(О книге: Вл. Новиков. Литературные медиаперсоны XX века: Личность писателя в литературном процессе и в медийном пространстве. М.: Издательство «Аспект Пресс», 2017)
«Продырявить документ» – так пишет о своей исследовательской задаче Вл. Новиков, профессор МГУ, автор биографий Блока, Высоцкого и Пушкина в серии «ЖЗЛ», имея в виду здоровый скепсис при изучении любого литературного источника. Значит ли это, что мы должны критично относиться к любому высказыванию, когда читаем текст очевидца событий? Сегодня, читая книгу Вл. Новикова, я понимаю, что в ней изложено мнение очевидца и участника современного литературного процесса, и именно субъективность и авторитетность этого мнения заставляет меня брать в руки воображаемый «дырокол» и время от времени делать им «панч».
1. «Панч раз». Коротко о книге
В начале монографии сообщается, что она посвящена «исследованию одной из центральных проблем современного культурного сознания – проблеме писательской личности в информационном пространстве», то же самое сказано и в аннотации. Подчёркивается именно исследовательская работа автора и её научность. Однако после прочтения определённого объёма книги становится понятно, что перед нами – не научный труд в прямом понимании, но сборник эссе, скомпонованных по авторскому усмотрению.
Тексты этой книги можно разделить на несколько типов:
а) Работы, посвящённые основной гипотезе, высказанной автором: «
основу литературной истории стоит искать на пересечении художественного приёма и творческой личности». Несколькими абзацами ниже уточняется: «В системе художественных приемов поэта присутствует доминантный приём, подчиняющий себе остальные приёмы и представленный на всех уровнях текста. Этот главный приём координируется с личностью поэта в двух аспектах: он соотносим с психологической доминантой автора и находит соответствие в его биографии». Таким образом, мы имеем два базовых предположения: существует корреляция между приёмом и личностью и между поэтикой и биографией. Тексты этого типа представлены как статьями, обозначающими данные гипотезы (раздел «Теория»), так и работами, которые должны демонстрировать состоятельность авторской идеи и рассматривают частные вопросы: поэтику Блока, Айги, Окуджавы, прозу Солженицына, Довлатова и других (раздел «Personalia»).
б) Тексты, в которых высказывается точка зрения автора на современный литературный процесс, в частности, на то, что происходит в современной русской поэзии. Поэты условно разделены на «риторов» и «новаторов». Среди тех и других Вл. Новиков выбирает наиболее ярких, показательных представителей, исходя из собственных критериев значимости. Новаторы – это, в первую очередь, классики Геннадий Айги и Виктор Соснора, а также наш современник, представитель актуальной поэзии Наталия Азарова. В качестве фигуры, соизмеримой Азаровой по уровню дарования, но эстетически противоположной, автор называет Дмитрия Быкова, представителя «риторической поэзии».
в) Тексты, в которых представлен оригинальный взгляд на судьбу короткого рассказа в истории советской и постсоветской прозы, а также работы, посвящённые истории литературной критики. Сюда входят два цикла эссе: «Ощущение жанра. Роль рассказа в развитии отечественной прозы» и «Три заметки о литературной критике», включённые в раздел «Теория». Эти тексты расположены между описанием основной гипотезы, которое расположено в начале работы, и её обоснованием, которое можно найти далее. И если к теме литературной критики автор ещё будет возвращаться, интересное исследование на тему судьбы современного короткого рассказа обрывается, едва начавшись.
г) Когда-то уже опубликованные и слегка изменённые статьи (например, «Будетлянка и архаист», «Без оглядки на Полину Виардо»), имеющие отношение к рабочей гипотезе. Заметно, как автор компилирует собственные тексты, и благодаря этому в книге возникают повторы. Отдельные фразы при компоновке материала оказались продублированными с точностью до 100%. Например, на странице под номером 24 мы встречаем фразу «Готовя к печати сборник «Архаисты и новаторы» (1929), Тынянов переделывает статью…». Абсолютно то же самое предложение, слово в слово, мы обнаруживаем в начале первого абзаца на 78-й странице. Подобный повтор можно отыскать и на страницах 13 и 218. В каждом новом эссе о поэтике Наталии Азаровой или Дмитрия Быкова автор перелицовывает синтаксические конструкции, уже использованные в предыдущих текстах. С другой стороны, автору никто не может запретить готовить новое блюдо из имеющихся в наличии продуктов.
2. «Панч два». Происхождение гипотезы
Идея о том, что «приём должен стать главным героем науки о литературе», высказана Якобсоном в 1921 году, и Вл. Новиков ссылается на эту цитату. О корреляции «жизнь-приём» в двадцатом веке кто только не говорил. В. Жирмунский писал: «Материалом любого литературного исследования всегда будет слово, а задачей общей, или теоретической, поэтики является систематическое изучение поэтических приёмов». В. Ходасевич, будучи противником классического формального подхода, писал в своём эссе о романах Сирина – Набокова: «приём, не составляя сущности мировоззрения художника, в то же время есть несомненный и достоверный показатель такого мировоззрения». Но далее Ходасевич уточняет: «Искусство осуществляется не ради приёма, но через него и в нём самом». Л. Выготский говорит о приёме как о преодолении материала – в том числе и биографического: «Мы не заключаем от искусства к психологии автора или его читателей, так как знаем, что этого сделать на основании толкования знаков нельзя».У Андрея Белого в «Обломках миров» есть воображаемый диалог Брюсова и Блока, в котором Блок показан как раз сторонником разграничения поэзии и личности: «Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь, – говорит Брюсов... – На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя». – «Пусть поэт творит свои строчки: поэт вообще – это строчка с пишущим аппаратом в виде так называемой человеческой личности», – отвечает А. Блок».
Как мы видим, высказываний на тему и подходов к изучению проблемы – много, и потому гипотеза автора монографии (приём=личность) – не новая, но отличная сквозная тема для того, чтобы из разрозненных, разноплановых работ можно было сформировать цельную книгу. Вторая гипотеза (поэтика=биография), дающая больше простора для изучения, также уже нашла отражение в работах литературоведов. Она является материалом и более гибким, и значительно более трудоёмким для разработки. Однако приёму как таковому автор уделяет основное внимание.
3. «Панч три». Приём=личность. Почему нет?
Вл. Новиков, критикуя книгу Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова», пишет, что попытка британского литературоведа отделить жизнь русского классика от его произведений потерпела неудачу: «Произведения писателя суть части его души и тела, его организма. Ампутация их делает книгу монотонной, лишенной настоящего «драйва». Нельзя не отметить, что почти в таких же словах В. Ходасевич ровно 90 лет назад, в 1927 году в пух и прах разнёс книгу Вересаева «Пушкин в жизни». Вересаев был обвинён в «биографическом формализме», в «любви к материалам ради материалов», и далее следовало знаменитое высказывание: «Пушкин без творчества – живой труп». Однако для читателей ХХI века именно эти обвинения звучат слабо, потому что и у Вересаева, и у Рейфилда на самом деле рассказ о произведениях писателя удивительным образом никуда не делся: он просто переведён в контекст, который работает независимо от повествования и колоссальным образом влияет на него. По сути, Вересаев создал в своё время один из первых русских постмодернистских текстов, а Рейфилд добавил в этот приём щепотку авторской воли. Но суть не в этом. Суть в том, что и В. Ходасевич, и Вл. Новиков в данном случае выбирают весьма прямолинейный, декларативный способ трактовки текстовых явлений.
Не менее декларативно автор монографии определяет и «главный» приём А. Блока как «музыкальный оксюморон», подводя к тому, что именно в этом приёме получила отражение разноплановость фигуры Блока, её карнавальное и сакральное начала. Здесь мы подходим к вопросу, корректно ли вообще определять (и обосновывать) «основной приём» Блока, его генеральную линию, и связывать её с личностью поэта?
Я провела небольшой эксперимент и задала этот вопрос читателям своей страницы в фейсбуке. В качестве вариантов основного приёма Блока были названы «поэтическое вторжение» (Г. Черюкина, филолог), «театр во время чумы» (А. Александров, редактор журнала «Волга»), «рождение звука из контекста метафоры», «метафора как внутренний скульптор» (Е. Зейферт, поэт, филолог), «интуитивность» (И. Панин, поэт, публицист). Большинство вариантов были подтверждены примерами. Однако многие коллеги отказались сформулировать понятие об «основном приёме» Блока, найдя мой вопрос некорректным. В копилку «поэтических приёмов» положим ещё и мнение Д. Святополка-Мирского, который считал основным приёмом Блока «пассивную регистрацию поэтического духа». А также мнение В. Жирмунского, писавшего, что «что катахреза в его творчестве – постоянный и особо действенный приём». Вспомним и самого Блока, назвавшего своё прижизненное собрание стихотворений «трилогия вочеловечивания»: «Каждое стихотворение необходимо для образования главы (цикла)». Наша «копилка основных приёмов Блока» раздулась от вариантов. И, тем не менее, все эти варианты – истина. Всё это – Блок. И в его собственном, блоковском объяснении, мне видится синтез всех перечисленных вариантов.
Ю. Тынянов, многократно цитируемый автором монографии, в статье о Блоке говорил, что Блока все читали и считают, что знают его как человека, но на самом деле «Блока мало кто знал. Как человек он остался загадкой для широкого литературного Петрограда, не говоря уже о всей России». И далее Тынянов говорит именно о том, что читатель полюбил именно созданного Блоком литературного героя – и только через принятие ЛГ было принято его искусство. О сущности понятия литературного героя (и литературного субъекта) в книге «Литературные медиаперсоны ХХ века» также пойдёт речь, однако тема соответствия личности и литературного героя, единожды поднятая автором, не находит своего итогового разрешения, и читатель остаётся наедине с авторской мыслью, разработанной до середины и оставленной до лучших времён.
Так же прямолинейно в книге декларированы «главные приёмы» других поэтов и прозаиков. Например, по Новикову, основной приём Б. Окуджавы – «гармонизированный сдвиг», и, соответственно, «…поэтика Окуджавы – поэтика гармонизированного сдвига». Таким образом, получается, что сдвиг (который проявляется в «плодотворном компромиссе между разговорностью и напевностью, в музыкальной согласованности контрастирующих элементов, в соединении канцелярита с лиризмом и.т.д.) имеет отражение в биографии поэта. Вл. Новиков пишет об этом: «Со второй половины 1980-х годов Окуджава достигает гармоничных отношений и с литературной средой, и с широким кругом поклонников. Этому нисколько не противоречит подписание им в 1993 г. пресловутого «Письма 42-х»…<…>. Юбилей поэта в 1994 г. отмечался в атмосфере безоговорочного признания. Букеровской премией, формально приуроченной к «Упразднённому театру», был отмечен его высокий литературный статус. «Я выполнил свое предназначение», – неоднократно повторял поэт в последние годы». Однако известно, что ко второй половине 1980-х годов самые известные тексты Окуджавы (в которых присутствует т.н. «гармонизированный сдвиг») уже написаны, и ему остаётся проза, а прозаиком Булат Шалвович был не самым сильным. Одновременного проявления «гармонизированного сдвига» и гармонизированной биографии у Окуджавы мы проследить не можем, хотя, если извернуться, обоснование можно подвести практически подо что угодно. Скажу о собственных предпочтениях: мне ближе то, что писал об Окуджаве А. Жолковский (А. Жолковский. Блуждающие сны. Статьи разных лет. /А.К. Жолковский. – СПб,: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. – С. 97 – 121). Он хоть и отмечает и конфликт, и компромиссы в поэтике Окуджавы (пацифизм и воинственность, ностальгия по дореволюционному прошлому и присяга комиссарам в пыльных шлемах, – всё это объединено термином «медиация»), всё же в качестве основной черты поэтики Окуджавы он называет «сплав советского с христианским», «христианизацию советского сознания». Да, этот взгляд не претендует на то, чтобы быть всеобъемлющим, зато, кажется, он более точен.
4. «Панч четыре». О риторике и новаторстве
Сегодня в литературном мире мы наблюдаем настоящий раскол, обострённую борьбу двух обозначенных автором направлений. Остранение как основной приём актуальной поэзии либо возводится в культ, способный вывести русскую поэзию из первобытной архаики, либо объявляется профанацией. Силлаботоника в одних кругах считается неотъемлемой частью национальной поэтики, в других же – скучным проявлением вторичности. Автор монографии заявил о себе и как специалист по авторской песне, и как исследователь современного поэтического мейнстрима. Судя по всему, в настоящее время Вл. Новиков видит перспективы именно в новаторстве, а не в традиции.
Имея в виду новаторство, автор монографии предстаёт фактически последователем русской формальной школы: «Риторика не создаёт новых форм, предпочитая пользоваться готовыми. Это может выражаться в эстетическом эпигонстве, подражательности (акмеистическая техника у советского поэта Николая Тихонова), а может осуществляться как нетворческая эксплуатация поэтом собственных былых приёмов: именно таков опыт Маяковского после1917 г». То есть здесь риторика подразумевается как явление, о котором писал В. Шкловский («автоматизм восприятия») и С. Аверинцев («риторика с нечистой совестью»). В. Жирмунский в своей статье «К вопросу о формальном методе» риторику позиционировал как речь, которая рассчитана на эмоционально-волевое воздействие на слушателя, и указывал, что «границы между поэтикой и риторикой никогда не были вполне отчётливы».
Упрекая современных силлаботоников в риторичности, автор монографии вменяет им склонность к рифменному автоматизму, инерционности, архаизмам, то есть – в невозможности их речи, вопреки определению Тынянова, «перерасти себя». Однако, если отойти от формального взгляда, мы вспомним, что автоматизм может быть не только рифменным, но и смысловым – оправданной временем традиционной перекличкой образов. В качестве примера смыслового автоматизма можно привести, например, упоминание развалин и капитолийской волчицы в цитируемом стихотворении Е. Шварц «Воспоминание о Риме» (причём данный автоматизм ничуть не утяжеляет стихотворение, напротив, предсказуемая смысловая рифма является своеобразным приёмом). Ещё один пример: в стихотворении В. Кривулина «Стихи в форме госгерба» появляется «виртуальный вертухай» как результат звуковой игры, популярной ещё со времён футуристов, которую в наше время тоже впору отнести к «автоматическим каламбурам».
Да, искусство авангарда уже доказало нам, что на портрете вполне могут быть изображены два носа. Вопрос в том, является ли изображение двухносого человека самоцелью для художника, или в его работе первично всё-таки нечто иное. Исходя из концепции противопоставления риторической и новаторской поэзии, рассматриваемой в книге «Литературные медиаперсоны ХХ века», мы можем говорить об авторском понимании поэзии как об игре, нежели как о поиске или «духовном полёте». Пусть понятие «духовного полёта» несколько романтично, но его существованию в литературе, по крайней мере в прозе, автор не отказывает.
Среди поэтов-риторов, которые держатся за традиционную форму, Вл. Новиков с особым уважением упоминает Дмитрия Быкова, за которым он признаёт такое достижение, как «повышение общественного интереса к поэзии как таковой». Иронично уподобляя поэзию Быкова «полезному холестерину» в организме человека, автор монографии не столько намекает на победу традиционной быковской манеры, сколько имеет в виду иные проекты Дмитрия Львовича, например, книгу «Советская литература», постановку «Поэт и гражданин», лекции и выступления, которые, безусловно, увеличивают читательскую аудиторию поэта, но не имеют отношения к поэтике Быкова как таковой, и в этой завуалированной авторской иронии усматривается определённое лукавство.
5. «Панч пять». Об авторских удачах
Но когда автор уходит от научности и приходит к экспрессии – тут аргументация его выглядит убедительно и красиво. К примеру, хочется отметить очень яркую, лишённую сухой литературности и каких-либо научных выкладок, статью о Валерии Попове, которая читается на одном дыхании. Или главу, где сравнивается поэтика Г. Айги и А. Блока.
Позволю себе ещё несколько цитат из книги.
«Но эссе –
это всё-таки иное. Что в нем главное? Легкость необыкновенная в мыслях. Глубина факультативна. Остроумие желательно, но не строго обязательно. Эссе — это разбег. Его смысл –
набранная скорость. De la vitesse avant toute chose! За скоростью лишь только дело! Темп, недоступный прозе. Быстрей, чем трёхстопный хорей. Мысль, чувство разбегаются на все четыре стороны».«Довлатов и Бродский умерли живыми –
в литературном смысле»Личность и прием крепко связаны. Потому так раздражают эпигоны Бродского, коих немало и среди его ровесников, и среди тех, кто помоложе. Читая их, испытываешь желание воскликнуть: у вас нет морального права ни на такую длинную строку, ни на анжамбенманы! Разве ваша жизнь «оказалась длинной» к 40 годам? А за анжамбеманы надо платить разрывами судьбы».«Истинная музыка начинается с ноты «я».«Смерть как приём –
такая возникает тема, неподвластная позитивистскому постижению»«Простой пишет просто – получается примитив.
Простой пишет сложно – получается претенциозная пустота.
Сложный пишет сложно – получается сложность.
Сложный пишет просто – получается ясность».
Последняя цитата, пожалуй, – это стихи. Вот они-то и запали в память после прочтения книги. Мне кажется, не попытка научного изложения материала, а поэтичность как таковая – сильная сторона текстов Вл. Новикова. Когда речь идёт не о материалах и методах, а о вещах, автору близких и прочувствованных им («…эссеистика! За скоростью лишь только дело!!!») – автор не просто «на коне», он – буквально летит над землёй. Почему так? Возможно, автор сам отвечает на этот вопрос в своём эссе, посвящённом Довлатову: «в современной «элитарной» прозе (да и поэзии тоже) читателя «грузит» никакая не сложность, а торчащий отовсюду авторский комплекс превосходства».
6. «Панч шесть». Вместо заключения
Напоследок я хочу заострить внимание на аксиоматично выдвинутой в эпиграф цитате из Ю. Тынянова: «…бывают исследования, которые при правильном наблюдении фактов приводят к неправильным результатам, – и бывают такие, которые при неправильном наблюдении фактов приводят к правильным результатам». Это цитата из книги Л. Гинзбург «Человек за письменным столом
». Однако я хотела бы вспомнить другую цитату из Л. Гинзбург: «Наряду с понятием рабочей гипотезы следовало бы ввести понятие рабочей ошибки». Из квантовой механики нам хорошо известен закон влияния наблюдателя на закрытую изучаемую систему. Все эти законы и аксиомы, высказанные разными людьми в ХХ веке, подтверждают то, что наука (а особенно – гуманитарная наука) сама по себе не точна. Однако простая математика показывает, что в большинстве случаев при правильном наблюдении фактов вероятность получить правильный результат всё-таки гораздо выше.
Вл. Новиков пишет: «Фетишизация самого принципа научности тормозит процесс познания», и в этом высказывании он снова созвучен В. Ходасевичу, сказавшему: «Нельзя быть фетишистами метода. Во всяком изучении наиболее научен тот приём, который наиболее вскрывает истину». Однако в тексте другого эссе Вл. Новиков добавляет: «Научность для книги о писателе – не фасад, а бэкграунд, фундамент. <…> При повествовании о писательской судьбе необходима определенная доля перевоплощения, вдохновения и даже воображения. Иногда возможны гипотетические реконструкции. Но не свободный полет фантазии!» Действительно, научный подход, применимый к изучению литературного текста, всегда своеобразен, однако идея приоритета факта над фантазией автора всё-таки оказывается преобладающей.
Вопрос о приёме и биографии, о риторике и новаторстве – по сути, всё тот же вопрос о том, где «кончается искусство / И дышат почва и судьба». И очень хорошо резюмирует все изложенные рассуждения одна фраза Надежды Мандельштам: «…то новое, что приносит поэт, вовсе не рваная строчка, не рифма, не классицизм и футуризм, а познание жизни и смерти, слияние жизненного пути и поэтического труда…<…> Какова личность поэта, таков и поэтический труд». Когда Вл. Новиков пишет биографию писателя, сопоставляя личность и стиль (а не приём и личность), он работает широким мазком, «по большому счёту». И тогда он не просто выступает биографом Высоцкого, Блока, Пушкина, но, по его собственному определению – в процессе работы становится их «коллегой». Поэтому, если бы я писала рецензию на другие книги Вл. Новикова, – эти рецензии были бы, пожалуй, более однозначными, менее полемичными, и, возможно, работать над ними было бы менее интересно.
____
См. в настоящем номере «Лиterraтуры» также рецензию Елены Иваницкой на книгу Владимира Новикова «Литературные медиаперсоны XX века». – Прим. ред.скачать dle 12.1
