ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Елена Шуваева-Петросян. КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ И АРМЕНИЯ

Елена Шуваева-Петросян. КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ И АРМЕНИЯ



…Казалось бы, о Кирилле Владимировиче Ковальджи известно всё и многим, но для каждого ученика у Мастера был припасён свой секрет. Однажды в беседе он сказал мне: «Эмоционально я чувствую себя бессарабцем и русско-румынским европейцем…» А ещё, году в 2011-ом, на Форуме молодых писателей в Липках Кирилл Владимирович подошёл ко мне, русской, но много лет проживающей в Армении, и поделился: «Лена, а вы знаете, что я кровью связан с армянами...» 

Кирилл Владимирович – сын болгарина и армянки, родился в Бессарабии в селе Ташлык (сейчас это Одесская область Украины), детство провёл в украинском Аккермане и молдавском Кагуле. Выпускник Литературного института им. А.М. Горького, он работал журналистом в Молдавии, пока окончательно не переехал в Москву, где за долгие годы и снискал славу русского поэта.


«Моя мама – Маргарита Николаевна Урфалова... Маргарит Урфалянц... – начал свой рассказ Кирилл Владимирович. – Армяне в Бессарабии жили давно и дружно, только в начале двадцатого века стали жениться и выходить замуж за любимых других национальностей. Так моя мама вышла за болгарина. К тому времени бессарабские армяне почти утратили свой язык, ходили лишь в свою церковь (тринадцатого века!) и заучивали молитвы по-армянски, а языком общения уже был русский. Правда, многие знали и турецкий. Румынскому стали учиться после 1918 года, когда Бессарабия вошла в состав Румынии. Мама была типичная армянка по внешности и характеру, а вот из области культуры, традиций уже, к сожалению, почти ничего не сохранила, кроме… национальной кухни». 
Когда я вернулась в Армению, весточка от Кирилла Владимировича не заставила себя долго ждать. Он прислал мамины воспоминания, написанные для внука Александра в 1973 году (привожу без сокращений):

«Родилась я 4 марта по ст. ст. 1899 г. в городе Белгороде-Днестровском. Раньше назывался Аккерман. Это моя родина. Там я кончила школу армянскую двухклассную. По национальности я армянка. Люблю родной город. Чистенький, на берегу лимана, очень много зелени, фруктов, замечательные сорта винограда, да ещё и всегда есть свежая рыба, как например: бычки, судак, скумбрия и кефаль.

Семья у нас была большая: 14 душ детей. Я родилась последней – одной из близняшек, сестрёнка не выжила…

Бабушек своих не помню ни с маминой, ни с папиной стороны. Дедушку помню очень хорошо. Был среднего роста, блондин, голубые глаза, добрый, справедливый, но строгий. Я его в детстве немного боялась. Умер он стареньким, в 88 лет. Моя мать, твоя прабабушка, вышла замуж по сватовству. Это так родители выбирали мужа. К счастью, папа мой был человек порядочный, добрый, хороший, любил маму и всех нас очень любил. Женился он в 18 лет, совсем молодым. Единственный недостаток был – играл в карты, увлекался очень. Работал он секретарём в городской управе. Владел виноградниками и двумя домами. Но мы его лишились рано. Он как-то в парке с друзьями устроил пари: кто съест больше мороженого. После этого он заболел скоротечной чахоткой и умер. Осталось нас в семье только 8 человек. Остальные поумирали малыми детьми. Мне было три года, и я помню папу. Меня в детстве и в гимназии называли таракуцкой, была непоседой. Любила по перилам с третьего этажа вниз съезжать. За это доставалось мне от наставницы.

Помню себя девушкой, я была резвая, весёлая, очень любила танцевать. Ходила на танцевальные вечера.

Училась я неплохо. Особенно увлекалась рисованием, выжиганием, вышиванием и шитьём. Помню, подруги мои по гимназии играют во дворе, а я находила большое удовольствие сидеть и рисовать красками цветы. Всегда для ученических вечеров я рисовала программы, их одобрял директор гимназии. Правда, я очень старалась. В семье я была самая младшая. Меня очень баловали....

Была у меня сестра Анна. Ей было 20 лет, когда она отравилась из-за неудачной любви. Она забеременела, в то время это считалось большим позором для девушки, она приняла смертельную дозу сулемы. Спасти её не смогли. Умирала в сознании, очень сожалела, что сделала такую глупость, но было поздно.
Мой брат Митя был учеником пятого класса гимназии, когда влюбился в одну девушку. Ему было 17 лет, т. к. он в каждом классе по два года учился. Ему и репетитора брали, с трудом дотянул до пятого класса. Девушка жила в г. Бельцы. В один прекрасный день он украдкой взял у мамы 25 руб., в то время большие деньги, и поехал в Бельцы к ней. Застал у неё одного парня. И на почве ревности отравился. Но его спасли промыванием желудка молоком. Вспоминал не раз и говорил: ну и дурак же я был, хотел себя лишить жизни. Молодость горячая.

Да, был ещё брат Ефрем. Был гимназистом седьмого класса, когда в 1905 году случился погром на евреев. В городе стреляли. Очень опасно было выходить из дому. Ефрем взял фуражку и говорит маме «я пойду в город, посмотрю, что там делается». Мать его не пускала. А он непослушный, ответил: «чему быть, тому не миновать» и с тем ушёл. Через полчаса прибежали к маме: «Идите, возьмите сына вашего, его убили…»

Горя нахлебалась, пережила очень много. Во время войны, в эвакуации брат и сестра погибли. Старшая сестра Соня и её муж Володя живут в Бухаресте.
Кончила я гимназию в 1919 году. Я любила помогать бедным. Недалеко от нас был Сиротский дом, я шила в подарок передники и халатики для сирот. Отметили мою работу в газете: я устраивала лотереи с благотворительной целью. Ходила с подружками собирать вещи для семей нуждающихся, их в то время было много.
Вышла я замуж в 1929 году. Жили мы дружно. Любили друг друга, материально были хорошо обеспечены. Твой дед мне не разрешал идти на работу. Сейчас об этом сожалею, была бы пенсия. Первые четыре года мы жили в деревне, в Ташлыке. Там родился твой папа.

Дед работал помощником у нотариуса, у которого был автомобиль, мы пользовались им. Саничка, твой папа, когда был маленьким, всегда просил меня «мамочка, хочу на биль». И как только посажу его в машину, глазки от удовольствия сияют, особенно любил сигналить. Ещё случай. Я гладила бельё в столовой, там же спал после обеда Кирочка. Раньше утюги разогревались углями. Утюг чадил, я закончила глажку, глянула на часы и ужаснулась: что такое – так долго спит сыночек. А добудиться не могла! Я бегом к доктору, он жил через дорогу от нас. Он велел немедленно горячей водой помыть ему голову. И таким образом я его спасла – он ведь угорел».


Кирилл Владимирович только однажды побывал в Армении – случилось это ровно 50 лет назад, в марте 1967 года. Был повод: юбилей армянского поэта Егише Чаренца. «Я с радостью согласился и в составе писательской делегации прибыл в Ереван, – рассказал мне Ковальджи. – К счастью, там в это время был мой друг и однокурсник по Литинституту поэт Абрам Аликян, он вдохновенно знакомил меня с городом. Потом была поездка по стране плюс озеро Севан… Впечатления были очень сильные, я на многое глядел, подготовленный прозой Матевосяна, армянской поэзией и произведениями Мандельштама, Битова. И рассказами отца, который во время войны после контузии был комиссован и полтора года работал на заводе в Ереване. Он-то выучил армянский алфавит и несколько десятков слов (чем и дразнил маму)… Почему с тех пор не бывал в Армении? Не знаю. Так получилось».

В 60-х годах прошлого века Кирилл Владимирович Ковальджи переводил стихи армянского поэта, выпускника Литературного института (1954 г.), родившегося в Египте, выросшего в Ливане, жившего в Армении Абрама Аликяна с армянского (некоторые из них были опубликованы в 2004 году в журнале «Нева»). В 2012 году, работая вместе с Викой Чембарцевой над армяно-русской книгой, двойной билингвой «Буквы на камнях», мы вышли на след Абрама Аликяна, о чём тут же сообщили нашему Мастеру Кириллу Владимировичу. Ковальджи очень обрадовался, попросил отправить однокурснику переводы – ведь Аликян так и не увидел свои стихи на русском... 85-летний Аликян, больной и одинокий, находился в... доме престарелых в Бейруте, и в 2013 году умер.

Ковальджи дружил с московскими армянами – с литератором Станиславом Айдиняном, поэтом-песенником Сергеем Алихановым, писателем, художником и издателем Левоном Осепяном, выпустившем его книгу «Литературное досье». На страницах осепяновских журналов «Меценат и мир» и «Арагаст» периодически появилялись переводы Кирилла Владимировича с румынского поэтов Адриана Алуй Георге, Джеллу Дориана, Никиты Данилова, Марты Петреу и др., а в 2008 году опубликован очерк «Мамин сон, Эдесса и Апостол Фома», в котором писатель возвращается в своём сне в прошлое своих предков:

«Мама говорила, что ей снится город, в котором она никогда не бывала. Вспомнился и мне мой сон: совершенно незнакомый южный город, весь в ослепительно ярком солнце, верней – не город, а его кладбище, ниже улицы, на большой ступени-площадке, обнесённой каменными стенами. В левом углу вход, справа церквушка. Памятники, плиты, мраморные кресты… Очень хорошо помню, чётко.

Мы жили в бессарабском городе Аккермане как бы в двух реальностях. Провинциальный пограничный город. Тихая, размеренная, прямо скажем – сугубо обывательская, мещанская жизнь, а на том берегу – ломались устои, лилась кровь, большевики строили нечто небывалое. У нас была старая Россия, то есть её бывшая бессарабская губерния, отошедшая после первой мировой войны к Румынии, а за Днестровским лиманом – новая Россия, с новым именем – Советский Союз. Но я, мальчишка, ничего про это не знал, верней – мне не говорили. Отец помалкивал, а мама совсем не интересовалась политикой, да и не только политикой. В нашем заштатном городе красовалась великолепная средневековая крепость, которая упорно свидетельствовала о чём-то значительном, давно забытом. Я не знаю, была ли мама в крепости – по крайней мере, при мне уж точно ни разу не бывала. Хотя посещала находящуюся поблизости старинную армянскую церковь, и то редко.

Мама была верующей, но как-то по-домашнему, по-родственному. Бог был чуткий и добрый заступник, он терпеливо выслушивал мамины молитвы, – маме часто приходилось молиться по ночам во время войны и когда отец был в тюрьме. Молилась она по-русски, армянская община к началу двадцатого века утратила родной язык (знали ещё турецкий, а румынский осваивали с грехом пополам). Вот и мама помнила наизусть только «Отче наш» по-армянски, наизусть – не понимая слов.
Бережно хранился у неё древней пергаментный свиток с молитвами, написанными разноцветными буквами на армянском языке. Мама отрезала по кусочку, вшивала мне под подкладку пальто или пиджака, когда я уезжал. Несколько таких отрезков сохранились у меня до сих пор, другие отнял мой друг поэт Аликян и послал их в Матенадаран, говорил – это ценность! Больше ничего мама про своих предков не знала, у неё, как и у большинства ее сородичей не осталось исторической памяти. Вот и я, грешный, только после смерти матери случайно заметил, что в Турции есть город Урфа…

Девичья фамилия моей мамы была Урфалова! Ее отец звался Никагос Урфалянц, то есть (в результате руссификации) – Николай Урфалов. По преданию предки деда бежали от турецкой резни из города Урфы (Западная, «турецкая» Армения). Немало армян поселилось тогда в Бессарабии, но до сих пор не знаю, почему именно у деда была такая «городская» фамилия. Любопытство взыграло, когда обнаружил вдруг, что Урфа – это историческая Эдесса.

 С опозданием, большим опозданием проснулся во мне интерес к прошлому. Мамы уже нет на свете, но может пригодиться сыновьям и внукам. Эдесса вдруг заговорила, как аккерманская крепость, о которой я уже знал всё, что мог. А тут открывается ещё одна реальность и не просто историческая, а с примечательной религиозной традицией. Может, неслучайно оба моих сына без моей подсказки, будто что-то вспомнив, стали верующими, православными. Ведь и по линии отца был известный в Кишинёве священник Иоанн Ковальджи, построивший там церквушку (о нём я писал отдельно). Генетика?

Кстати, отцу довелось побывать в Армении. Не по своей воле – после фронтовой контузии. Он даже пытался выучить армянский, приобрёл букварь, дразнил маму своими познаниями… Я тоже побывал в Армении (на юбилее Чаренца), рассказывал маме – как сказку о неведомой ей прародине».


Кирилл Владимирович знал историю армянских скитаний после геноцида. На вопрос «что армянам помогло выжить как нации», недолго думая, ответил: «Вера древнейших посланцев христианства, врождённое чувство солидарности и… чудо». Сейчас его слова можно наделить сакральностью завещания, а в тот осенний вечер в Липках, после игры в теннис, Кирилл Владимирович как бы между прочим сказал: «Всё хорошо, Армения и Россия дружат, но очень бы хотелось, чтобы армянские читатели не забывали русский язык!»

Четыре года назад Кирилл Владимирович планировал приехать в Армению в рамках Фестиваля молодых писателей в Цахкадзоре, который организовал Фонд СЭИП. Ждал этой поездки, должны были состояться его мастер-классы в армянском писательском городке... Но... болезнь не позволила... Тогда Кирилл Владимирович по электронной почте прислал мне стихи, посвящённые Армении. Их немного, всего лишь три, но каждая строчка – это частичка души Мастера (окажись он в Армении, молодые поэты называли бы его уважительно Варпетом – как Нарекаци, как Комитаса, как Сарьяна... Варпет – Мастер, Учитель):

Родословная

Черноморье...
Болгары, армяне...
Сводит их кочевая судьба.
Вот и всё:
ни имён, ни деяний,
ни портретов, ни дат, ни герба.
Забывают о предках потомки,
от набегов меняют места,
за спиною – сплошные потёмки,
только в той темноте –
полнота.
В каждом веке –
мой родственник кровный,
безначальное длится родство.
Исторический шёпот любовный –
родословной моей торжество.
В гуще древности
где моя метка?
Знаю лишь:
ни орда, ни беда
эстафету прямых моих предков
не прервёт ни на миг
никогда.



* * *

Это горы на заре
И паренье Арарата –
Вездесущая утрата
В поднебесном серебре.

Это перовое свиданье
С Ереваном в сентябре,
Это дрожь воспоминанье
От сиянья на горе.

Не родной я, не чужой,
Сотни лет мы жили розно,
Наири, мне слишком поздно
Отозваться всей душой.

Это горы на заре,
Это солнце в сентябре –
То ли завязь, то ли зависть,
То ли крест в календаре…



* * *

Молоденький скрипач играет Комитаса,
 сегодняшняя жизнь свой размыкает круг,
и памяти моей разбуженной метаться
велит из тьмы забвенья вылетевший крунк*
Армения! Стоишь таинственной прабабкой,
зовёшь меня на непонятном языке,
снабдив мою Москву невидимой прибавкой
святой твоей горы, парящей вдалеке.
 Молоденький скрипач играет Комитаса,
сошедшего с ума, опять в такие дни,
затем что той резни сегодня — метастазы,
в горах Кавказа – роковой резни...


*Крунк (арм.) – журавль.  

Моё интервью с Мастером закончилось пожеланиями молодым писателям, которые будут актуальными всегда: «Любить творчество, культуру, талантливых собратьев, а не только себя… Любить свободу, а не моду… И не соблазняться погоней за скорым признанием – быть терпеливым и верным своему призванию».
Кирилл Владимирович всегда был окружён молодежью и всегда был моложе всех молодых. Я часто вспоминаю его стихотворение про зонтики, которые он терял и которые сейчас бродят по свету. И мы, кого коснулась его любовь, забота, нас много, бродим по свету, только Кирилл Владимирович нас не потерял. Поэтому не хочется говорить «Прощайте...», но «До свидания, наш милый Кирилл Владимирович! Вы навсегда останетесь с нами!»


***

Сейчас, когда я пишу этот очерк, передо мной раскрыта последняя прижизненная книга стихотворений Кирилла Ковальджи «Поздние строки» (изд-во «Вест-Консалтинг», 2017)... Поздние строки… Кирилл Ковальджи... От сочетания этого названия с именем поэта и всеми любимого мастера уже наступает некоторый диссонанс. Окружённый внимающей ему молодёжью, Кирилл Владимирович всегда был моложе и жизнерадостнее всех. Помнится, как в Липках коллеги-мастера часто задавали улыбчивому, с яркими живыми глазами Ковальджи вопрос, в чём секрет его притягательности, почему с таким удовольствием юные поэты проводят не только день, но и вечер в компании своего мастера. Ответ прост: открытость, доверительность и неизбывная детскость. Кириллу Владимировичу был интересен мир молодых, он чувствовал себя в нём как в своей стихии: как он пишет в одном из стихотворений в сборнике «Дополнительный взнос» (Москва, Библиотека журнала «Дети Ра», 2012), «нельзя стареть поэту». В его лирике последних лет проскальзывает тема непримиримости со временем, «срока годности» плоти, поэт мечтает «ласково извлечь себя из тела, /А точнее – плотью пренебречь...», избавиться «от вещей, / от книг, черновиков», быть снова свободным и ничейным, содрать «кору, наросты и сучки» и остаться «ребёнком у реки». В своих воспоминаниях и стихах он всё чаще вспоминает маму, в одном из стихотворений Ковальджи она стоит у храма, такого знакомого, но он не помнит, где и когда видел его, – ответ внутри, но там и вопрос, поэт умоляет: «Господи, дай мне немножко жизни, / Ещё немножко!» Засыпая, поэт снимает маску старика. Непримиримость с неминуемой старостью звучит почти в каждом стихотворении из сборника «Поздние строки», в качестве иллюстрации приведу «Стариковский сонет»:

Старик… От удивленья то и дело
Я замираю. Это я – старик?
Всю жизнь, не отставая ни на миг,
Со мною вровень молодость летела.

Кто сроком годности пометил тело?
Свет Божий беспредельностью велик.
Но календарь показывать язык
Привык как верноподданный предела.

Я жив затем, чтоб неопровержимо
Со мной вошли вы завтра и навек,
Кого люблю и всё, что мной любимо,
В Поэзией построенный ковчег.

Почувствуйте, прислушайтесь, поверьте:
Я только тело предоставлю смерти.


С каждым годом автобиография Ковальджи становится концентрированнее и короче, в «Поздних строках» она из шести строк, но поэт преднамеренно не ставит точку:

Детство набрано крупным шрифтом
Любовь красивым курсивом
Старость мизерной нонпарелью
Ну а точка
Точка
В ряду бесконечного текста


Не ставит точку, потому «мал и велик, потерян и найден», и, как он пишет в одном из стихотворений («После прожитой жизни я удивлён») в сборнике «Дополнительный взнос»:

Уйдя – со всех наплываю сторон,
и вы без меня – навеки со мною.
Я буду нигде, раскинут судьбою
Во весь небосклон.


Темы и вариации у Кирилла Владимировича Ковальджи настолько разнообразны, но просты и ненавязчивы; он поэтичен в прозе и прозу сделал поэзией; подойдя к своим летам, наслаждается каждым мигом, ему «Открылось, что я эту землю больней / Люблю каждый день из оставшихся дней» (стихотворение «Апрельское солнце то выглянет из-за кулис…»). Ковальджи, не склонный к схоластике, всегда интересовался жизнью и судьбой людей, – не как писатель, а как простой человек со своими перипетиями и коллизиями судьбы, он воспринимал время, эпизоды и события не поверхностно, а сам становился их участником. Его в одинаковой степени волнуют дачники с перезрелыми яблоками, «пламень неистовый, в который Поэт погружён…», место поэта в мире и боль в суставах, но главное – любовь к женщине, которая состарилась рядом с ним, но осталась «как мать и дитя заодно»; к ней каждое утро слетаются поклонники – синички на подоконнике. Ковальджи до самой последней строчки воспевает одухотворённый образ своей Прекрасной Дамы – Нины Кузьмичёвой. И, лёжа в очередной раз в реанимации, пишет:

Оказалось, достаточно нескольких дней
В глухоте, пустоте – без вестей,
Чтоб я сам себя потерял – без тебя,
Оказалось, что жить можно только любя,
Волоча поводок и панически выть –
Мне как старому псу без хозяйки не жить.


Ни дня без строчки... Это тоже о Ковальджи. Читая дневник последних его дней, опубликованный в журнале «Муза», когда болезнь выпила все силы и было уже трудно писать, видишь, что Кирилл Владимирович старался хотя бы одним словом охарактеризовать подаренный жизнью день. Он считал, что болезнь – это то состояние, когда автор отделяет себя от творчества, поэтому – «Дни без строки / как пустые вёдра / полны тоски». Но, вот парадокс, Ковальджи никогда не волновала слава, его стихи лишены пафоса и будто бы написаны не для трибуны, но для камерного прочтения. Однажды, в разговоре со своими учениками, Кирилл Владимирович с присущим ему юмором рассказал, что часто на различных литературных мероприятиях, фестивалях, форумах, на которые его активно и охотно приглашали, в списке поэтов, прозаиков, литераторов он значился под сокращением «и др.», то есть – «и другие». Но Ковальджи не из века «поэтов и поэтесс – гламура и деликатесов, где большая редкость – хлеб». Он – истинный, чистый, первозданный и вневременной, как дитя, он живёт абсолютными радостями. Его «Слово о славе» вторит Соломоновой мудрости, что «всё суета сует, тщета и ловля ветра»:

Моё лицо гуляло по эфиру,
Мои слова печатали станки.
Пожалуй, я небезразличен миру,
Он не сотрёт меня, как мел с доски.

Но старость спросит: – Что такое слава,
Когда такая ночью боль в кости?
Не говорю о даре костоправа,
Могла б хоть насморк слава извести!


В совершенстве владея искусством рифмованного стиха, он зачастую «срывался» на верлибр:

Говорите:
– Это не стихи
А просто проза
– Извините
У прозы нет рамочки
на стене
то есть окна на стене!


Когда Кирилл Владимирович достиг того возраста, в котором «не хочется терять, но ты готов к потерям», и друг за другом начали уходить в мир иной его друзья по поэтическому цеху, он написал: «Поэзия с бессмертием — на «ты». / Поэты не заключены в могиле…»
Как мать дышит за младенца, когда тот находится в её чреве, Кирилл Владимирович задаётся вопросом, когда он перестанет дышать, кто будет за него... Конечно, дети, внуки, ученики и стихи. И не будет ни «дополнительного взноса», ни «поздних строк», фактическая победа достанется поэзии Кирилла Ковальджи, поэзии, которая по определению вневременная и нематериальная субстанция, не нуждающаяся в облачении в сборники и подборки.




______________________________
См. также:
Кирилл Ковальджи. Просится гений. Рассказ // Лиterraтура, № 4, 2014;
Кирилл Ковальджи. Сюжеты. Стихотворения // Лиterraтура, № 7, 2014;
Согревающая свеча литературы. Памяти Кирилла Ковальджи. В опросе участвуют Анна Гедымин, Эмиль Сокольский, Наталья Полякова, Элина Сухова, Виктория Чембарцева, Мария Малиновская, Александр Переверзин, Елена Лапшина, Сергей Филатов, Лео Бутнару, Владимир Коркунов, Елена Исаева // Лиterraтура, № 96, 2017.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
6 126
Опубликовано 18 ноя 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ