ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Сергей Чупринин. ЧТО БЫЛО НА ВЕКУ… Часть III

Сергей Чупринин. ЧТО БЫЛО НА ВЕКУ… Часть III

Сергей Чупринин. ЧТО БЫЛО НА ВЕКУ… Часть III

Часть I > . Часть II >


***

А литература… – вынь её из меня, что и останется?


***

Вспомнилось вдруг:

Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Всё, что смешит её, надменную,
Моя единая отрада.


Усвоил манеру: вставлять в свои тексты – печатные и сетевые – раскавыченные цитаты из самых-самых известных сочинений (чаше стихов) самых-самых известных русских авторов. Раскавыченные – потому что их вроде бы все помнят, разве не так?
И всё бы ладно, но вдруг обнаружил: опознают не все. То Пушкина уличат в том, что он неправильно родину любил, то Блоку начнут возражать, то Баратынского подловят на неграмотном обороте, то с Ходасевичем беседуют, будто со мною.
И поскальзываются на этом люди не вовсе уж с морозу, с таким же вроде, как у меня, читательским опытом.
Was ist das?
Читают невнимательно?
Или размывается даже общая для всех нас цитатная база – семиосфера, говоря по-научному?


***

Выверяю указатель имён к своей книжке, и голова кружится. Сколько – Боже же ты мой – фамилий, и за каждой судьба, за каждой книги.
Такую бы (не скажу великую, но уж точно изобильную) литературу – да самому читающему в мире народу.
Но – не срослось.
Было нечего надеть. Стало некуда (и некому) носить.


***

«Нет слова в русском языке, которое не могло бы стать фамилией еврея», – заметил как-то Григорий Горин. Нет, прибавим, и словосочетания, которое не могло бы стать названием стихотворного сборника.
Оно и понятно. Конечно, не переводятся, и слава Богу, охотники называть свои книжки просто и хорошо: ну там, «Лирические строки», «Лирические мелодии», «Мелодии души», «Мелодии любви», «Грёзы любви», «Тайны любви», «Паруса вдохновения» и далее по списку – вплоть до «Творчества духовной мысли». Но это совсем уж стародумы. Тогда как большая часть стихотворцев для того, чтобы проявить свою неповторимую индивидуальность или – скажу не вполне парламентски – выпендриться, пускается во все тяжкие. Причём, вот что любопытно, вне прямой связи со степенью собственной одаренности.
Одни ясно заявляют свою гражданскую позицию: «Поэт, будь голосом народным!», «Поэт, душой и плотью от народа», «Твори добро, страна Россия, и щедрой будь на красоту!», «Ты спросил, что такое есть Русь…».
Другие, чаще всего дамы, кокетничают, и непременно с отточием: «Не ангел я…», «Милый, не будь гадом!..», «Укради меня из суеты!..», «Не ведаю, за что люблю тебя…».
Третьи… У третьих такой парад воображения, что не сразу и объединишь: в диапазоне от «Столика напротив завтра» и «Томления по Рыжей Кошке» до «Хао Сти», «Размеров зверств», «Информо сгусток щедрость ген пакета» и «Острова мусорного Христа».
Есть в этом конкурсе у меня, впрочем, и свой лидер – довольно давняя хорошая книжка хорошего поэта с названием, что не вдруг и не выговоришь – [30\99+1’].
Чудны дела твои, Аполлон! И вызывающе авангардными, даже скандальными на этом фоне выглядят книги, каждую из которых Михаил Ерёмин, начиная с 1986 года, именует с великолепным презрением к креативности – «Стихотворения».


***

Появляется в редакции изредка. Раз в три-четыре месяца. И всегда невпопад, когда в кабинете бурлит какой-нибудь горячий разговор, и мне приходится выйти в коридор, чтобы обменяться рукопожатием и взять целлофановую папочку, в которой иногда стихи, но чаще проза, рассказывающая о перипетиях его многострадальной жизни. На машинке, с бледно пропечатавшимися буквами, и к рукописи обычно подколоты фотокопии документов, подтверждающие, что всё написанное моим визитёром – чистая правда.
Изложенная так, как он умеет. То есть безыскусно. И, если не лукавить, то плохо. Хуже, чем у тех, кто обычно навещает редакцию.
Перед тем, как проститься, он, стесняясь, прибавляет, что мог бы дождаться, пока я освобожусь. И поговорить.
Но о чём? Шансов у него нет. И об этом, преодолевая понятную неловкость, я вынужден был ему сказать то ли при второй, то ли при третьей встрече. Он кивнул, что понял. И, действительно, просьбами опубликовать или отрекомендовать в каком-либо другом месте с тех пор не одолевает. Просто приходит и передаёт папочку.
Даже не спрашивая, прочёл ли я предыдущую. Зачем? Главное – написать, потом напечатать, скрепить степлером, уложить в целлофан и передать. Мне, например. Наверное, ещё кому-то, я вопросов не задаю, а он явно робеет отнять у меня время и лишнего не говорит.
И так уже далеко не первый год. Раз в три-четыре месяца. С папочкой, в которой вся жизнь его. Рассказанная коряво, неинтересно, хотя, вне всяких сомнений, честно.
Ему неловко. И мне неловко. Но если он вдруг пропустит отмеренный срок, я, наверное, буду беспокоиться: не случилось ли чего?
Пока не пропускал.


***

Как всё же жизнь несправедлива!
Дурнушка как ни оденься, а заглядываться будут на красотку, пусть даже и причёсанную кое-как.
То же и в литературе. Графоман или, скажем мягче, осмотрительнее, человек умеренного дарования тратит на своё сочинение ничуть не меньше вдохновения, времени, сил, да что там – жизни, чем талантливый писатель, а результат, увы, все равно стремится к пшику.
Нечестно это, ведь правда же? И мне как дурнушек, так и... нет, не графоманов, а людей умеренного дарования всегда жалко.
Смотришь, случается, рукопись, и что-то в ней вроде светится, что-то пробивается, и кажется, надо автора всего лишь чуть-чуть подтолкнуть на ещё одно, последнее усилье – и в набор, на счастливое свидание с читателями.
Ну, подтолкнули, ну, напечатали, хотя и без большой радости, как в этих случаях говорят редакторы, а обнадёженный автор уже несёт другое, третье, всё новое и новое сочинение, и опять там что-то вроде брезжит, но ты уже точно знаешь: из этой искры пламя не возгорится, – и очередные сочинения достойному, но, увы, умеренно одарённому автору всё-таки возвращаешь.
А он, разумеется, досадует. Бывает, даже ярится. Да как же так, – говорит, – я ведь пишу по-прежнему, на своём уровне, но в тот раз взяли, а теперь-то какого же рожна вам надо?
Глядел, помнится, глядел на мои редакторские мучения мудрый Григорий Яковлевич Бакланов и: «Бросьте вы это, – сказал мне как-то. – Вы ведь все равно не сможете на всех жениться». «Не смогу», – ответил я уныло. «Ну вот, – он продолжил, – а писатели как женщины, им мимолётной, разовой близости мало. Им нужно, чтобы всё законно было, и до гробовой доски».
Теперь-то, после долгих лет журнальной практики, и я учён. Знаю, что прав, конечно же, прав Григорий Яковлевич. Но и то, что жизнь почти ко всем бывает чудовищно, оскорбительно несправедливой, знаю тоже.


***

Классе в седьмом, а то даже и в шестом я в районной библиотеке приноровился переписывать Большую советскую энциклопедию, второе её издание. Ну, не все, конечно, статьи, я же не совсем ку-ку, а только те, что про политику и литературу.
К политике с годами я, правда, как-то поостыл. А литература… – вынь её из меня, что и останется? Поэтому последние лет двадцать с лишком каждое утро, запасясь сигаретами и кофе, сажусь к компьютеру. Чтобы что? Чтобы пополнять и пополнять, уточнять и выправлять личную базу данных о литературной жизни новой России, то есть с 1985-го года к дню завтрашнему.
Компьютеры меняются: от 486-го Texas Instruments, купленного еще с рук, до моделей нынешних, – но база эта с одного на другой так и переплывает, разросшись за четверть века совсем уж несуразно: сотни журналов, издательств, фестивалей и премий, тысячи, многие тысячи авторов, так либо иначе наследивших в русской словесности.
Я, как и было сказано, не совсем уж ку-ку, поэтому в свою виртуальную энциклопедию беру не всех, а только тех, кто опубликовал хотя бы одну «бумажную» книгу; неважно, стихи ли это, пьесы, проза или литературоведческое исследование. Но и то, как глянешь со стороны, получается сизифов труд, а лучше бы сказать, мартышкин.
Никому, в общем-то, вероятно, не нужный. Так как в несколько составленных мною справочников, что выпущены – спасибо Алле Гладковой и Татьяне Тимаковой – издательством «Время», вошли, естественно, лишь вершки, только те писатели, о ком говорят, о ком на самом-то деле и без меня узнать нетрудно – хотя бы по Википедии. А остальные? Те писатели, что, как нынче выражаются, не прозвучали, те, чьи книги в топ-листы не попали и (неужели же?) умерли – как безымянные на штурмах мерли наши?
Они только у меня. В компьютере. До востребования.
Будет ли оно?
Лучше не думать. Давно утешая себя уже не амбициозным: я, дескать, более прочих осведомлен по части новейшей русской литературы, – а благодушным: привычка свыше нам дана: замена счастию она.
Тем более что и родилась эта привычка эвона когда – в седьмом, а то даже и в шестом классе.


***

И вроде давно это было, а всё равно вздрагиваешь, натыкаясь в биографиях нынешних лирических поэтов на обороты вроде «служил в 4-ом Главном управлении КГБ СССР». Или: «подполковник КГБ СССР в отставке». Да хоть бы даже: «окончил Высшую школу ФСБ России».


***

Давным-давно, когда деревья были большими, а я ещё студентом, на углу бывшего проспекта Октября и нынешней площади Ленина располагался пивной ларёк. И мои товарищи по университетскому общежитию туда бегали – частью за пивом, поступавшим отнюдь не каждый день, а частью ради того, чтобы крутить шуры-муры с продавщицей. Мовешкой, конечно, как отзывались они снисходительно, но смешливой, пригожей и, соответственно, вполне для этих шур и мур пригодной.
Особенно, помнится, усердствовал добрый мой приятель – в твёрдой уверенности, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять будущие журналисты – при должном, разумеется, искусстве обольщения. Мовешка, между тем, не поддавалась, и девочкам нашим факультетским, что к ней тоже захаживали, недоумённо говорила:
– Да если бы точно знать, я ему как человек нравлюсь или он просто пива по блату хочет?
Вот и я в случаях, когда поэты и прозаики (обычно из числа тех, что «Знамени» не печатаются) радуют мой слух отменными комплиментами, хотят дружить и всякое такое прочее, не всегда, грешным делом, понимаю, действительно ли им так нравится, как я выгляжу, шучу, пишу, веду журнал и страничку в Фейсбуке…
Или они просто пива хотят?


***

Вдова замечательного писателя обещала все материалы, связанные с жизнью и творчеством её мужа, передать в Центральный государственный архив литературы и искусства.
Но только после своей смерти.
И долгие-долгие годы милые сотрудницы архива не забывали поздравить её с праздниками и днями рождения, а когда она совсем ослабела, приезжали и сами – с конфетами и цветами.
Так вдова этих милых женщин и называла – мои пастушки.


***

Литинститут. Семинар. Кого-то обсуждают. Горячатся. И слова летят на ветер.
– Ну, знаешь, знаешь, – кричит юноша бледный своей сверстнице, только что перешедшей со стихов на прозу и представившей на наше рассмотрение свой третий, кажется, по счёту рассказ. – Если, знаешь, ты и дальше будешь продолжать в этом роде, то так же провалишься, как и Набоков.
И никто не смеётся.
Молодые еще. Самоуверенные. И страшно боятся провала – такого, например, как у Набокова.


***

Написал – как обычно, не называя имён – что-то неодобрительное о поведении некоторых лирических поэтов.
А один стихотворец, приняв мои слова на свой счёт, взял да и надулся.
И более того, предъявил претензии.
«Простите, – говорю, – но уж вас-то я совсем не имел в виду».
«Оно и обидно, – отвечает, – что вы меня в виду никогда не имеете».


***

– Вы – один из самых любимых моих поэтов, – сказал я одному из самых любимых мною поэтов.
Он не понял:
– Что это значит: один из самых?..
Прозаики, хотя и с трудом, готовы принять существование ещё кого-то рядом с собою.
Поэты даже такую возможность не могут себе вообразить.


***

В прежнюю пору для писателя было важно издать свою книгу, и ради этого, случалось, и в лагеря шли, и страну меняли.
Теперь опубликовать, и без опасности для жизни, можно что угодно. Но, как выяснилось, писателю этого мало. Теперь он мечтает, чтобы его книга не только была издана, но и была в продаже – от Москвы до самых до окраин. Тогда – он точно знает – его прочтут и оценят по достоинству.
Какая ничтожная, казалось бы, проблема. Но переменой страны проживания ее не решить.
Словом, когда ему выдали сахар и мыло, он стал домогаться селёдок с крупой. Типичная пошлость царила в его голове небольшой.

Самую идеальную формулу писательской славы дал всё-таки Андрей Вознесенский:

Вас заграницы издают,
Вас продавщицы узнают.


Первым сегодня могут похвастаться многие. А вот вторым...


***

Чтец-рекламатор.
Так Александр Архангельский предложил называть обозревателей, пишущих о книгах для массовых газет, глянца и интернет-изданий.
Не знаю уж, привьётся ли это словосочетание. Но что-то в нём есть.


***

Прочёл в Фейсбуке, что 200 экземпляров книг Василия Аксенова безвозмездно переданы в районные библиотеки Москвы.
– А что, продать не получилось? – сухо спросили в первом же из комментов.


***

В русской литературе наконец-то «закончилась власть интеллектуала с неблестящими финансовыми перспективами», – заметил, открывая дебаты премии «НОС», главный редактор журнала «Форбс» Николай Усков – несомненно, интеллектуал, но, вне всякого сомнения, с блестящими финансовыми перспективами.
Так и вышло. Премия, учрежденная фондом Михаила Прохорова, досталась самородку. С четырьмя классами образования. Старообрядцу, живущему в Аргентине. За автобиографию, частью записанную фонетическим письмом, а частью просто надиктованную.
Сигнал, знаете ли, пишущему сословию.
И диктующему тоже.


***

Выбор, который стоит перед современным писателем (вообще художником и даже вообще перед интеллектуалом), в сущности, совершенно прост.
Или:
иди туда, куда влечёт тебя свободный ум.
Или:
иди туда, куда зовёт тебя читатель (издатель, продюсер, куратор, благотворитель, референтная группа, власть, всё, по-шаламовски говоря, прогрессивное человечество – да кто угодно).
Счастлив тот, кому удается совместить в своей работе два этих зова («блажь ума и надобность журнала», – как шутила Белла Ахмадулина).
Достоин сострадания тот, кто выбирает что-то одно.


***

Поживи подольше и узнаешь, что чувство сроднённости со своим поколением возникает, как минимум, дважды.
Сначала, естественно, в молодости, когда люди сбиваются в компании, а если что-либо пишут, то в литературные «школы», и в мир прорываются сообща, гуртом, ревниво друг к другу приглядываясь, кто больше успел и кому в этой жизни суждена участь солиста, а кому, не приведи Господи, массовки.
И второй раз, когда начинаешь стареть.
Компании? Да какие уж там в нашем возрасте компании? И чужой успех давно не важен – как сложилось, так и сложилось, уже не переменить. Если что, перезваниваясь или встретившись на бегу, обсуждаем, то дела домашние: дети там, внуки... И не спрашиваем – пока еще или из суеверия – про здоровье. Ревниво, впрочем, приглядываясь, как твой ровесник выглядит, так же ли он бодр или всего лишь, как ты, бодрится.
Будто в зеркало всякий раз смотрим.
И током бьёт только при внезапном, оно всегда внезапно, известии, что один из наших умер.
А год рождения тот же, что у тебя, или около того. И диагноз из того же букета, что собран в твоей медицинской карте.
Это колокол звонит. И каждый его удар как по тебе. По тем, с кем ты начинал вместе. По всему твоему поколению.


***

Год прошёл, как всегда, в сумасшествии тихом.
О многом не прошу. Но дай Бог, чтобы и в следующем году сумасшествие осталось тихим.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 939
Опубликовано 17 авг 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ