала, и то в конце третьего ушла. Кивает, сам че-то рассказывает. Говорю, что, мол, в школе достали, дома террор, ну всю эту тему ему залечиваю. Он банку мне протягивает и говорит такой: пей, полегчает. А я до этого даже не пробовал. Ну сладко, думаю, прикольно. И реально так полегчало, сразу разговаривать захотелось, все интересно. И так он меня понимает, как никто, наверное, никогда не понимал. А потом там народу набежало, все мелкие, четырнадцать максимум. И все здороваются, будто сто лет знают. Я потом плохо помню, че было, меня блевать тянуло, помню, что откуда-то гитара появилась, я там че-то вроде играть пытался. Помню, сигарету у кого-то стрельнул. Когда домой пришел, ее в кармане нарыл поломанную, на стол в прихожке положил и забыл по пьяни. Спать лег. А бабка пришла, увидела и давай орать, вещи обыскивать. Я ее выталкиваю, а она хоть старая, но сильная пипец: тебя в комнате запру, вся херня. И запирай, говорю, я в окно вылезу. А че? Второй этаж, не страшно. Думала, я с ней шутки шучу. Ага. Я так раза три убегал, один раз в трусах, когда она все шмотки мои забрала.
В общем каждый день после четвертого урока на винтуху ходил. Там Гарри дежурил буквально, у него всегда выпить было. Спрашивает: ты панк? Говорю: да. А сам понятия не имею. А он будто знает, видит по глазам, и рассказывает мне, что, мол, панки — разрушители системы. И тут все сошлось. Да, я панк! Двенадцать лет жил и не знал, а тут понял. Короче мне все интересно было: что Цой жив, что знать надо только три аккорда, и забить на все надо, фигня это. Но с этим я не согласился. И главное этот Гарри такой умный был. То есть по-настоящему умный, не как я. Он в спецшколу ходил, ему шизофрению поставили, но я ниче такого за ним не замечал. Если все шизофреники такие, то пусть их будет как можно больше. Короче тусили мы там почти каждый день. Даже с девчонкой одной поцеловался, но она потом меня избегала. Я ее понимаю, я стремный был.
А потом у нас в школе объявили конкурс талантов по направлениям, ну в смысле областной, но проходит у нас в школе. Ко мне преподша по музыке бывшая подошла даже, позвала, она меня любила раньше. И черт меня дернул заявку оставить. Домой прибегаю, бабка на работе, я давай все ящики шманать, искать костюм свой. Нашел. На балконе в мешке лежал. Пиджак надеваю, штаны, а он, понятно дело, не лезет. Ема, думаю, в чем выступать? Смотрю в зеркало, рожа жирная, прыщавая, бошка под машинку подстрижена, вылитый гопник. Ну ладно, думаю, не в этом соль. Сажусь за инструмент, уже забыл вообще, как там клавиши нажимать, и начинаю: ««J'ai perdu mon Eurydice…». Вроде по клавишам попадаю. К ля первой подхожу и все, не идет дальше. Че такое? Ну я давай на тон ниже транспонировать, в ля минор, все равно, даже соль не прет. Ну я тут совсем в себя веру потерял. А потом вспоминаю, что в музыкалке «Молитву» Окуджавы пел. Там аккорды простые, диапазон не такой большой. Начинаю петь, и все, нет меня. Такая песня, прямо льется, и даже плакать хочется. Все, думаю, решено. Каждый день репал, никуда не ходил. А всего три дня осталось. Бабке ничего не сказал, она только орать начнет, что фигней занимаюсь и сопьюсь со своей музыкой. Все, нормально вроде. Прихожу на отбор, короче, в свитере с жирафом и штанах льняных серых, как сейчас помню. Деревня деревней. Ну ладно, это типа моя фишка, я же панк. А участников тьма, все модные, один я, как бедный родственник. Все, меня объявляют. Сажусь, и чувствую, сейчас вырвет от волнения. Софиты в глаза светят, ничего не видно. Убежать хотел. А потом думаю: вдруг тут мама где-нибудь меня слушает? Представил, что она в зале сидит, сразу спокойнее стало. Начинал dolce: «Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай ты каждому, Чего у него нет». А потом все сильнее. Сбился раз, опять запаниковал, ниче, пляшем. В общем к четвертому куплету я про Каина пел, как про себя, полностью вжился. И меня так много было! Я собой, казалось, все заполняю. Все спел, а никто не аплодирует. Секунда проходит, три, пять, а потом зал как взорвется! Че, не ожидали, что в жиртресе столько мощи, а? Я других слушать не стал, домой убежал. Неделя прошла или больше, прихожу в школу, а это суббота была, ко мне класснуха подбегает и говорит, что в Москву меня отобали на всероссийский. И не поверишь, какой подарок! В Германию экскурсия! Я как давай прыгать от восторга, рядом Ушакова стояла, так она от зависти вся извелась, она плясала там под караоке. Только, говорят, у области денег нет, ехать на свои надо. И тут у меня все упало. Где я деньги возьму? Не у бабки же. Ну ладно, спросить-то хоть стоит. Прихожу домой, бабка пьяная сидит и телек смотрит, она по субботам всегда пила. Ну и я ей с разлету, прям пулеметом строчу, как это важно, что такой шанс один раз в жизни, что дышать не могу как это для меня важно! Она смотрит на меня, сверху до низу взглядом окидывает и цинично так выдает: много хочешь — мало получишь. Ну я еще по-хорошему пытался, давай снова убеждать, обещал взамен что угодно сделать. Короче унижался, как мог. А она, сука, улыбается. И молчит. Я уже на колени падаю, реально валяюсь, чуть не плачу, а она мне: «Таким подонкам не полагается». Ах не полагается? А что мне полагается?! Короче, до этого я иногда и жалел ее, и думал, мол, ну вот так странно она меня любит, а теперь в душе будто выжженное поле.
На следующей день я сделал ей завтрак. Картоху пожарил и яйца. Она рано вставала, в полшестого, а я вообще не ложился. Мне? - спрашивает. А я так ласково: тебе. Пошли в гараж, - говорю. А у нее гараж был, она там барахло всякое хранила. Поделаем вместе что-нибудь. Она так обрадовалась, ни разу такой ее не видел. Болтает и болтает, про то, про се. Анекдоты шутит. Говорит, типа, ты прости меня, люблю я тебя больше жизни, никуда не отпущу, учись, глупостями не занимайся. А я такой: ага, ага.
Приходим в гараж, а там у нее фигня строительная всякая была. И вижу — пила циркулярная. Говорю: а научи меня ею пользоваться. Она включает, чуть ли не поет, какая счастливая. Доску, говорю, хочу пилить. Одному, говорит, не получится. А ты помоги, - говорю. Кладет доску, значит, пилу включает, а она гудит так, все тело трясется. Не переживай, говорит. А я и не переживаю. Уверенно держи, а я уверен, как никогда. Улыбается. К диску приближаемся, осторожно, говорит. А я смотрю, как завороженный на него, все тело каменное. Что ты делаешь! - кричу. Она такая не поняла. Я еще громче: я не виноват! Не виноват! Она мне: да все нормально. И тут я как рукой правой дерну, она моргнуть не успела, и пальцы мои на землю отлетают, две штуки и третий болтается. Говорят, это больно, но на самом деле ничего не чувствуешь, это потом больно. Отбегаю, пальцы быстрее в лужу мазутную пинаю, чтобы собрать их не успела, бегу на улицу и ору: «Убивают! Убивают!». Тут люди сразу сбежались, а я ору, не останавливаюсь. Кровь хлещет, мне даже дурно стало. Она остолбенела, глазами на меня своими тупыми пялится. А народ у нас злобный, сразу вспомнили, что она всегда, оказывается, психованной была. Мужики ее окружили, ко мне не подпускают. А я заливаюсь: за что ты так со мной, бабушка!? За что!? Не виноват я. Руку мне замотать пытаются. А я хочу, чтобы еще вытекло, чтобы ее на подольше посадили. Чтобы не вышла никогда. Чтобы морду твою в кровь там каждый день разбивали, чтобы все узнали! Все узнали, как я намучился! Лучше последний раз отмучиться, и все, и будь, что будет. Чтобы не пришили они эти пальцы обратно, чтобы не писать больше сочинения, не играть больше на этом пианино, не страдать больше, ведь все страдания от разочарований, это я хорошо усвоил, и если нет ожиданий — нет разочарований. Своей жизни не было, матери всю молодость отравила, пользовалась, что та девчонкой была беззащитной одна-одинешенька, в черном теле держала, мужа завести не дала, шалавой перед всеми называла, мне мать тогда все рассказала! Как она сбежать от тебя пыталась, а ты ее находила каждый раз и запугивала, личность в ней уничтожала, чтобы та от тебя никогда не ушла, чтобы не бросила тебя, как всю жизнь, с детства, все бросали тебя, потому что ты урод и любить тебя невозможно! Она не сломалась, и я не сломаюсь! Ты меня не сломаешь! Не сломаешь! Слушай меня. Слушай внимательно. Тебя никто никогда не любил и любить не будет. Невозможно таких уродов любить! В глазах темнеет. Смотри на меня. Я улыбаюсь, прямо как ты. Смотри на меня. Я исчезаю. Ты видишь? Смотри внимательно. Я исчезаю. Исчезаю. Исчезаю. Исчезаю...
Она даже не оправдывалась. Все признавала, со всеми моими показаниями соглашалась. Никогда ее такой смирной не видел. Стоит в своей лучшей кофточке, помню, голова опущена, прилично так разговаривает, прям как девочка, улыбается. А потом поглядывает исподлобья, как собачка из мультика, у меня сердце на части разрывается! Думаю, вранье это, не верь, а вот не могу. Не могу не верить. Ну ладно, все, в последний раз увели ее. Уводят, и меня, как молотком по башке, и я не знаю, всего меня рвет просто, я ору: «Я люблю тебя, бабушка! Все будет хорошо!», а сам понимаю, что ниче не будет хорошо, сам себя успокаиваю.
И все, больше мы не виделись.
Месяц назад пришло письмо, ошибка на ошибке, почерк детский. Пишет: «Коленька, в ноябре вернусь». Фотку положила. Вся седая, лицо смирное, тихое. Как раз универ закончу, на нормальную работу пойду и заберу ее к себе. Буду помогать, старая совсем. Только теперь все по-моему будет. Так ведь всегда в семье поступают, верно? Заботятся. Ну, верно же? Или наоборот? Я всегда все делаю наоборот.
КОНЕЦ.
_________________________________________
Об авторе:
СЕРГЕЙ ДАВЫДОВРодился в Тольятти. Окончил Самарский государственный аэрокосмический университет. Участник фестивалей «Любимовка», «За! текст», финалист конкурсов «Кульминация», «Евразия», лауреат конкурсов «Ремарка», «Действующие лица» и других. Драматург проектов Школы-студии МХАТ, Гоголь-центра, ГЦСИ и др. Публиковался в журналах «Современная драматургия», "Октябрь", ZaZa (Дюссельдорф), «Мир фантастики». Руководитель фестиваля драматургии «Первый драфт + Ремарка».
скачать dle 12.1
