Из книги о Марине Цветаевой. ПродолжениеЧасть I >В октябре 1914-го МЦ вернулась к стихам. Для Сергея это станет убийственной напастью. В том месяце Марина познакомилась с Софией Парнок, это было в доме Аделаиды Герцык, в Кречетниковском переулке. Маринина муза устремилась к музе, возможно родственной ей. Искушение, соблазн, авантюра, прилюдный риск, рисовка и сладострастие, любопытство и безотчетность – было всё.
Эксперименты времени, допускавшего эрос без границ, оправдывались оглядкой на античность. Сам Эрос освобождался от основного инстинкта, переходя в разряд чистой божественности. Пол охватывался идеей Преображения. Об этом много теоретизировал Максимилиан Волошин, письменно и устно. Он писал и говорил в лекции «Пути Эроса (Мысли и комментарии к Платонову “Пиру”)», и эти речи были усвоены Мариной навсегда:
Истинный путь Эроса – это, начав с красот земных, подняться до красоты вечной. Подыматься словно по ступеням лестницы, переходя от одного прекрасного тела к другому, от двух ко многим, от красивых тел к прекрасным деяниям, от деяний к знаниям, до тех пор, пока, переходя от одних к другим, не дойдешь до совершенного знания самой Красоты, пока не познаешь Прекрасное само по себе.
Реми де Гурмон в своей книге «Physique de l'Amour» говорит со всей грубою точностью естественно-научного жаргона:
«Самка – это механизм, который для того, чтобы прийти в движение, должен быть заведен ключом. Самец – это ключ. Были сделаны опыты оплодотворения при помощи фальшивых ключей. Посредством различных химических раздражителей – кислот, алкалоидов, сахара, соли, алкоголя, эфира, хлороформа, стрихнина, газа, углекислоты удавалось вызвать цветение морских звезд и оплодотворение морских ежей».
Вся инволюция лежит в женской стихии. Пол в женском, а не в мужском. Вечно-женственное – идеал пола. Вечно-мужественное – идеал Эроса. Но в человеческом мире это не совсем так, потому что все мы гермафродиты в духе своем, и разделение физической стихии в человеке стало почти формально. Самосознанием человек стоит уже вне пола.
Все сладостные, чудовищные, страшные и мистические виды любви, которые искушающий и многохитрый пол рассеял по всем ступеням великой лестницы живых существ, соединены в человеке, и по тайной индусской «Кама Сутра» они составляют шестьсот шестьдесят шесть фигур любви – «Veneris figurae», изображавшихся на стенах древних храмов и на алтарях Афродиты Пестропрестольной.
Через шестьсот шестьдесят шесть символических ступеней звериного естества, через 666 различных видов страстного огня, должен пройти божественный дух, чтобы просиять алмазным светом высшей мудрости, которая в единой руке соберет все нити физической природы и сделает человека действительным, верховным повелителем ее.
В этом смысл стихотворения Вячеслава Иванова.
Триста тридцать три соблазна, триста тридцать три обряда,
Где страстная ранит разно многострастная услада,
На два пола – знак Раскола – кто умножит, сможет счесть:
Шестьдесят и шесть объятий и шестьсот приятий есть.
Триста тридцать три соблазна, триста тридцать три дороги –
Слабым в гибель, – чьи алмазны светоносные сердца,
Тем на подвиг ярой пытки, – риши Гангеса и йоги
Развернули в длинном свитке от начала до конца.
В грозном ритме сладострастий, к чаше огненных познаний
Припадай, Браман, заране опаленным краем уст,
Чтоб с колес святых бесстрастий клик последних заклинаний
Мог собрать в единой длани все узлы горящих узд. Если бы первый стих Евангелия от Иоанна был написан Парменидом, он звучал бы так:
«В начале был Эрос. И Эрос был у Бога, и Эрос был Бог».
Тождество Христа и Эроса в первые века христианства было так очевидно, что Христос изображался в катакомбах в виде Эроса, ведущего за руку душу Психею, – знаменательный символ, который дает ключ к пониманию нисходящего и восходящего тока, проходящего через человека.
Такая эпоха – глобальная эмансипация всех видов и родов, запретов нет, или их надо расшвырять. У МЦ это все изумляющим образом связано с воскрешением родовой православности, в смеси с цыганщиной и русским фольклором, уже олитературенным. Возможно, Ярославна из «Слова о полку Игореве» у МЦ больше напоминает Анну Ярославну, королеву Франции – страны, откуда пришло к МЦ большинство ее пристрастий и культурных образцов.
В стране, где первым секс-символом считали даже не Луку Мудищева или поручика Ржевского, но – поэта Пушкина, однополая любовь могла стать фактом поэтики.
Как поэт – тематически – МЦ не открыла ничего нового. Уже отшумели «Крылья» Михаила Кузмина (1906), в которых роман как литературный жанр бледнел перед беллетризованным романом героя с банщиком. Публично отвозмущался по этому поводу Василий Розанов, продолжая вовлекаться в тему втайне. Эта тема у МЦ – еще и дочерний бунт против Розанова.
С воздушно-каменной башни на Таврической улице Петербурга в 1907-м спустились «Тридцать три урода», роман Лидии Зиновьевой-Аннибал, – откровения лесбийской любви – книгу запрещают – и сборник ее рассказов «Трагический зверинец». Чуждый этой теме, Александр Блок назвал «Трагический зверинец» «замечательной книгой», сердечно и возвышенно говорит о поэзии Кузмина.
Вячеслав Иванов издает книгу «Эрос» (1907), а затем «Cor ardens»[]* (1911–1912), в которых недвусмысленно говорится о премногих прихотях Эрота, в том числе о любовной связке трех лиц, и одно из них в реальности – то Сергей Городецкий, то Маргарита Сабашникова, разрывная драма Волошина.
Портрет Блока кисти Константина Сомова – сияние тончайшего эротизма. Сомов же сделал фронтиспис к «Cor ardens». Художническое содружество «Мир искусств» пропитано колористикой любовной изысканности, равно античной и куртуазной.
Сергей Дягилев разворачивает свою могучую деятельность, интимные предпочтения сделав публичными.
Зинаида Гиппиус и София Парнок в качестве литкритиков пользуются мужскими псевдонимами, тем самым утверждая не однополость, но размежеванную двуполость: поэзия – женское, суд над ней – мужское.
Николай Клюев, не оставляя голубиных нежностей с Есениным, поет сиротские «Избяные песни» (1915 – 1917).
На дворе война, чума и пир.
Еще недавно – в XIX веке – это не было темой на вынос. Ни в литературе, ни в социуме. 995-я и 996-я статьи Уголовного кодекса Российской империи, касаемые мужеложства, применялись крайне редко. Пушкин добродушно снисходил к ориентации Ф. Вигеля.
О нравах городских бань знали все. В конце XIX века по России прошла пандемия сифилиса, жертвами которой оказались исключительно все слои населения, прежде всего учащаяся молодежь – студенты и гимназисты.
Все нетрадиционное – и мужское, и женское – было распространено в крестьянских религиозных сектах Поволжья и на Русском Севере. Там прошел школу юношества Кузмин, Клюев был из хлыстов. Не в бузинных ли зарослях Тарусы Марина подсмотрела что-то такое…
Не все знали, что происходило на Руси в прежние века. Один рифмач из англичан, гость Московии, в XVI столетии посылал эпистолы друзьям на туманный Альбион с такой информацией о руссе:
Распущенный дикарь, он мерзости творит
И тащит отрока в постель, отринув срам и стыд []**.
Европа сжилась с положением вещей, но эксцесс Оскара Уайльда вызвал вселенский скандал (1895), а затем поветрие и моду.
У МЦ всё по-своему. Эта тема ей – возможно, инстинктивно – понадобилась в качестве средства раскачки стиха и выхода в новые пространства именно стиха. Маскулинные футуристы – прежде всего Маяковский – работали в том же направлении.
В случае МЦ это не вопрос пола, не отвлеченность, а внутреннее устройство. Случайно ли еще «Вечерний альбом» начат сонетом «Встреча»? Там говорится:
С той девушкой у темного окна
– Виденьем рая в сутолке вокзальной –
Не раз встречалась я в долинах сна.
Но почему была она печальной?
Чего искал прозрачный силуэт?
Быть может ей – и в небе счастья нет?.. София содержательна, очень умна, властолюбива и несчастна, росла сиротой. Еще один вариант Марии Башкирцевой. Но это взрослая женщина. «Незнакомка с челом Бетховена». На музыку блоковской «Незнакомки»:
Как в час, когда народ расходится,
Мы нехотя вошли в собор,
Как на старинной Богородице
Вы приостановили взор.
Как этот лик с очами хмурыми
Был благостен и изможден
В киоте с круглыми амурами
Елисаветинских времен.………………………………
Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.
Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой...(«Как весело сиял снежинками…»)
Место Незнакомки занимает подруга. От Вечной Женственности остается лишь музыка стиха и вечная женскость. Не очи синие бездонные, цветущие на дальнем берегу, но очи хмурые Богородицы. Кощунственная ласка внутри храма. Не перья страуса, но брошечка. Чело Бетховена в страусиных перьях – нонсенс.
История любви, от знакомства до разрыва. Семнадцать стихотворений. По крайней мере одно из них – редкостного звучания:
Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя...
Есть темные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.
Есть женщины. – Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка? Вознесение, 1915Это аллюзия на начало романа Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода»: «Ее лицо было заплакано, и слезы капали отовсюду: из глаз, из носу и из глубоких врезов в углах ее губ, которые делают ее рот трагичным», а также отзвук Брюсова: «Есть думы-женщины, глядящие так строго…» («Скука жизни», 1902), но в основе, как это ни парадоксально, – Некрасов: «Есть женщины в русских селеньях».
Девочка-мальчик, спартанской ребенок. Какой же тут пол – речь о душе. Подобных нот – жалостливости и покорности – у МЦ, кажется, нет нигде. Ну разве что: «Мой милый, что тебе я сделала?» (1920). Но это общий вопль женщин всех времен, а цикл «Подруга» первоначально назывался «Ошибка» – плод собственного, частного опыта. Совместное житье, поездки по разным городам (Ростов Великий, Петербург, Харьков), схватки за лидерство, ссоры, скандалы, ревность, ненависть, отчаяние, война характеров – весь набор смутной, слепой, незаконной страсти, не говоря о фантасмагорическом Маринином хотении понести ребенка от возлюбленной. В стихах все это гармонизовано, наяву – дребезг и раздрай. На материнское приключение безоблачно смотрит Аля, которую Марина приводит к Соне в Хлебный переулок, по соседству, и пока Марина с Соней читают друг другу стихи, голубоглазая девочка играет с живой обезьянкой, любимицей Сони.
Этот «шлем» и название книги Парнок «Вполголоса» (1926) сами по себе попадут намного позже в стихотворение Пастернака «Лето в городе»:
Разговоры вполголоса,
И с поспешностью пылкой
Кверху собраны волосы
Всей копною с затылка.
Из-под гребня тяжелого
Смотрит женщина в шлеме,
Запрокинувши голову
Вместе с косами всеми.1953 София Парнок, под своим именем, хвалебно писала о нем в статье «Б. Пастернак и другие» (1924), не жалуя Цветаеву и Мандельштама, и он был одним из тех немногих, кто хоронил ее, умершую в нищете (1933).
Мандельштам, еще в девятнадцатом году обронив чудный стих «Обула Сафо пестрый сапожок», откликнется – не читая и почти не зная того, что делала МЦ, – на цветаевскую ноту через много лет: «Есть женщины сырой земле родные».
Был ли ответ со стороны Софии? Был, и не один, много стихов, под знаком Сафо, ее строки: «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» –
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, –
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою,
Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком...
В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:
Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком, –
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».«Цветной башмачок», «пестрый сапожок» – одно и то же, как будто Мандельштам наблюдал, если не подглядывал, за подругами.
Две женских музы-соперницы, можно сказать, спелись. Аналогов нет. Но действительность мстит. За бред и морок поэзии отвечают живые люди, окружающие поэта. Сережа не самец и не борец, однако – рвется на фронт, у него отсрочка, но уже нет ничего, что могло бы удержать его в том ужасе, который охватил его бедное, ранимейшее сердце. Форма выхода нашлась – бросив университет (без отчисления), он становится братом милосердия на санитарном поезде.
…Весна пятнадцатого года в Москве холодная, осенняя. В поезде № 182 Всероссийского Земского Союза помощи больным и раненым воинам сестрой милосердия уже работает Вера Эфрон. Сестра Лиля отдыхает в Финляндии. Сережа мрачен и рассеян, пишет письма, в почтовый ящик вместо конверта опускает рублевую бумажку.
В конце марта Сережа, в чине зауряд-прапорщика, отбывает из Москвы, в поезде №187, с ним едет, сестрой милосердия, Ася (Василиса) Жуковская, племянница Дмитрия Жуковского, а провожают их МЦ, Ася Цветаева и Михаил Минц, инженер-химик, новое увлечение Аси: у него ноша – шесть экземпляров Асиной книжки «Королевские размышления». Ему-то и посвящено:
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.Асе Жуковской и Сереже устроиться вместе удалось не сразу. В Земском Союзе их приняли за влюбленных и не пожелали содействовать ослаблению нравов, отправляя их в одном поезде. Они просто друзья. За окном бесконечные ряды рельсов запасных путей. Все время раздаются свистки паровозов, мимо летят санитарные поезда, воинские эшелоны – война близко. Их поезд базируется в Белостоке, близ Варшавы.
Польша, кровное место Марины. В Седлеце, пока стоял поезд, Сережа с двумя товарищами по поезду отправился на велосипеде по окрестностям городка. Захотелось пить. Зашли в маленький домик у дороги и у старой-старой польки, которая сидела в кухне, попросили воды. Она засуетилась и пригласила их в парадные комнаты. Там их встретила молодая полька с милым грустным лицом. Когда пили, она смотрела на них и обратилась к Сереже:
– О, почему пан такой мизерный***? Пан ранен?
– Нет, я здоров.
– Нет, нет, пан такой скучный и мизерный. Пану нужно больше кушать, пить молоко и яйца.
Третьего января этого года МЦ сказала:
Безумье – и благоразумье,
Позор – и честь,
Все, что наводит на раздумье,
Все слишком есть –
Во мне. – Все каторжные страсти
Свились в одну! –
Так в волосах моих – все масти
Ведут войну!
Я знаю весь любовный шепот,
– Ах, наизусть! –
– Мой двадцатидвухлетний опыт –
Сплошная грусть!
Но облик мой – невинно розов,
– Что ни скажи! –
Я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи.
В ней, запускаемой как мячик
– Ловимый вновь! –
Моих прабабушек-полячек
Сказалась кровь.Да, польки бывают разные. Еще шажок – и подать рукой до Марины Мнишек. Кто знает, не подвез ли МЦ к этой станции санитарный поезд №187?
В начале июня МЦ едет в Коктебель, с дочерью и ее няней, в обществе Софии Парнок и ее младшей сестры Елизаветы, а также сестры Аси с сыном и его няней. На Юг она берет «Собрание сочинений графини Е. П. Ростопчиной» (СПб., 1910) и «Стихотворения К. Павловой» (М., 1863). Кстати, двухтомник последней в этом году составил и выпустил Брюсов.
В Коктебеле Макса не было: застрял во Франции. На волошинском берегу появляется Осип Мандельштам, к нему подъезжает брат Александр. Макс очень любит стихи Мандельштама и помнит его еще совсем юным мальчиком. Осип знакомится с отстраненно-отсутствующей Мариной, а досуги проводит с Асей Цветаевой и Елизаветой Парнох (Парнок). Он напуган: надо уезжать – надвигается холера. Он не любит стихи Софии Парнок и очень ценит стихи МЦ. Его разыграли, выдав стихи Парнок за цветаевские, и он весьма расхвалил их. Пра**** огорчена – он устраивает запруды в комнате, бросает окурки на диван и книги на террасу. Она запрещает ему ходить в Максову библиотеку, где он постоянно учиняет беспорядок. Пра в письмах жалуется Максу, она совсем не может понять стихов Осипа и его декламации, а в стихотворении «Обиженные овцы на холмы…», сочиненном на ее глазах, по ее мнению есть явные неточности, в частности, «как жердочки, мохнатые колени» не соответствуют портрету овец, здешних по крайней мере.
А война – идет. Сережа потрясен прифронтовыми кошмарами, в июле он бросает работу в поезде. В Коктебеле боятся холеры, гости Пра разбегаются, в августе МЦ вместе с Парнок гостит у ее знакомых в Святых горах – это город на берегу Северного Донца, знаменитый своими меловыми горами и монастырем. Ее состояние – страшное беспокойство и тоска: сидят при керосиновой лампе-жестянке, сосны шумят, газетные известия не идут из головы, она не знает, где Сережа, и пишет наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ. Он ей навсегда родной, она никуда и никогда от него не уйдет. От Сони – тоже…
На душе ее – страшная тяжесть.
В августе Сереже удалось отдохнуть в Коктебеле, под крылом усталой и ласковой Пра: он живет в комнате Макса. Тяжесть и на душе Сережи. Его приятели уходят воевать – по мере втягивания России в войну отсрочки разного рода отменялись решениями военного ведомства.
С осени он возобновил занятия в Московском университете.
Марина пишет много и нередко замечательно. У поэтов, производящих стихи потоком, а не раз в году, жемчужины возникают почти нечаянно.
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвешься прочь!
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны.Внезапно с Сережей произошел разворот: в ноябре он поступил в Камерный театр и прослужил там до закрытия сезона перед Великим постом – 21 февраля 1916. Он участвовал в спектакле «Сирано де Бержерак» в роли 2-го гвардейца. Это было время, когда театр бедствовал, находясь на грани исчезновения, – спонсоры потеряли к нему интерес. Собственно, Сережа прислонился к сестре Вере, которая, уйдя из сестер милосердия, служила в Камерном, была занята в спектаклях «Сакунтала», «Сирано де Бержерак», «Фамира-Кифаред». Он живет в номерах «Волга»: это меблированные комнаты на Садово-Черногрязской улице в Москве – с репутацией пристанища богемы.
Под занавес года МЦ пишет Лиле:
Москва, Поварская, Борисоглебский пер
д 6, кв3
21-го декабря 1915 г.
Милая Лиленька,
Сейчас все витрины напоминают Вас, – везде уже горят елки.
Сегодня я покупала подарки Але и Андрюше (он с Асей на днях приедет). Але – сказки русских писателей в стихах и прозе и большой мячик, Андрюше – солдатиков и кубики. Детям – особенно таким маленьким – трудно угодить, им нужны какие-то особенные вещи, ужасно прикладные, вроде сантиметров, метелок, пуговиц, папиросных коробок, etc. Выбирая что-нибудь заманчивое на свой взгляд, тешишь, в конце концов, себя же.
– Сейчас у нас полоса подарков. Вере мы на годовщину Камерного подарили: Сережа – большую гранатовую брошь, Борис [Трухачев] – прекрасное гранатовое ожерелье, я – гранатовый же браслет. Сереже, на его первое выступление в Сирано 17-го декабря (это был день премьеры спектакля. – И. Ф.) я подарила Пушкина изд Брокгауза (шеститомное издание Сочинений А. Пушкина. Пг., Брокгауз-Ефрон. 1907–1915. – И.Ф.). На Рождество я дарю ему Шекспира в прекрасном переводе Гербеля (Шекспир В. Полное собрание сонетов. В переводе и с предисловием Н. Гербеля. СПб., 1880. – И.Ф.). Борису – книгу былин (Былины. Вступительная статья Е. Ляцкого. СПб., 1911. – И.Ф.).
– Сережа в прекрасном настроении, здоров, хотя очень утомлен, целый день занят то театром, то греческим. Я уже два раза смотрела его, – держит себя свободно, уверенно, голос звучит прекрасно. Ему сразу дали новую роль в «Сирано» – довольно большую, без репетиции. В первом действии он играет маркиза – открывает действие. На сцене он очень хорош, и в роли маркиза и в гренадерской. Я перезнакомилась почти со всем Камерным театром. Таиров – очарователен, Коонен мила и интересна, в Петипа***** я влюбилась, уже целовалась с ним и написала ему сонет, кончающийся словами «пленительный ровесник». – Лиленька, он ровно на 50 лет старше меня!
За это-то я в него влюблена.
«Вы еще не сказали ни одного стихотворения, а я вокруг Вашей головы (жест) вижу… ореол!»
– «О – пусть это будет ореолом молодости, который гораздо ярче сияет над Вашей головой, чем над моей!»
Яблоновский******: «Да ведь это – Версаль!»
Мы сидели в кабинете Таирова, Яблоновский объяснялся в любви к моим книгам и умильно просил прочесть ему «Колыбельную песенку» («Колыбельная песня Асе» из «Волшебного фонаря». – И.Ф.), которую вот уже три года читают перед сном его дети, я была в старинном шумном платье и влюбленно смотрела в прекрасные глаза Петипа, который в мою честь декламировал Beranger “La diligence” (стихотворение, приписываемое Беранже. – И.Ф.) – но всего не расскажешь! На следующий раз, после премьеры «Сирано» я сказала ему: – «Вы были прекрасны, я в восторге, позвольте мне Вас поцеловать!»
– «Поверьте, что я оценил»… – рука, прижатая к сердцу и долгий поцелуй.
– Да, Лиленька! Я забыла! Ася Жуковская Сереже подарила чудную шкатулку карельской березы, Вера – Каролину Павлову, прекрасное двухтомное издание, – всё за первое его выступление.
Алю я обрила. Шерсть растет мышиная, местами совсем темная. Она здорова, чудно ест, много гуляет, пьет рыбий жир и выглядит великолепно, – тяжелая, крупная девочка, вроде медведя. Великолепная память, ангельский характер и логика чеховского учителя словесности. – «Когда солнце спрячется, то в детской будет темно, а когда солнце снова появится, то в детской будет светло».
– «Раз ты мне не позволяешь ходить босиком по полу, я и не хожу, а если бы ты позволила, то я бы ходила. – Правильно я говорю, Марина?» etc.
У нас сейчас чудная прислуга: мать (кухарка) и дочь (няня) – беженки из Седлеца. Обе честны, как ангелы, чудно готовят и очень к нам привязаны. Няня грамотная, умная, с приличными манерами, чистоплотная, Алю обожает, но не распускает, – словом, лучше нельзя.
– Лиленька, у меня новая шуба: темно-коричневая с обезьяньим мехом (вроде коричневого котика), фасон – вот (в тексте – рисунок МЦ. – И.Ф.): сзади – волны. Немного напоминает поддевку. На мягенькой белой овчине. Мечтаю уже о весеннем темно-зеленом пальто с пелериной.
– Милая Лиленька, пока до свидания.
Переписываю Вам пока одни стихи – из последних.
Новолунье, и мех медвежий,
И бубенчиков легкий пляс…
– Легкомысленнейший час! Мне же –
Глубочайший час.
Умудрил меня встречный ветер,
Снег умилостивил мне взгляд.
На пригорке монастырь – светел
И от снега – свят.
Вы снежинки с груди собольей
Мне сцеловываете, друг.
Я – на дерево гляжу в поле
И на лунный круг.
За широкой спиной ямщицкой
Две не встретятся головы.
– Начинает мне Господь сниться,
Отоснились Вы.Тишь да гладь. Рождественская сказка. Марина не умела врать. Все это шито белыми нитками. С новолуньем она ошиблась – это было полнолунье.
…Январь 1916 года, самое начало, не позднее 3-го числа. Война. Над Петроградом стоит вьюга и стоят глаза Михаила Кузмина, два алмаза, две бездны. Марина с Софией – в Петрограде. Вечеринка поэтов. В центре ее – те глаза. МЦ восхищена кузминской формулой:
Зарыта шпагой, – не лопатой –
Манон Леско.Любезный разговор. Они оба знают, что лучшая строка стихотворения – последняя, и что она приходит первой.
Дело происходит в особняке надворного советника, инженера-кораблестроителя Иоакима Самуиловича Каннегисера, у него два сына красавца, и старший, серьезный Сергей, занимается революцией, но сразу после Февраля (1917) отчего-то покончит с собой, а младший – женственный, изнеженный Леонид – пишет стихи, но осенью 1918-го убьет Моисея Урицкого, председателя Петроградского ЧК, выбив пулей его недреманное око.
Дружок Леонида, не разлей вода, – Есенин. Золотые кудри и васильки глаз – здесь же, на том вечере. Тем не менее, как оказалось, их – Марину и Есенина – можно перепутать: так похожи.
Читают по кругу. МЦ читает:
Ты миру отдана на травлю,
И – счета нет твоим врагам!
Ну, как же я тебя оставлю,
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око – око, кровь – за кровь!», –
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!
(«Германии»)
В Москве этих стихов не любят, в Питере – хвалят. Она читает от лица Москвы и прежде всего – для отсутствующей Ахматовой. Прочла весь свой стихотворный прошлый год. Прошли по кругу все, кто там был: Сергей Есенин, Осип Мандельштам, Леонид Каннегисер, Георгий Иванов, Николай Оцуп, Рюрик Ивнев, кажется – Городецкий. Весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева, который – на войне.
Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещал: «Поедем в Ца-арское Се-ело…». Марина ушла с вечеринки, не дождавшись пения Кузмина, – торопилась к Софии, не пошедшей на сбор поэтов и гневно ожидавшей ее, притворившись спящей.
В городе на Неве они с Софией задержались. Мандельштам подарил ей второе издание книги «Камень» с надписью: «Марине Цветаева – камень-памятка. Осип Мандельштам. Петербург 10 янв. 1916».
Ширится круг ее общений и представлений о поэтах-современниках. «Берусь из многочисл томов Игоря Северянина выбрать книжку вечных, прекрасных, вне-временных стихов. Утверждаю, что этот поэт определенно Божьей милостью. Некая сомнительность его в том, что он третий сорт в мире любит явно, а первый – тайно. – Поэт пронзительной человечности».
Но больше всех остальных современников ее дразнит, манит, восхищает, тревожит, заботит, пьянит и ведет за собой – Ахматова. Уже написан первый гимн ей – «Анне Ахматовой»:
…В утренний сонный час,
– Кажется, четверть пятого, –
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.11 февраля 1915(«Узкий, нерусский стан…»)
Восемнадцатого января Марина и София вернулись в Москву. По их следам в старую столицу является Мандельштам. Два дня Марина с Осипом ходят по Москве. В гостях у Марины он знакомится и общается с Алей, в новом «обормотнике» ******* (квартира 27 по Малой Молчановке, 8, это совсем рядом с Борисоглебским) – с обормотами, приходя к ним с Мариной и Сережей. Декламирует и хохочет до слез. 5 февраля он отчалил в Петроград, откуда посылает Марине ласковое письмо. 12 февраля она пишет ему ответ:
Никто ничего не отнял!
Мне сладостно, что мы врозь.
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.
Я знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что Вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!Смирение паче гордыни. Наш дар неравен. Так это или не так, но итоговая арифметика такова: она написала ему девять стихотворений, он ей – три. 17 февраля – новое окликание:
Разгорайтесь, костры в лесах,
Разгоняйте зверей берложьих.
Богородица в небесах,
Вспомяни о моих прохожих! («Собирая любимых в путь…»)
Он – из тех, из прохожих. Не один-единственный. Это не любовная лирика, не эротика. Это:
Тем ты и люб,
Что небесен. («Гибель от женщины. Вот знак…»)
Или – все-таки о любви, но – с его стороны:
И встанешь ты, исполнен дивных сил…
Ты не раскаешься, что ты меня любил. («Из рук моих – нерукотворный град…»)
Первого марта он отвечает – ей:
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
В марте-апреле Осип опять посещает Москву, развивая отношения с МЦ и обормотами. Марина дарит ему серебряное кольцо с печатью – Адам и Ева под древом добра и зла. Кольцо же дарит и поэту Тихону Чурилину, к которому тоже неравнодушна. Более чем. На кольце Чурилину – гранаты. Одновременно со стихами Мандельштаму, в том же марте, она пишет и стихи Чурилину. И это, опять-таки, не о женской страсти к мужчине, а нечто другое:
Не сегодня-завтра растает снег.
Ты лежишь один под огромной шубой.
Пожалеть тебя, у тебя навек
Пересохли губы.
Тяжело ступаешь и трудно пьешь,
И торопится от тебя прохожий.
Не в таких ли пальцах садовый нож
Зажимал Рогожин?
А глаза, глаза на лице твоем –
Два обугленных прошлолетних круга!
Видно, отроком в невеселый дом
Завела подруга.
Далеко – в ночи – по асфальту – трость,
Двери настежь – в ночь – под ударом ветра...
Заходи – гряди! – нежеланный гость
В мой покой пресветлый.Ее пафос – пожалеть. Любить по-русски не значит ли – жалеть?..
Чурилин писал футуристические стихи (по Марине – гениальные) и неформатную прозу, ему тридцать, родился в Лебедяни от еврея-провизора Цитнера, носил фамилию отчима-купца, с девятнадцати лет был женат на горбунье, с начала века поучаствовал в революционной кутерьме, год назад издал книжку «Весна после смерти», два года отмучился в лечебнице для душевнобольных и пролетом послужил в Камерном театре.
Все это становилось его стихами:
Урод, о урод!
Сказал – прошептал, прокричал мне народ.
Любила вчера.
– Краснея призналась Ра.
Ты нас убил!
– Прорыдали – кого я убил.
Идиот!
Изрек диагност готтентот.
Ну так я –
– Я!
Я счастье народа.
Я горе народа.
Я – гений убитого рода.
Убитый, убитый! Бредовый стих Чурилина если не подвинул, то подсказал МЦ дорогу в сторону неправильного, «небрежного стиха».
Именно в 1916-м МЦ окончательно вышла на новую ритмику-метрику вплоть до пунктуации: «Тирэ и курсив, – вот единственные, в печати, передатчики интонаций». В новом стихе очнулось ее детское стихописание, когда она раннего Пушкина смешивала с фельетоном газеты «Курьер».
Однако той весной, в том апреле, МЦ впервые касается имени, которое пройдет с ней долгие годы, если не до конца:
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.Похоже, весь символизм для нее умещался в эти пять букв – Блокъ – и, собственно, им же исчерпывался. Недаром Брюсов приревновал ее не к имени Блока, но к самой ноте, равной религиозному песнопению. В 1916-м мало кто исторгал звуки подобной высоты, без оглядки на катастрофический диссонанс времени. Мало кто? Никто. Ну, разве что – Державин, столетие смерти коего стояло на поэтическом дворе.
Но и с Софией, которая резко отвергла ее после тех двух февральских мандельштамовско-прогулочных дней, у нее отношения особые, не совсем те, которыми занимается муза Эрато, покровительница любовной лирики:
В оны дни ты мне была, как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла, прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.
Будет день – умру – и день – умрешь,
Будет день – пойму – и день – поймешь...
И вернется нам в день прощеный
Невозвратное время оно.Нет, язычница Эрато тут ни причем, автор этих стихов – христианка.
_________________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
* «Пламенеющее сердце».
** Джордж Тербервиль. Эпистолы стихотворные из Московии. Пер. Гр. Кружкова.
*** Mizerny (польск.) – худой, осунувшийся.
**** Пра – дружеское прозвище Елены Оттобальдовны, матери Макса Волошина.
***** Мариус Мариусович Петипа. Старший сын танцовщика и балетмейстера М.И.Петипа. Два сезона (1915 –1917) играл в Камерном. Роли – Сирано, Фигаро в «Женитьбе Фигаро» П.Бомарше и др.
****** Сергей Яблоновский, наст. имя Сергей Викторович Потресов. Журналист, театральный критик, сотрудник газеты «Русское слово».
******* От «обормот» – самоназвания коктебельских гостей Волошина.скачать dle 12.1
