Обзор журнальной прозы от 30.10.17

Осень? Хочется в норку и спать? Толстые журналы против осенней хандры! «Знамя» вбрасывает в литературную жизнь полемичную прозу совсем молодых авторов, «Новый мир» уплывает по волнам романа Антона Понизовского к роскошным цветам сумасшествия, взрастающим в пыли раздавленной самооценки, «Октябрь» вместе с «Вьюрками» Дарьи Бобылевой продолжает блаженствовать в вечном лете, правда, уже не нашего мира, а «Волга» предлагает путешествие в знойный Алжир с прозой поэта Дениса Липатова. В целом же обзор посвящен раздумьям над «чудовищностью языка», навеянными А. В. Василевским.

Редакция «Знамени», считая делом чести быть «выставкой достижений литературного хозяйства», представляет в 10 номере небезупречные творения молодых прозаиков, предупреждая: «Новые для нас имена, обратите внимание!». И на рассказ «К Николаю» Кристины Гептинг (лауреат премии «Лицей»-2017) сразу реагирует непримиримый Сергей Морозов: «Какой-то срам беспросветный. Уровень поста в ФБ, при этом не самого лучшего. Но у автора есть ярлычок, и у журнала есть ярлычок "золотой стандарт". И вот печатают глупости и ахинею под названием рассказ» (Facebook Сергея Морозова, запись от 17.10.2017).

«К Николаю» – бесхитростная исповедь подростка. Героиня-автор старается не расплакаться, не раскрыться перед равнодушным, как ей кажется, миром. Отсюда короткие фейсбучные фразы и мужественная недоговорённость. А ещё отвага дурацких суждений, смесь чужих ценностей и собственных вопросов – прекрасный бардак, царящий в головах современных подростков. Литературного умения здесь немного, но привлекает смелость открытого обращения к читателю.

Та же личная отвага чувствуется в рассказе Алексея Колесника «У Терека». В многослойность политических и моральных догм завёрнут вопрос, который разрушает их изнутри: могу ли я быть собой? «Почему я должен бить его? Разве я не могу рассмеяться и уйти? Ведь я не должен вести себя как животное. Какое мне дело до чужих стайных игр, бесконечных разборок, давления, унижения». И простая сценка из военной жизни на Кавказе вдруг становится вровень с проблемой культового романа Дж. Фаулза «Волхв», с толстовским тезисом о том, что если ни один человек не выйдет на поле боя, то и войны не будет.

Рассказ, хорошо задуманный композиционно, всё же ритмически сбивчив, перегружен синтаксическими экзерсисами: «Ещё до конца не проснулся, и офицеры ещё спали, но служба вновь окрасила меня в цвет дней, слишком похожих друг на друга. Слишком быстрых, насыщенных для осмысления. Когда встаешь рано, бежишь в гору. Ешь гречку или перловку, с серьёзным, задумчивым лицом, будто делаешь что-то очень важное. Когда шагаешь и шагаешь по горам, и майка защитного цвета всегда мокрая от пота». Смешение грамматических форм и затемнение синтаксических структур – приёмы чистой суггестии, которая не к месту в рассказе об осознанности.

Стилистическая избыточность отличает и прозу Вячеслава Ставецкого, две повести которого, «Астронавт» и «Первый день творения», опубликованы в 9 номере «Знамени». «Астронавт» – ироническая стилизация, грустная сказка о пилоте ФАУ, считающим себя первым космонавтом. Текст рождает бесконечный поток аллюзий: «Аэлита», Кафка, Гессе, Манн, Платонов, Зюскинд, в конце концов. Есть где порезвиться филологу, работающему в интертекстуальном ключе.

Проблематика повести декларативна (о политике как опиуме для народа). Решения виньеточны. Глубоких идей ни в одной, ни в другой повести нет. Проза Ставецкого – бабочка с механическими крыльями, а идею, при всём старании, нельзя смастерить. Она рождается во взаимодействии с художественным целым, с пульсирующим нервом живой речи. У Ставецкого же язык неживой.

Отчего? Ведь он:

а) пишет «красиво», словно поставил цель – стать «отличником» литературного образования:

«В коридоре луна играла на клавишах старого глухонемого клавесина, подпертого тенью кадки с доисторическим фикусом. Красными чернилами на календаре было отмечено двадцать восьмое мая — день, когда вострубят иерихонские трубы и мертвые поднимутся из гробниц. Из кухни пахнуло дрожжами, ванилью, глядело во тьму, приподняв крышку кастрюли, чудовищное тесто»;

б) пишет «умно», продумывает языковые «роли»: вычурные фразы и литературные аллюзии для романтика-пилота Кемпке, тяжёлая прямолинейность для инженера фон Зиммеля.

Но быть «и умным, и красивым» не получается. Язык и сюжет взаимно разъедают друг друга. «По утрам выплывающий из-за рощи космодром был чернь и серебро. Опутанная тончайшей паутиной рассвета, серебрилась металлическая ограда, секции которой были украшены эмблемой миссии – вписанной в круг черной парящей птицей. Чернела униформа охранявших объект эсэсовцев, чья казарма, располагавшаяся справа за воротами, также была выкрашена в черный цвет».

Хотя есть у Ставецкого и находки: «Тень куста родила кошку…»; «Уязвлённый, с тлеющей в сердце изжогой…»; «С трудом затворив за ненастьем дверь...» Но их убивает «плебейское стремленье удивлять / метафорой, эпитетами, рифмой…» (О. Дозморов), многоэтажное, как карточный домик, нагромождение означающих для одного означаемого: «Фон Зиммель терпеть не мог эту жирную толстозадую свинью, этого борова, из которого можно было натопить целый бочонок сала»; «Дни проходили, а он так и не успевал насытиться ими, уловить их суть, вылущить тот потаенный смысл, что, как косточка в абрикосе, крылся в каждом из них».

Естественный голос автора – тон спокойного научного размышления. Зачем же от него отказываться? Великий Т. Манн, например, был тот ещё зануда и рассуждатель. Если гусеница не будет имитировать бабочку, махая искусственными крыльями сравнений и метафор, она, отдавшись своей природе, вызреет в полноценного, скажем, жука. Жуку не надо стремиться быть бабочкой. Ему надо быть жуком, не изменить себя, а не изменять себе.

Рассмотрим другую крайность – лёгкий, естественный язык, но существующий сам по себе, без сюжета. Как легко можно догадаться, это женский поток сознания. «Южное сияние» № 3 представляет зарисовки Аллы Рахманиной «Встреча». Детали – уместные, язык – гармоничный, наблюдения достоверные и даже чувствуется личность автора. Но нет истории. А тогда зачем это всё?

Продолжая женскую тему, обратимся к 9 номеру журнала «Урал», проза которого отдана женщинам: женщины-авторы, женщины-героини. Татьяна Кузнецова с вечным «А ты меня любишь?» в жанре рассказа пытается решить проблему мужских измен. Но при всей занимательности фабулы решает она её неубедительно. Денег героям постоянно не хватает, поэтому они живут в крохотной трёхкомнатной квартире. У жены с мужем полное взаимопонимание, поэтому он её постоянно ревнует. Но момент ослепительной эмоциональной вспышки при известии о неверности мужа великолепен: «Мозг работал чётко, как, наверно, бывает в минуты смертельной опасности. Вдруг выдернул из памяти и выставил в хронологической последовательности образы тех женщин, в которых когда-то она подсознательно почувствовала угрозу своему счастью. Ольга вспомнила их имена и фамилии. О скольких, оказывается, ещё не знала! – А что делать с отпуском? – с горечью произнесла она». Это так по-женски: измену можно так или иначе пережить, но куда девать проект жизни?

Я начала «квохтать» о женском, вместо того, чтобы, по долгу критика, «змеиться»? (Спасибо Н. Ломыкиной за чудесное слово). Уверена, это важно и нужно: писать о том, что чувствуют женщины. Потому что логоцентричные и фаллоцентричные мужчины при всей своей несомненной блистательности учатся чувствам у женщин. А без чувств литература скучна.

Хотя и женщинам приходится учиться чувствам. Попытка такого самопознания – рассказ Петры Калугиной «Все эти люди» («Кольцо А», № 108) – описание тренинга психологических «растяжек»: стать на вечер валютными шлюхами, дурно пахнущими бомжами и т.п. На мой взгляд, рассказ не удался. Во-первых, тема несколько устаревшая. Во-вторых, показан не пружинящий психологический эксперимент, а игра в переодевание. У Наташи Маркович («Flutter, круто, блин!») те же растяжки описаны ядренее и круче. Начинаясь как художественная проза, рассказ П. Калугиной скатывается к занудству дневниковых заметок, провисает, как старый гамак, сквозь растянутые ячейки которого едкой слизью стекает эмоция.

Ещё пару историй о психологических растяжках презентует журнал «Русское вымя» № 8. Сергей Сущий в рассказе «А помнишь?» описывает встречу двух бывших одноклассников, один из которых узнаёт, что косвенно виноват в самоубийстве их третьего товарища. Написан рассказ мастерски: короткие, энергичные фразы передают специфику мужского разговора, детали весомы (закрытые слезящиеся глаза как символ внутренней слабости). Но при всём своём мастерстве «не берёт». Вот именно тебя не берёт. Потому что нарушен принцип «сущностного равенства писателя и персонажа» (В.Е.Хализев), тот о котором писал В. Г. Распутин: «важно, чтобы автор не чувствовал себя выше своих героев и опытнее их». Из позиции «над героем» создать проникновенный текст невозможно.

Вторая история – поэтичный рассказ Уэда Акинари «Встреча в праздник хризантем», контрастная пара рассказу С. Сущего. Тема та же – честь и совесть. Но решение противоположное. Чтобы сдержать данное другу слово и вернуться в назначенный день, находящийся в заточении герой закалывает себя. «Быстро катились жемчужины дней, ветви гуми согнулись под тяжестью спелых плодов, у дорог распустились ромашки, и вот наступил сентябрь». В назначенный день к другу возвращается призрак.

Красивая история. Очень японская. Чёрт с ней, с отдельной человеческой жизнью. Можно не раздувать искру божию внутри себя, а подойти к костру, разведённому предками, и сделать так, чтобы на твою жизнь пали его отблески. Красиво светить отражённым светом.

«Новый мир» № 8 представляет роман Антона Понизовского «Принц инкогнито». Кирилл Анкудинов в «Литературной газете» радуется этому роману, «отшатнувшемуся» вместе с «прозой последнего времени» от «идеологизирующих канонов». Как важнейшую, критик отмечает «тему невозможности границы между психической нормальностью и безумием» (Анкудинов К. Прерванная вереница антиутопий // Литературная газета. 2017. 11 ноября).

Роман Понизовского не только философский, но и психологический: про меру ответственности родителей перед детьми. По проблематике «Принц инкогнито» перекликается с нашумевшим фильмом «Заложники» Резо Гигинеишвили (2017). Неудовлетворенная существованием мать создаёт, сама того не ведая, иллюзорный мир, куда явно (красивыми историями) и неявно (неприятием ребёнка таким, какой он есть) выталкивает своего сына. Окончательно и трагично вытесняет его из мира реальности. И он проживает жизнь в романтических грёзах о морских приключениях, о королях и императорах, хотя на самом деле – в психушке.

Концепция хороша. И читать сначала радостно: всё на своём месте, и ритмика, и образность, и деталь, возвышающаяся до символа. Но чем дальше читаешь, тем крепче ощущение, что автор закутывает своего героя в текст, спелёнывает, душит. От повторов и хождений вокруг кружится голова. Писатель словно не может прервать бесконечное вращение, хотя и осознаёт его: «что-то как будто прокручивалось и проваливалось, и срывалось, и снова прокручивалось вхолостую…» Понизовского затягивает стихия художественной речи, он тонет, и читатель вслед за ним.

Настоящее начинается лишь в начале конца (в последней пятой части текста): «Не было в моей жизни времени хуже скучнее, беспомощнее, безысходнее детства…» «Тебе – рубить головы, посылать корабли на Алжир, тебе – танцевать, припечатывая каблуками, опрокидывать амонтильядо, бросать бокал вдребезги о брусчатку, тебе – кастаньеты, дублоны… А вместо всего этого я. Мой долг был заведомо неоплатен. Чем я могу его искупить?»

Но и эту центральную проблему, чёрную, жирную, пахучую, аллитерированную и уже всеми способами выраженную, Понизовский всё равно продолжает растягивать как тесто: «За все прожитые годы такие черные, неподъемные горы вины лежали на моей совести – за мои изуверские опоздания, злонамеренно порванную или испачканную одежду (заработанную твоим тяжким трудом, твоими исколотыми руками), за твою погибшую молодость, обманутые надежды, разрушенное здоровье…»

В общем, после прочтения ощущение такое: больших семь шапок из овцы не выкроишь никак, или как надуть лягушку через соломинку.

Странное совпадение: в начале ноября выходит новый роман Андрея Геласимова «Роза ветров», в котором тоже – флагманские корабли, тайные матросы и наследные принцы. Похоже, сухопутную историю современная литература исчерпала, теперь обращается к морской. Недаром, ох, недаром упокоил А. Рубанов своего героя в океане. На нас надвигается стихия!

В Журнальный Зал она врывается с романом Дарьи Бобылевой «Вьюрки» («Октябрь» № 7). Этот роман не про море, про иную стихию –  неведомую потустороннюю силу, живущую рядом с нами. В деревне Вьюрки установилось вечное лето. Её жители выпали из времени и пространства, окружающей реальности для них больше нет. Попав в притяжение этой таинственной силы, журнал «Октябрь» тоже задержался в лете, презентуя свой июльский номер в Журнальном зале лишь в сентябре. Но так как Дарья Бобылева обещала написать продолжение романа, я уверена, что у «Октября» всё будет хорошо. А вот жители «Вьюрков» уже не вернутся к человеческой жизни. «Соседи», заинтересовавшиеся то ли геополитическим положением деревни, то ли нравственным состоянием её жителей, решили поменяться с людьми местами. Подселенцы действуют по-булгаковски: каждый получает ту сущность, которую заслужил. Истеричная «яжемать» ради прокорма двух змеёнышей, которых она принимает за своих деток, убивает жителей деревни. Женщина, желающая быть замужем (неважно за кем), принимает в дом оборотня, который постоянно ест, «зато не пьёт». И только главная героиня Катя расплачивается не за себя, а за бабушку. Линия Кати недостаточно проработана, что лишает роман художественной целостности. Однако эстетическая ценность «Вьюрков» не в психологической достоверности. Как ни странно, как ни непривычно это для традиционного подхода к литературному произведению, но «Вьюрки» очаровывают стихийным, хтоническим порывом, той природной витальностью, которая не признаёт ни личности, ни цели. Эта природная сила, называемая нечистью, матерью-землёй или стихией, безусловно, существует, и, похоже, наш сегодняшний образ жизни порядком её раздражает. Так что если мы не научимся слышать и понимать, катастрофы, подобные той, что разразилась во «Вьюрках», неизбежны.

С точки зрения образной структуры роман превосходен: мифологические персонажи и научно достоверны, и живы. Живы настолько, что, когда я во время чтения вышла на балкон, то увидела, как ночь шевелится и дышит вокруг меня. Такое близкое соприкосновение с «соседями» тревожит. И из читавших роман – не только меня. Однако по поводу формы романа к автору есть претензии. Сюжетная линия подпрыгивает, как река на порогах. Слишком часто и по-женски спонтанно меняются ракурсы. В речи много словесных завалов, ученически ненужных деталей. При этом проза Д. Бобылевой так стремительна, что преодолевает все пороги, увлекая ритмическим движением и смелостью свободного слога, созвучного ритму современной жизни. Любая устоявшаяся система, как говорил А. Бергсон, мертва. А живо то, что находится в непрерывном движении: «Родовое гнездо не получилось: дети катались по заграничным пляжам, и единственную внучку, ради которой Валерыч растил лучшую клубнику сорта «Королева Елизавета», мотали с собой. Но Валерыч все равно переселялся во Вьюрки с весны, достраивал, возделывал и ждал, когда дети поймут, что дача – это гораздо лучше, чем сидеть в своем огороженном «олл инклюзиве», как на зоне…» Дарье Бобылевой виртуозно удаются сжатые в кулачок истории. Хочешь – разожми и смакуй. Нет – поехали дальше. Можно назвать это фейсбучным стилем и клиповым мышлением, но тогда здесь явлена безусловно сильная их сторона.

И в финале – наиболее яркий журнальный номер обзора: «Волга» №№ 9-10. Хотя тематически проза номера посвящена конечности жизни, стилистически тут очень весело и интересно.

Илья Данишевский выступает с рассказом «Гомотопическая эквивалентность алабая и апатии», в котором, по мнению Геннадия Каневского, отражены явления, которые «в последнее время скорее присутствуют в актуальной поэзии, нежели в прозе». Я не разбираюсь в актуальной поэзии, и, прочитав прозу Данишевского, могу теперь эксплицировать своё интуитивное нежелание это делать. «…её слова – до этого не более чем исписанный интимный альбом, обращение к первому мальчику, все то, чтобы собрать стадионы, слито с этими умершими во имя собранных стадионов, во имя призрака границы и великой нити державности, всего этого, на что они с этой девочкой – одной иглой одним бисером, в какой-то момент она понимает это и начинает плакать, как по родному. Умершие братья по дискурсу рядом…»

Если густота этого супа призвана имитировать «темноту», скажем, мандельштамовской речи, то ничего не выходит. Потому что Мандельштам работал с подсознанием, его «темнота» – это глубина, где ходят большие светящиеся рыбы – сенсорные образы. А всклокоченная словесность Данишевского поверхностна, ее сумятица в недопонятости смыслов и неправильности конструкций: «Последнее нормальное лето случалось тогда, после весны, после по счёту весны от нулевого дня, и вот, после весны, случилось нормальное лето».

Решив разобраться, я посмотрела другую публикацию Данишевского в журнале «Зеркало» № 48, где фрагмент его романа «Причалы и отмели» снабжён осторожным комментарием Дм. Бавильского: «Автор уверял меня, что когда этот роман о нескольких поколениях тосканских ведьм будет дописан, запредельный сюр и концентрированная суггестия сдуются, уступив место строгой и все объясняющей композиции. Но пока этот текст существует набором пульсирующих сгустков… Кажется, так его и нужно воспринимать – как энциклопедию модернистских приёмов от потока сознания до автоматического письма». Помилуйте, но здесь нет никаких суггестивных приёмов. Тем более концентрированных. Суггестия – это многоуровневая коммуникация, многоканальность информации, «память боков, колен и плеч», по выражению Пруста, синестезия образа. Ничего этого здесь нет. Голая алгебра мозга. Я так думаю, классификаторам модернистских приемов Илье Данишевскому и Артёму Новиченкову можно было бы писать вместе, как Ильфу и Петрову, чтобы им был гарантирован по крайней мере один читатель-собеседник. Ну или начать с вылавливания тараканов, плавающих в густоте этого супа, – с устранения банальных ошибок («у него родинка пионерской звёздочкой», «сейчас слова для Убежища есть, после очередной раз холма и встречи со стеной, все нащупалось»). А там, глядишь, и весь текст удастся проредить, чтобы он мог дышать.

В том же номере интеллигентная, верная своему горько-прозрачному осеннему стилю Катя Капович («Одинокая остановка») сглаживает маленькими удовольствиями трагедию уходящести жизни: «Что касается ваших возлияний, Далзил, то у меня есть теория, – сказал доктор, разливая по стаканам вино, которое отдавало корицей. – Вы посмотрите на Италию, Францию, Испанию, наконец. Цивилизация идет именно оттуда и пока что, как мы видим, не угасает. Почему? Потому что солнце способствует вырабатыванию фермента, который, в свою очередь, помогает организму справиться с алкоголем. Климат – вот в чем секрет. В странах с теплым климатом люди могут себе не отказывать в этом маленьком, но важном удовольствии».

И вторая (после «Вьюрков» Д. Бобылевой) важная находка моего обзора – рассказ Дениса Липатова «Алжир». Эльвира Львовна, учительница математики, нелюбимая учениками за сухость, резкость и личную несчастливую судьбу, которая, как известно, заразна, раз в четверть заболевает «алжирской болезнью» и вместо математики делится воспоминаниями о молодости и море. Рассказ Липатова не эпизод, а история жизни и Эльвиры Львовны, и её учеников, чья судьба, как в концентрирующей линзе, отразилась во взаимоотношениях с учительницей. Два поколения, живущие словно А-Янус и У-Янус навстречу друг другу, сталкиваются на какой-то ослепительный миг. Одиночество, безумие, голод и смерть сцеплены на кажущееся случайным мгновение с юностью, солнцем, удалью и красотой. Но из этого сцепления и рождается жизнь, безусловная ценность которой не море и пальмы, и даже не молодость, а красота человечности в человеке.