ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Александр Житенев: «НЕ ПОЭЗИЯ ЭЗОТЕРИЧНА ДЛЯ ФИЛОЛОГОВ, А ФИЛОЛОГИЯ ДЛЯ ПОЭТОВ»

Александр Житенев: «НЕ ПОЭЗИЯ ЭЗОТЕРИЧНА ДЛЯ ФИЛОЛОГОВ, А ФИЛОЛОГИЯ ДЛЯ ПОЭТОВ»

Редактор: Ольга Девш





В ожидании выхода новой книги Александра Житенева мы решили поговорить о разных аспектах его деятельности.

Житенев Александр Анатольевич родился в 1978 году в Воронеже. Филолог, литературный критик. Окончил Воронежский государственный университет, профессор филологического факультета ВГУ, доцент, доктор филологических наук. Автор работ по истории новейшей русской поэзии, современной литературной критике, истории неподцензурной литературы. Автор книг «Поэзия неомодернизма» (2012), «Emblemata amatoria: статьи и этюды» (2015), «Палата риторов: избранные работы о поэзии, исповедальном дискурсе и истории эмоций» (2017). Живет в Воронеже.

Вопросы задавал Данила Давыдов


Александр, не секрет, что разрыв между филологической наукой и живой литературной практикой, существовавший почти всегда (значимое исключение – работая ОПОЯЗа, конечно) всегда был велик, но часто возникает ощущение, что в новейшее время он велик как никогда. Особенно это касается современной поэзии, может быть в последние годы, благодаря распространению актуальной поэзии через соцсети положение исправилось, но совсем недавно еще текущая поэзия была вполне эзотерична для филологов (за исключением тех, кто сами – поэты). Какова ваша оценка данной ситуации?

Мне кажется, что это иллюзия. Фантом, порожденный культурной ситуацией миллениарной эпохи. Читатели-филологи умнеют и стараются – и, как мне кажется, преуспевают в понимании. Другое дело, что атомизация литературного поля делает второстепенным все поле интерпретаций, включая критику, роль которой сегодня исключительно декоративна. То есть ситуация обратная заявленной: не поэзия эзотерична для филологов, а филология для поэтов. Но это нормально, интересоваться наукой вообще странно. Лучше интересоваться музыкой, кино или совриском. Знание, если оно не курьезно, никого больше не вдохновляет.

Что вас, несмотря на инерцию, неизбежно существующую в филологическом цехе, привело к исследованию современной поэзии?

Думаю, я просто не стал бы филологом, если бы не любил стихи, и стихи современные. Долгое время я, например, честно не понимал, как можно писать о прозе – не находил к ней ни эмоциональных, ни смысловых ключей. То есть дело было не в преодолении инерции, а в выборе того, о чем я могу хорошо думать и говорить. Хотя слово «выбор» не вполне верно описывает ситуацию. Евгений Харитонов назвал бы это «зайти в свой тупик».

Была ли специфика в становлении ученого, занимающегося новейшей поэзией, в нестоличном вузе?

Специфика, скорее, в том, что я занимаюсь современной литературой, которая для кого-то может оказаться не-литературой. Наука ведь консервативна, и хороший писатель – мертвый писатель. Но я преуспел в искусстве смирения и камуфляжа, терпение и стремление быть понятным любую тему сделает респектабельной – или экзотичной, но приемлемой. Хотя не о всем можно говорить и писать, и я об этом сожалею. Но это общероссийская, а не провинциальная ситуация. Сегодня проблема самоцензуры в науке важнее, чем проблема эстетической косности, а географическая оппозиция «центр» – «периферия», кажется, давно снята.

Ваша книга «Поэзия неомодернизма» (2012) оказалась событием не только филологическим, но и литературным. Интересно, как складывалась эта книга, как возникало ее теоретическое обоснование.

«Опус магнум должен» был уравновесить жизнь, в которой, кроме слов, нечем было особенно дорожить. Тексты такие задачи, увы, не решают, но я тогда был не в курсе и дорожил иллюзией. Книгу я писал много лет, и ее вечная незавершенность стала для знакомых анекдотичной. Мне хотелось объединить все осмысленные мной поэтические кейсы в едином обобщающем взгляде, но на долгие высказывания спроса уже не было. Некоторым читателям книга показалась «ненадежной постройкой». Не потому, что не могла хорошо объяснять литературу, а потому что разговор о главном превратился в разговор о частностях. Общее резюме свелось к оценке моей работы как опыта переназывания известного, а претензия была иная.

Интересна перекличка самого термина «неомодернизм» с различными философско-эстетическими концепциями выхода из ситуации постмодерна (например, «метамодерном»). В какой степени такие переклички существенны для вас?

Идея критики «пост»-мышления на рубеже 2000-х и 2010-х гг. носилась в воздухе, вопрос был в том, как мыслить современность и как выносить оценки, если логика линейного развития больше не работает. Мой подход к вопросу тогда сводился к тому, что модерн никуда не делся, просто время от времени происходит возврат к каким-то поворотным пунктам, ключевые вопросы переформулируются, и рядом со старыми ветвями растут новые. То есть развитие происходит через остановку движения, и в свое будущее можно выйти через чужое прошлое. Именно этот эффект я и обозначил тогда как «нео-». Выход из ситуации – и постмодерна, и любой другой – всякий раз оказывается выходом в другой способ мышления.

Можно ли сказать, что в своей работе после этой фундаментальной работы вы продолжаете заданную в ней линию – или ваши взгляды и интересы каким-то образом трансформировались?

Скорее продолжаю, чем не продолжаю. Не продолжаю – поскольку предложенный подход не нашел понимания и развивать его дальше не представляется возможным. Продолжаю – поскольку по-прежнему считаю, что без радикальной историзации предмета никаких обобщений делать нельзя. Все, что я делал дальше, можно считать шагом в сторону. Но этот шаг или, точнее, шаги, не были случайными. Отойдя от истории поэзии, я стал заниматься историей представлений о поэзии, исходя из того, что нет концепций, которые не были бы исторически мотивированы. В культуре всегда актуализируется сравнительно неширокий набор образов или клише, и он всегда обусловлен внешними причинами. Так что, читая о том, как поэтам представляется их работа, ее телеология, миссия, можно понять, как поэзия меняется изнутри и перестает быть похожей на саму себя. Эти разрывы в сходстве на какое-то время стали предметом основного моего интереса, и я стал писать одну статью о поэтологии за другой. Над этой темой я работал в рамках трирского проекта «Русскоязычная поэзия в транзите: поэтические формы обращения к границам жанра, языка, культуры и общества между Европой, Азией и Америкой», написана большая книга, но я не знаю, когда и где она выйдет.

Я знаю, что вы вроде бы завершили еще книгу о проблеме «нового». Если можно, расскажите подробнее о ней и о том, как и в каком контексте вы понимаете «новое».

Книга о «новом», «Краткая история “нового” в российском дискурсе об искусстве», – наверное, самая странная из моих книг. Я ведь не искусствовед. Это результат работы по программе «ГАРАЖ.txt» и еще один шаг от «неомодернизма» – на этот раз в сторону осмысления времени в культуре. Ведь все эти приставки – «нео», «пост», «постпост» – они тематизируют переход от одного состояния к другому. А как мы понимаем, что этот переход совершился, что появилось «новое»? Всегда ли механизм порождения «нового» один и тот же? Всегда ли одинаково содержание «нового» и его роль? Есть у «нового» альтернативы? Престижно ли еще быть «новым»? Как быть с усталостью от «нового», с современной практикой его интерпретации как спекулятивного понятия? И я решил написать историю понятия «новое» в контексте российского XX века. В широком диапазоне - от «Аполлона» до «Художественного журнала». Получилось, кажется, интересно, книжка вроде бы выйдет летом.

Вы провели уже несколько конференций «Вакансия поэта» и выпустили по их результатам несколько сборников. Расскажите подробнее об этом проекте.

Это продолжение разговора о поэтологии, но уже в рамках проекта Российского научного фонда «Поэт и поэзия в постисторическую эпоху». Его цель состояла в том, чтобы зафиксировать изменения в представлениях о том, где, как, почему и зачем сегодня существует поэзия, если исходить из того, что она тоже исторична, и ее функции могут быть присвоены другими областями культурного производства. То есть это попытка уловить поэзию в минимальном наборе признаков в предположении, что ее в обозримом будущем может не стать. В минимальном – значит на границах с «иным»: с сетевым пространством и медиа, с культурой развлечений, с другими видами искусства. Это был проект о границах «поэтического» и о том, как они возникают и исчезают. Хотя, говоря «проект был», я надеюсь, что за «Вакансией-3», может быть, последуют и другие.

Известно тыняновское высказывание («Промежуток», 1924): «Стихов становится все меньше и меньше, и, в сущности, сейчас есть налицо не стихи, а поэты». Совершенно очевидно, что во второй части оно сегодня «не работает» (стихов все больше и больше), но работает ли в первой? В какой степени поэтически миф или поэтический имидж значимы сегодня? И в какой степени важен сам имплицитный поэт?

Мне кажется, сегодня важен не миф о поэте, а имидж и, особенно, его поведенческие практики. Самопрезентация из необязательного фона для текста сама стала текстом, и стихи уже сложно читать, не зная, в каком событийном ряду они возникли. «Твердые» тексты, которые значимы сами по себе, сегодня почти не пишутся; нормой или показательным образцом стало самопереписывание и альтернирование сказанного. Это ситуация дефектной памяти, для которой существует только то, что в данный момент происходит. Моя память тоже дефектна, но я все равно люблю «твердые» тексты – те, что живут в памяти как формулы-события. «Утром нежным будет почта / Дождик поезд и трамвай / А тебя не будет больше / Это знай». И я, вслед за В. Iванiвым, это знаю и всегда помню.

Для исследователя современной поэзии одной из важных проблем внезапно оказалась текстологическая. Кажется, уже невозможно представить то многомерное «тело» текста, состоящее их черновиков и редакций, которые исследовала генетическая критика. Или, все же, это не так? Ведь появляются принципиальные подходы к работе с электронной текстологией (например, примененные Артемом Шелей в работе с наследием Елены Шварц или Алексеем Дьячковым, публикующим материалы Виктора Iванiва).

Текстология – весьма рафинированная филологическая область, и пока она есть, да еще используется по отношению к актуальным авторам, все не так плохо. Сам я себя текстологом назвать не могу, хотя написал уже четыре или пять статей о черновиках Г. Айги и, видимо, буду работать с ними и дальше. У меня особое отношение к авантексту: работа с ним – это, наверное, единственно доступная возможность филологу пережить не текст, а творческий акт во всех его явных и скрытых путях, увидеть текст-возможность, текст-порыв. Шанс, по И. Анненскому, самому побыть немного поэтом.

Вы выступаете не только в роли академического ученого, но и критика. Каково соотношение этих ролей для вас и внутри вас?

Никогда не видел между ними противоречия, разве что дискурсивные отличия. Критику люблю больше – в ней больше возможностей для словесной элегантности и сближения с текстом, о котором говоришь. У меня ведь цитатная стилистика, такое редакторы такое обычно не любят. Но это не от недостатка мыслей, а из ощущения, что мое высказывание должно быть как бы прозрачным. Что оно должно не объяснять, а просто показывать, сополагая контексты и сдвигая смыслы. И все само по себе будет ясно.

И под конец чудовищный, но обязательный вопрос: после написания книги – есть ли какие-то задумки по поводу будущих работ?

Нет. Я и так написал слишком много, стоило бы поменьше. Две большие работы в производстве, кажется уместным остановиться и осмотреться.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 255
Опубликовано 08 мар 2022

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ