Окончание. Авторский проект поэта Сергея Соловьева. Начало и предисловие >Клуб Дом. Участвуют: Владимир Аристов, Игорь Яцко, Андрей Тавров, Игорь Сид, Сергей Соловьев.7 февраля 2006
Сергей Соловьев: Сегодня мне приснился странный сон. Замок, полумрак, стрельчатые окна. Лейбниц в буклях, в хитиновом фосфоресцирующем кафтане расхаживает от стены к стене. В левой руке у него бокал красного вина, в нем – шипя, как таблетка аспирина, – плавает ноль, всплывает и тонет. Лейбниц, поворачивая голову в мою сторону, говорит: «Мир восходит к самому себе по степеням совершенств незаметными переходами. И никаких скачков». Меня там, куда смотрит он, нет. Он поворачивается к часам на стене: там против четырех часов стоят девятнадцать минут. Стоят. И тихо расходятся – кто куда. Замок втягивает в окна детей – как якоря подымают. И отплывает.
Сон этот канул во мне наутро и всплыл за пару часов до нашего вечера, и я подумал: вот тема для нашей сегодняшней импровизации.
Что ж это за необычайная субстанция – ноль? Да и субстанция ли? Точка отсчета, предлагающая себя как свое отсутствие. Смысловой сквозняк, приводящий в движение вереницы форточек по обе стороны ума. Ноль по-арабски – сифр. Отсюда – «цифра». Арабы сжулили ноль у индусов, которые придумали его около 1,5 тыс. лет назад. Зачем придумали? И почему индусы? Пришли арабы с семипалым счетом, видят – сидят индусы «в лотосе», во рту – соломинки, и, наученные Верджуной, выдувают мыльные нолики миров. Они, индусы, и писали число вероятных миров во Вселенной – вереницей нолей: 4 млн. 456 тыс. и сколько-то там еще – согласно законам Ману. А потом приходит Хармс и говорит: «Ноль это не то, что вы думаете, говоря: ноль». И на годы погружается в Ноль с чинарями – Введенским, Липавским… И пишет трактат «Нуль и Ноль» и «Падение ствола». К этому, надеюсь, мы еще вернемся. Кстати, Хармс, чтобы ввести различие в то многообразие нолей, которое открылось ему, одну из групп их помечал вписанным в ноль крестом.
Гермес, Вечный мальчик, андрогин, неразделенное целое, которое, по словам Платона, разрезал Зевс на две половины – как яйцо волоском, как плоды рябины перед засолкой, и возник человек. Из яйца, из ноля в ноле. Проклюнувшегося в единицу, павшую в раздвоении на мужское и женское и изгнанную из рая в дурную бесконечность…
Или, по другой версии, – в энтропию мира, в развертывание к смерти. К нулю.
Любопытная вещь: все построения Хармса – это противостояние слова и смерти. Речь линейна, она разворачивается – и в пространстве, и во времени – последовательно, от начала к концу. Мама мыла раму. Рождаясь в точке М, она умирает в точке У. Но, быть может, «раньше губ уже родился шепот». Этот же поэт рифмовал ноль губ с любовью и убийством. И убылью нулей в равноденствии флейты.
Природа речи – течь к смерти. Но в ней есть и Бог, который стоит поперек этой течи. Хармс пытался высвободить его энергию. Этот же смысл, как мне кажется, он вкладывал в соотношение Ноля и чисел. Ноль стоит поперек смерти. Ноль сдерживает энтропию. Ноль как мертвая петля времени. Ноль – в центре креста, мушка в прицеле. Ноль туг и бел, как взрыв. Он вход через выход. Потому он с необходимостью и должен иметь развертку по обе стороны от себя.
Об этом и говорил Хармс, имея в виду не минусовой ряд чисел, а протяженный ландшафт внутри самого ноля, с его различными характеристиками. Я представляю это себе как некую область, где проживает некий метафизический народ нолей. И эта область расположена повсюду, в зазорах меж всеми вещами. Между ресницами, между спиралями в пляшущей молекуле ДНК, в самом нуле, в греческой О, перечеркнутой, которую высекали на надгробном камне как символ танатоса.
Хармс помещал в нули крестик – таким образом он помечал нули, которые не являются нолями. А Введенский говорил, что нули, которые обозначают вибрации между ничто и что-то, должны быть стираемыми. Но трудность заключалась в начертании нулей в уже стертом виде. То есть видимых и невидимых одновременно. Помните, у Введенского: если присмотреться внимательно к миру, можно увидеть мерцание; вот идет человек – и нужно только забыть слово «человек», слово «идет», слово «шаг», – тогда мир начинает мерцать. Вот мышь на камне – сотрите слово «камень», забудьте слово «мышь» – и вот мышь мерцает. Мир мерцает, как мышь.
Хармс в своем трактате говорил о разнице между обычным нолем – и нолем мистическим, о падении ствола – о разнице подходов к постижению мира – подхода научного и художественного. Если огрубить эту мысль – научный подход покоится на единице, а художественный – на ноле, на как бы отсутствующем основании. Я себе это так представляю. Вот ствол в поперечном сечении. Это своего рода ноль. И вот он падает, не сходя с места. То есть почти не сходя. Помните, у Аристотеля, когда он говорил о неограниченной возможности членения времени на бесконечно малые отрезки, так вот эта темпоральная вивисекция доводит его до мысли, что время не существует. Или почти не существует, как добавляет он, ослабляя тетиву ума, чтобы с него не слететь. Так вот этот ствол у Хармса. Мы, когда падаем, как бы перебираем ногами, удерживая последнее равновесье. А у ствола – одна нога, и он ею «перебирает», падая. Получается некое стробоскопное смещение, близкое к мерцанию. Но смещение это происходит не вовне, а внутри ствола, то есть нуля. И такое падение является его творческим приращением, творческим ростом.
Известное обозначение Бога, Вселенной – круг, центр которого одновременно нигде и везде. Мы также помним мысль Ник. Кузанского о том, что Бог – это круг, а человек – вписанный в этот круг многоугольник, и чем больше у него граней, тем больше он приближается к Богу, к Абсолюту. Путь человека – множить грани внутри круга, ломать себя, ломать линию смерти – хордовую, одноходовую, бесконечно ломать ее в максимальном количестве точек... Хармс говорил о приближении к шару, он представлял идеальную книгу как шар...
Андрей Тавров: Я стал искать в русской литературе героя, который так или иначе был бы равен нулю. И такого героя я нашел у Пушкина, вы, наверное, знаете его имя. Это граф Нулин. Нуль. И тогда я задумался вообще о территории нуля у Пушкина, и это оказалось заманчивым приключением.
Если вы будете читать такую позднюю вещь как «Медный всадник» или же такую раннюю вещь как «Руслан и Людмила» – вы найдете множество (больше, чем у любого другого поэта) таких предлогов, как «вокруг» или «кругом». «Вокруг подножие кумира безумец бедный обошел...» или «Кругом, как в поле боевом, тела навалены...». То есть взгляд образует замкнутую фигуру, образует или «О», или символ завершенной бесконечности, или нуль.
Но это только начало. Если вы заглянете в записные книжки Пушкина, то увидите, что арабские цифры он выводил из нуля. Он рисовал нуль, вписывал в него квадрат, чертил его по диагоналям, и именно этими диагоналями он моделировал арабские цифры. Цифры возникали у него из нуля.
Пойдем дальше. Мы знаем историю с кольцами. С кольцами ему вообще не везло. Кольцо – это нуль. Первое кольцо ему подарила Воронцова – пока он его носил, у него была первая Болдинская осень. Во вторую осень он не взял это кольцо – и у него не пошло, застопорилось, он ничего не смог написать. Потому что этот нуль соскочил с его пальца. Когда он венчался с Натальей Николаевной, обручальное кольцо соскочило с его пальца, он его уронил – нуль покатился...
И это тоже не все. Давайте вспомним, что такое фамилия «Пушкин». Андрей Битов говорит: от «пуха», а кто-то все-таки говорит – от «пушки». Если смотреть на пушку не в профиль, а анфас, это будет нуль, смотрящий на тебя, целящийся в тебя.
И еще дальше. Невесту звали Гончарова. На вращающемся гончарном круге из нуля возникают фигуры. Пушкин пишет шуточное письмо: «Я влюблен, я очарован, словом, я огончарован» – во-первых, посмотрите, сколько «о» подряд, а во-вторых, он как бы сказал: я обнулен, я в нуле…
Я подумал: пушкинский танец – это танец суфийский. Есть такая медитация: дервиш начинает кружиться вокруг собственного центра. Это очень глубокая медитация, ощущение точки неподвижности, ось, вокруг которой все крутится, этот самый нуль. И в этот момент в человека входит полнота и Бог. Я думаю, что полнота и Бог – это то, что жило и живет в Пушкине.
Сергей Соловьев: Вообще, удивительно с гончаром: тактильное наверчивание нуля меж ладонями, когда глина поднимается и опускается; гончар все время гладит, мнет ноль. Кстати, на одной из пятниц мы вспоминали по поводу Гоголя, что один из его псевдонимов был – 0000 – четыре ноля. Думаю, Гоголь не меньше, чем Пушкин, хотя и по-другому, связан с нулем. И этот меловой ноль, который чертит вокруг себя Хома Брут, и панночка во гробу бьется об этот непроходимый ноль, и только потусторонний палец способен проткнуть его оболочку... Заколдованное место...И майское озеро – ноль, и вообще, не четыре ноля у него, а столько, сколько ударов о землю делает катящееся по России чичиковское колесо.
Игорь Яцко: Сегодня мне позвонил Сергей Соловьев и спрашивает: «Что ты думаешь по поводу нуля?» Я говорю: «Не понял» (хотя сразу все понял, я уже не первый раз на Ландшафтах). Он говорит: «Ну вот, первое, что мне в голову пришло: Пушкин, «Граф Нулин». А я знаю «Графа Нулина» наизусть, могу с любого места. Но в моем сердце тоже всколыхнулись родные мне обэриуты. Наизусть я, конечно, трактат Хармса о нуле не помню, но вот стихотворение о нуле – могу. Меня всегда интересовало, как интонация вступает в непрямые отношения со словом... И еще я вспомнил о любимом мною поэте Николае Олейникове, который выступал под псевдонимом Макар Свирепый, – у него тоже есть текст о нулях.
Вот стихотворение Хармса «О водяных нулях».
Нуль плавал по воде:
Мы говорили: это круг,
должно быть, кто-то
бросил в воду камень.
Здесь Петька Прохоров гулял –
вот след его сапог с подковками,
Он создал этот круг.
Давайте нам скорей картон и краски,
мы зарисуем Петькино творенье.
И будет Прохоров звучать, как Пушкин.
И много лет спустя
подумают потомки:
«Был Прохоров когда-то,
должно быть, славный был художник».
И будут детям назидать:
«Бросайте, дети, в воду камни.
Рождает камень круг,
а круг рождает мысль.
А мысль, вызванная кругом,
зовет из мрака к свету нуль».
Игорь Сид: В отличие от выступавшей ранее Лены Фанайловой и Андрея Левкина, я патологически неспособен к конкретному мышлению... Поэтому попробую немного абстрагироваться от главной темы сегодняшнего вечера, и согласен с Андреем Левкиным, что от ноля можно... устать.
Дорогие друзья... Лена Кацюба уже задела сегодня тему расхождения между «нолём» и «нулём» в русском языке – словами с литерами «о» и «у».
Я попытался вспомнить: есть ли ещё в русском языке такие пары слов, близких по значению, но с разным написанием и звучанием? Ничего похожего мне, кроме ещё одной пары «о – у», вспомнить не удалось.
Совершенно очевидно, что ноль и нуль – разные слова, для разных контекстов. Скажем, температура на улице – «ниже нуля», а в других ситуациях мы говорим, например, «ноль эмоций». И отличаются они даже по интонации: «Ноль!» – и: «Нуль...» Почему я обращаю на это ваше внимание? Язык не любит тавтологии. Если есть такая устойчивая пара, значит, что-то там между словами происходит, какой-то смысловой сдвиг.
Другая пара, которую мне удалось найти, – это «тоннель» и «туннель». Там всё понятно. Монография «Мосты и тоннели» – точно через «о». А в известной фразе: «Свет в конце туннеля» – скорее через «у».
Я пытался понять, откуда вообще идёт эта, как говорится, дихотомия – «о» и «у».
В латыни есть два выражения, где явственно различие между этими двумя нолями, как двумя видами отрицания. Одно из них – лозунг vestigia nulla retrorsum: «ни шагу назад!» – подразумевает героический, энергичный контекст; русский «нуль», скорее всего, происходит от него. И второе – латинское название травы недотроги: Impatiens Noli-tangere, где видовое имя Noli-tangere есть приказ «нисколько (никогда, ничуть) не трогать!».
Между Noli и nulla есть важное различие: это уровень чувства, информации, тонкой энергии («о»), и уровень героический, то есть грубой энергии («у»).
«О» в слове Noli – как и «о» в слове «тоннель» («Мосты и тоннели») – концептуальный, информационный уровень, а в слове nulla «у» содержит ту же драматическую энергию, что и в слове «туннель» («Свет в конце туннеля»).
Наверное, дыркой «ноля» начинается некий «тоннель» тонких энергий, а от «нуля» – «туннель» энергий более грубых?..
Игорь Яцко: А вот стихотворение Олейникова. «О нулях».
Приятен вид тетради клетчатой:
В ней нуль могучий помещен,
А рядом нолик искалеченный
Стоит, как маленький лимон.
О вы, нули мои и нолики,
Я вас любил, я вас люблю!
Скорей лечитесь, меланхолики,
Прикосновением к нулю!
Нули – целебные кружочки,
Они врачи и фельдшера,
Без них больной кричит от почки,
А с ними он кричит «ура».
Когда умру, то не кладите,
Не покупайте мне венок,
А лучше нолик положите
На мой печальный бугорок.
Владимир Аристов: Я, наверное, рискую быть самым занудным из выступающих... Я пишу сейчас роман, главный герой которого при поддержке Международного Фонда Зорро пишет философическую работу под названием «Готфрид Лейбниц и проблема абсолютного нуля в математике». Должен сказать, что персонажи этого романа достаточно раскованны, это такие... вольноотпущенники мысли, и произвольная гениальность им прощается. Поэтому что он имеет в виду – непонятно, и завораживает то, что тема ему совершенно неясна.
Тем не менее, его все-таки занимает само название, которое он дал по произволу, – абсолютный нуль в математике ему мыслится, в первую очередь, как что-то похожее на абсолютный нуль в физике – то есть нечто недостижимое. Как температура не доходит до абсолютного нуля, так и в математике – можно представить, что нуль такая простая вещь в обращении, которой так легко все оперируют, и достигают каких-то последовательностей...
На самом деле ноль можно представить как некую недостижимость. Как в физике абсолютный ноль температуры недостижим. Это ведь та точка, где исчезает энтропия, согласно теореме Нернста, или, постулативно, по третьему началу термодинамики. Недостижимость нуля в математике он мыслит по аналогии с физикой – как ни странно (обычно физика пытается что-то почерпнуть у математики).
И вдруг он понимает, что надо поступить наоборот, и ставит себе задачу скорее метафизическую... Он размышляет об этом и пытается не достичь этой точки – как Ахиллес при приближении к своей черепахе чувствует некое замедление, и времени тоже... Хотя, казалось бы, чего здесь достигать?
И здесь имя Лейбница действительно оказывается неслучайным. Поскольку, как известно, Лейбницева монада в математическом смысле близка дифференциалу – бесконечно малой единице, с которой как-то можно действовать. И Лейбниц в этом смысле и создал новую математику, потому что он научился оперировать этими монадами.
Известно, что монада не имеет окон, по Лейбницу. Прошу простить за метафизику – я думаю, что это одна из проблем, самых актуальных сегодня, – как открыть окна монады. И герой моего романа представляет себя Ахиллом, который, по мере приближения, чувствует все большее сопротивление и свою ответную силу. Он вглядывается в слепые окошки монады, видит закрытые ставни, и пытается понять, что же в ней можно найти.
Может быть, он представляет, что это не доведенная Лейбницем до конца проблема. Потому что Лейбниц, в противоположность Ньютону, мыслил время по-другому – но, как это ни странно, не выражая это на математическом языке. Известна его полемика с Кварком – фактически Кварк выражал мысли Ньютона, а Лейбниц говорил, что Бог не заводит часы, – время он мыслил по-другому; он мыслил, что это не есть какой-то поток абсолютного, отвлеченного от всего инобытия; он представлял себе это не так, он мыслил это вне текучего хроноса. Он представлял время, как и пространство, как некую сумму мира, сумму подвижных единиц – единиц бытия.
И для него, с этими представлениями, как мне кажется, монада с этим пересекалась, но она не нашла своего выражения. И главный герой этого гипотетического произведения пытается увидеть именно эту малость, эту монаду, которая в каком-то смысле близка к нулю и в то же время недостижима, – по мере приближения к ней раскрывающуюся сумму мира, сумму единиц, и через это выйти в бесконечность.
Это сумма, которая разглаживает в нашем представлении о времени все складки, но увидев это, мы можем удивительным образом увидеть единицы, хотя, казалось бы, в этом хроносе все это слито воедино. И через эти единицы – выйти в бесконечность. Увидеть эту монаду, этот ноль, по сути, – как некое орфическое яйцо, раскрыв которое (не хочется говорить: расколов), мы можем выйти в эту бесконечность и замкнуть эту монаду на новом уровне. Это будут открытые окна, которые видны снаружи – или изнутри».
скачать dle 12.1
