(О книге: Вадим Месяц. Стриптиз на 115-й дороге. – М.: Издательство «Эксмо», 2017)
«17 мая 1997 года я спрыгнул с поезда Лонг-Айлендской железной дороги, отходящего со станции «Вавилон». Поезд стремительно набирал скорость, и я долетел до самого конца платформы, приземлившись в нескольких сантиметрах от бетонного столба. Потрогав его шершавую поверхность, я понял, что остался цел чудом». Так начинается рассказ «Станция «Вавилон», открывающий книгу. К этим неслучайным строчкам мы ещё вернёмся.
Пять десятков коротких рассказов – стенограмма судьбы: советское детство, московская взрослая жизнь, Америка и возвращение оттуда… Встречи, пьянки, женщины. Рок-н-ролльные пластинки из-за рубежа, потом – переезд за этот самый рубеж. Странные приятели, случайные знакомые, разнообразные любовницы, нелепые драки. Жизнь, которую идеально рассказывать гандлевским анапестом: «Дай бог памяти вспомнить работы мои, / Дать отчёт обстоятельный в очерке сжатом…»
Обложка книги, впрочем, настойчиво подсказывает аналогию в прозе. С именем Довлатова читатель встречается дважды. Первый раз – в blurb Марка Липовецкого («Проза Вадима Месяца вольготно располагается в пространстве между Довлатовым и Генри Миллером»). Второй раз – в аннотации, обещающей «смешные, грустные, лиричные рассказы Вадима Месяца, продолжающие традиции Сергея Довлатова…»
С Миллером разобраться проще: секса в рассказах и впрямь много. Но дело не в нём. Вот показательный фрагмент из рассказа «Жених»: «Женщин я обычно выкуривал пьянством. Когда они уходили, объявлял сухой закон. С Сельмой приём не сработал. Она восторгалась моими возлияниями, видя в них пример невоздержанности, возведенной ею в идеал. За пивом не бегала, спиртного не употребляла… Спали мы вместе. На полу. На матрасе, который я нашел на улице. Выматывали друг друга изощрённым петтингом. Что её останавливало от секса – непонятно. Она жила в порнографическом пространстве, но быть его реальным участником не хотела. Заниматься психоанализом мне было в лом. Никогда в эту хрень не верил. Я – не доктор. Не врач, но и не боль. Я вжился в другие литературные традиции».
Довлатовская традиция важнее. Это он, автор «Чемодана» и «Заповедника», научил современных русских прозаиков делать из самой что ни на есть обыденной жизни историю, из байки – литературу, из обычного похода в магазин – пост в фейсбуке. За это, кстати, был беспощадно раскритикован Дмитрием Быковым. «Эмиграция, главным, собственно, певцом которой стал Довлатов… – это интересное состояние души (конечно, не великое, но интересное). Вот в эмиграции в самом деле главное занятие – воспоминание, а главный жанр – устная новелла… [В]нутренняя эмиграция – это состояние в некотором смысле почётное. Надо просто признать, что это состояние мелкое… Проза Довлатова – это проза полустрастей», полагает Быков. Ныне же, по его мнению, имеет место «конец довлатовского мифа» (лекция от 30.4.2017). Природа быковского раздражения сама по себе заслуживает отдельного разбора, но мы на ней останавливаться не будем, а заглянем ещё дальше.
То, что современники называют стенд-апом («устная новелла»), есть продолжение традиции сказа. «Необычайно преуспевший в имитации устной речи Гришковец изобрел сказ, не менее узнаваемый в своей бесцветности, чем пёстрые лесковский и зощенковский», писал ещё в 2005-м Лев Данилкин. В этом смысле предшественниками Гришковца оказываются и Довлатов, и, скажем, Венедикт Ерофеев (о стендаперском таланте последнего недавно писал Лев Оборин). Генезис стенд-апа очевиден: от сложных зощенко-ерофеевских литературных игр к довлатовско-гришковецкому обытовлению. Любопытно, что это сопровождается постепенным отрезвлением рассказчика: пьяница Веничка → периодически впадающий в запои герой Довлатова → трезвый герой Гришковца.
Далее в этом ряду «Стриптиз на 115-й дороге», ведь пьянки и их разнообразные последствия – одна из ключевых тем книги. «Я довольно много пил с проститутками»… «Мы скитались по друзьям и мотелям. В новогоднюю ночь она увезла меня в Мексику – без денег и документов. Чтобы вернуться назад – дважды отработала блядью в Тихуане. На обратном пути мы подожгли гостиницу в Луис-Обиспо и не расстроились. Швырнули горсть железнодорожных гаек в лобовое стекло ментам и не были пойманы. Я ел устриц из её чресел».
Но, как бы ни были эксцентричны эти описания, главный герой не теряет при этом рассудка, оставаясь трезвым если не в прямом, то в переносном смысле: «Я делал всё, чтобы вжиться в образ и оправдать жалость карточного шулера. Я играл в мученичество, имитировал тоску по родине и славе, но не принимал всерьез ни жизни окружающих меня людей, ни своей. Я мог сказать, что перебешусь и одумаюсь, но по большому счету всегда оставался в здравом рассудке. Что бы я ни делал – болтался ли по старым девам или прыгал с поезда, – я смотрел на себя со стороны».
Вернемся к первым строчкам книги – тем, где герой «спрыгнул с поезда Лонг-Айлендской железной дороги… долетел до самого конца платформы, приземлившись в нескольких сантиметрах от бетонного столба… понял, что остался цел чудом». Это – сюжетная формула Месяца. Мы постоянно ждём, что с рассказчиком вот-вот что-то случится, он то и дело ввязывается в разные истории, столь же опасные, сколь и нелепые, он колесит по всему свету, в конце концов, перебирается в загадочную Америку, а потом и возвращается оттуда. Однако все эти похождения лишены драматического преувеличения – ну, жизнь как жизнь, и не на что сетовать.
Это самоощущение рассказчика – не на что сетовать, не о чем жалеть – самое важное в книге. Упоминание Довлатова на обложке имело, пожалуй, обратный желаемому эффект. «Стриптиз на 115-й дороге» лишен остроты довлатовского анекдотизма (который, впрочем, всякий раз оборачивается смехом сквозь слезы). Герой Месяца слишком трезв, и довлатовское амплуа вечного неудачника ему не к лицу. Как сказано в рассказе «Вундеркинд» (одном из лучших в книге): «Один я оставался патологически спокойным». Но и счастливым.
«– Когда ты смеешься, ты похож на моего отца, – сказала Лилит и грустно улыбнулась. – Он умер. Смеялся так же радостно, как ты. Не понимаю, чему вы радуетесь?
– А чему вы грустите?»
«Судьба складывается своим ходом, – объясняет он в последнем, самом пронзительном рассказе сборника. – Почему у меня все получается, словно я готовился к каждому поступку годами? Я ведь ничего не делаю: живу да живу. И мне весело, как придурку».
«Отсутствие чувства юмора – трагедия для литератора, но отсутствие чувства драмы тоже плохо», говорил Довлатов. Но не упрекнёшь же героя, что, спрыгнув с поезда, он не размозжил себе голову о бетонный столб! Как говорят в США, где автор прожил много лет, he lands on his feet. И это очень редкий – и ценный! – типаж для русской литературы с её культом жертвенности и надрыва.
Отсутствие чувства драмы, может, и понижает литературный градус. Зато не осложняет жизнь автору.
скачать dle 12.1
