ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » ТЕМА ТРУДА В ЛИТЕРАТУРЕ: ПОВЕСТКА ДНЯ ИЛИ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПРОБЕЛ?

ТЕМА ТРУДА В ЛИТЕРАТУРЕ: ПОВЕСТКА ДНЯ ИЛИ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПРОБЕЛ?



«Велика современная русская литература (по количеству пишущегося-издающегося), а то с одним дефицит возникает, то с другим. Сейчас обнаружился с производственной тематикой», – пишет Евгений Абдуллаев в статье «Производственный роман» («Дружба народов», 2017, № 6).
Тема труда, дела, производства, заработка присутствует в современной прозе в минимальной степени. С чем связан этот «художественный пробел»? Есть ли у прозы «творческая воля» к развитию этой темы, а у читателя – потребность в ней?

Отвечают Ганна ШЕВЧЕНКО, Мария РЕМИЗОВА, Шамиль ИДИАТУЛЛИН, Анатолий КОРОЛЁВ, Константин КУПРИЯНОВ, Константин ФРУМКИН, Андрей ТИМОФЕЕВ, Елена ДОЛГОПЯТ, Алексей ВИНОКУРОВ, Евгений ЕРМОЛИН, Кристина ГЕПТИНГ.

Идея опроса и предисловие – Елены ИВАНИЦКОЙ.
___________



Ганна ШЕВЧЕНКО, поэт, прозаик, автор повести «Шахтёрская Глубокая» ("Дружба народов", № 2, 2016):

Возможно, это связано с тем, что у писателя, занятого на производстве, силы и энергия уходят на зарабатывание денег и для творчества времени не остаётся. Рано утром встал, ушёл, поздно вечером вернулся, упал, заснул, рано утром встал, ушёл и т.д. На выходных – отоспаться и решить бытовые проблемы. Жить некогда, а уж заниматься анализом, переосмыслением и фиксацией тем более. Кабинетный автор может написать фантазийный роман, не имея производственного опыта, но текст получится мёртвый и недостоверный. Есть ли у читателя потребность в производственных романах – не знаю, но уверена – есть потребность в талантливых текстах, рассказывающих о современных проблемах, и тут всё зависит от масштаба личности, а не от темы. Если бы я хотела заполучить современный производственный роман (и при этом была Богом Литературы), я бы нашла автора среди работяг, кто успел о себе заявить, но не смог встроиться в существующий литпроцесс, заставила бы уволиться с работы и дала бы грант на создание романа – пусть пишет обо всём, что пережил. Так было с Чарльзом Буковски, которому издатель Джон Мартин пообещал пожизненное жалование размером в 100 долларов, если тот уйдёт с почтамта и посвятит себя литературе.

 

Мария РЕМИЗОВА, прозаик, литературный критик:

Это не совсем верно. Из перечисленной триады действительно отсутствует лишь тема производства. Оно и понятно – сам процесс в принципе неинтересен, в идеале это повторение одного и того же без какого бы то ни было развития. Лишь катастрофа на производстве вносит в процесс драматизм. С этого места и начинаем замечать признаки интереса к производству у литературы.

Низкие жанры работают по теме катастроф на производстве – показывая работу мясников, например, – хотя и редко. Куда чаще показана работа и – детально! – производственный процесс у близкородоственных им служб – полиции и прокуратуры. Откройте любой детектив...

Но тут мы подходим к проблеме сугубо индивидуализированного рабочего процесса, во многом творческого – потому что это в принципе интересно литературе. Ведь литература, искусство вообще начинается с вычленения героя, личности из массы. Можно найти кучу примеров описания больниц, врачей – а это разве не труд, не работа? Школа – ещё пример частого «производственного» процесса. Попадались сюжеты с подробным описанием дальнобойщиков. Но самое частое в литературе это, конечно, чисто творческие профессии – сколько текстов в духе «писатель о себе и своей нелегкой доле»! Есть романы, где подробно дан быт газет и журналов. Театр – частый гость в литературных сюжетах (не как спектакль, а как организм). Ну и всё остальное вроде музыкантов-художников, понятное дело, не редкость. А вот с заработком история интереснее. В литературе и кино она проявляется только в постоянном рефрене «денег нет» – в более мягком варианте – «катастрофически не хватает» (в смысле – у персонажа нет, причем вне зависимости от того, работает этот персонаж или лишился её). Или в постоянной же теме взятки. Которую персонаж либо даёт, либо берёт (причем берёт не обязательно отрицательный, да и взятка вовсе не обязательно чемодан твердой валюты. Чаще по мелочам, иногда в форме услуга за услугу). И вот это вообще крайне интересный симптом для анализа нашего коллективного бессознательного. А впрочем, и сознательного тоже. Но это уже за рамками ваших вопросов...

 

Шамиль ИДИАТУЛЛИН, писатель, журналист:

Названный пробел, на мой взгляд, является серьёзным дефектом современной литературы, да и культурного освоения времени и пространства в целом. Причин тут, по-моему, три, и они взаимосвязаны. Первая – авторы боятся впасть в соцреализм или просто оказаться в одном ряду с производственными романами, которых на самом деле никто уже и не помнит – так, какие-то ошмётки про конфликт хорошего с прекрасным и почти лишённые смысла фразы типа «человек труда», «встречный план», «бригада Потапова» и «глухо бухает штамп». Вторая – сегодня нет ни соцзаказа, ни поля, на котором подобная проза могла бы массово расти: советские производственные драмы были плотью от плоти советского культурного колосса, скрученного из газет, телепрограмм и речей из радиоприёмника, а сегодняшний медийный колосс слеплен из совсем других субстанций. Третья – чтобы написать текст про завод, авиахаб, свиноферму или укладку дорог, нужно знать матчасть – а её мало кто из пишущих знает и совсем малая их часть готова изучать. Читателю такие книги нужны пока не слишком сильно – по названным причинам: старые переели, малым неинтересно. Диктатура пролетариата, индустриализация и НТР из повестки ушли, а новой повестки нет – если не считать таковой попытку зацепиться скрепами за какой-нибудь заграничный тренд, именно что постиндустриальный. При этом всякий читатель, старый и малый, смотрит не только в книгу и/или в один из множества экранов, но и работает, считает копейки, вообще ведёт активную непростую жизнь – и пусть неосознанно, но ждёт, что про эту вот жизнь литература ему и расскажет, а может, и объяснит чего. А она не рассказывает. Она стесняется или боится показаться узкотемной, старорежимной, неактуальной и отстающей от трендов, дискурсов и хайпа. Поэтому она рассказывает про моральные терзания столичных менеджеров, бизнесменов и суровых диверсантов либо отбегает в безопасные глуби истории. И так теряет читателей.

Потому что всякому читателю, как бы он ни стонал про желание отдохнуть от свинцовых мерзостей жизни, интересно читать про себя и про свою жизнь здесь и сейчас. И этого себя-здесь-сейчас читатель иногда находит – в переводной литературе либо в иностранных же сериалах. И перестаёт читать отечественную прозу. А иногда не находит. И перестаёт читать прозу вообще. Мой последний роман «Город Брежнев» критики, ясное дело, успели обозвать почти что советским производственным романом – значительная часть сюжета завязана на особенностях и бедах Камского автозавода советского периода. Честно говоря, каждую мою книгу со взрослыми главными героями хотя бы один критик да обзывал производственным романом. В «Татарском ударе» (известном также как «Rucciя») подробно прописана специфика работы в провинциальных газетах, региональных органах власти и стратегической авиации, в «Варшавском договоре» («За старшего») – особенности работы спецслужб, а «СССР™», в котором посреди сибирской тайги начинают собирать отечественные супергаджеты и «Теслы», вообще обозвали производственной утопией. Кумиром миллионов это меня не сделало – зато совесть спокойна: перед собой как упомянутым читателем (которому надо про себя-здесь-сейчас – и чтоб интересно) я был честен и постарался как мог. У меня есть опыт работы в жюри и экспертных советах статусных литературных премий, рассматривающих как изданные книги, так и рукописи неизвестных авторов. Всякий раз, когда действие книги происходит не в столицах и не в эфемерном Н-ске, а в конкретном Ульяновске, Братске или Туле с их конкретными ландшафтными извивами и местными обычаями, я радостно ухаю. Когда герой оказывается не сферическим протагонистом, жизнедеятельность которого сводится к диалогам, семейно-бытовым либо романтическим отношениям, потреблению еды и напитков и заходам в интернет, а нормальным человеком с нормальной толково описанной и значимой для сюжета и жизни работой, – я радостно гыкаю. Ухать и гыкать приходится очень редко. Но чаще, чем года три назад. Что вселяет в меня некоторый оптимизм.
   

Анатолий КОРОЛЁВ, прозаик, доцент Литературного института им. Горького:

Не уверен, что мои ответы на вопросы будут полновесными, слишком внезапный ракурс… и всё же попробую собраться с мыслями. Не скрою, тема труда была для меня дискредитирована уже в советской школе. Внезапно, перед моим окончанием, по всей стране была увеличена продолжительность школьного обучения на год. Этот бессмысленный одиннадцатый год был лишён всякой образовательной прочности, и мы били баклуши под лозунгом подготовки к трудовой жизни.
Реально прежние старшие классы съёжились до размеров одного выпускного, где мы все готовились поступать в институты и практику на телефонном заводе (шеф школы) считали полным абсурдом. Между тем, нам силой были навязаны дурные квалификации и в итоге мы все получили специальности самого низшего разряда, какие присваиваются автоматически любому оболтусу с улицы, который бы пришёл на завод.
 Мог ли я после таких вывихов возлюбить тему труда?
Разумеется, нет… между тем как мой дед со стороны лаборантки матери был из крепких крестьян, а дед со стороны инженера отца – из алтайских шахтёров, и в нашей семье было самое уважительное отношение к труду.
И всё же линия труда (скажем так) была мне далеко не безразлична. Тут сработали и личные обстоятельства – в 80-м году я переехал в Москву и знал практически всю пермскую диаспору, которая пыталась выжить в столице любой ценой. Многие работали по лимиту, так называлась абсолютно бесправная система пятилетней кабалы на вредном производстве моющих средств, красок и прочей химии. Тем, кто выдерживал пятилетку гнёта, давали разрешение жить в Москве… короче, это был ад.
В романе «Эрон» одна из моих героинь проходит те муки.
Сегодня такого накала (внешне) нет, механизм социального принуждения работает в новом режиме, который современной прозе часто не по зубам. Почему? Потому что конфликт уходит из социума в сферу бытия; абортарий зла превращается в цепь скучных обыкновенных историй. Гроза стекает в ливневую канализацию.
Тут я уже в теме.
Писать о деле твоей судьбы – не просто «тема труда», тут я, конечно, захвачен с головой, и придаю этому руслу творчества исключительно важное значение. Я пришёл к следующему выводу (отчасти повторяя тезисы Мартина Хайдеггера), а именно: решающее значение в деле любой жизни – это умение услышать голос тайного предназначения, распознать зов судьбы, которая ограничит твое личное своеволие, стреножит своенравность свободы и подчинит тебя Року.
Рок призванного – ключ к истинной жизни.
Только в русле той роковой послушности ты сможешь стать именно тем, кем должен стать… не услышал зов? Не подчинил маршруты свободы узости колеи Дао? Что ж, будь свободен от смысла появления на свет! Гуляй! Ты в плену случая… Никакая судьба тебе не грозит… ты пропал, твоё дело не будет стоить и выеденного яйца. Раб офиса или конторы, ты будешь утром бежать на работу, чтобы вовремя сдать свою кровь работодателю (то есть время собственной жизни обменять на зарплату), а к концу рабочего дня – спешить смотаться побыстрей восвояси… Это планида донора, который живёт порциями сдачи донорской крови. А всякие фирмы – пункты для приёма той крови.

И ещё один ракурс.
Нынешнее фатальное отсутствие темы труда и производства в современной литературе (а оно налицо!) продиктовано совершенно другими причинами, чем просто желание писателя или ожидание читателя… дело в том, что Россия издавна на мировом рынке разделения труда принадлежит к империям сырья… скажем, в Средние века для Европы мы поставляли мёд и пушнину, в 19 веке понятие сырья расширилось, к пушнине и древесине прибавилась литература, музыка, авангард и экспорт мировой революции, так мы стали источником социальных идей. Сегодня к традиционной стратегии сырья: газ, нефть, древесина, балет, икра, идеи (последняя наша глобальная экспортная идея – трансгуманизм) прибавился экспорт уникального социального дискомфорта в форме примера, который коррелирует мировое сообщество силой как отрицания, так и подражания.
А работать/вкалывать в традиционном ключе как немцы, например, и японцы мы никогда не будем. Мы экспортируем мечты, сны, патенты, титан, желания, вирусы, игры, оружие, страх, красоту, снег, поэзию, территорию, отдых, необработанные алмазы, безделье, шахматы и прочее чистое сырьё для чужого бытия.
Кое-что в этом перекате сил порой перепадает и нам.
Из-за этого не стоит дуться на историю, рынок труда не наш.
Тут писать русской литературе просто не о чем, нет самого предмета для проявления творческой воли. Наша матрица именно и есть пробел, промежуток, интервал, паузав самом сакральном значении этого слова.

 

Константин КУПРИЯНОВ, прозаик:

а) Причин, которые мне приходят в голову, несколько. Не думаю, что есть главная.

1. Сама по себе тема долгое время выглядела дискредитированной советским периодом. За производственным романом, причём не только в умах писателей, но даже современных читателей, закрепился запах нафталина. От слов «завод», «производство», «работа» в литературе веет скукой. Многие вещи, которые были лейтмотивами официальной советской пропаганды, сейчас в той или иной форме возвращаются, но труд – не одна из них. Как таковой пропаганды труда нет, и культурный фон, формируемый книгами, кино, сериалами, скорее строится на воспевании успеха, а не пути к нему. Чем легче и короче путь, тем человек считается «успешнее». Рутина и тем более её описание мало кому интересны и кажутся устаревшими, что, кстати, довольно забавно, учитывая, что 90% людей тратят именно на неё 90% своего времени.

2. Вообще я допускаю, что имеет значение и субъективный, авторский предлог не писать много о работе. Абсолютное большинство авторов сами вынуждены заниматься тем или иным трудом, чтобы поддерживать своё существование. У кого-то это каждодневная офисная повинность, у кого-то – фриланс, кое-кто давно занимается бизнесом. Но, как бы то ни было, в работе они проводят достаточно времени, чтобы не искать туда возвращения при занятиях творчеством. Литература – это зачастую самотерапия, то есть, по сути, поиски спасения от вопросов, на которые не отвечает обычная жизнь.

3. Надеюсь, что никого не обижу, но существует и «страновое» объяснение: Россия – достаточно низкоконкурентная среда. Производительность и качество самого труда здесь низкое. Проще говоря, люди зачастую не слишком напрягаются при выполнении своих задач. Нет как таковой культуры перепроизводства, слово «стахановец» лично я слышал лишь в ироническом ключе, хотя его значение почти всем пока известно. Значительная часть специалистов занята деятельностью, которую при должной автоматизации, могла бы исполнить машина или компьютерная программа. Для карьерного роста подавляющее число работников не конкурируют друг с другом за хорошую позицию (что подразумевает повышение квалификации, совершенствование в специальных навыках, изучение языков, участие в профильных мероприятиях и т.д.) и не тратят силы на преодоление внутренних и внешних преград, достигая максимальной эффективности в своём деле, а просто меняют работу на ту, где повыше зарплата. У меня есть знакомый, который за двенадцать лет в одной области поменял работу двенадцать раз. Зарплата его всякий раз росла, хотя, по сути, он никак не совершенствовался, с поправкой на естественно приобретённый опыт. Если бы он был персонажем книги, это было бы произведение о бесконечных собеседованиях в поисках новой прибавки в 5-10 тысяч рублей просто за счёт смены места службы.

4. Хотя причин можно перебирать ещё много, остановлюсь на последней, которая пришла в голову. А что нынче вообще является «трудом», «делом»? Россия вслед за западным миром сделала большой шаг вперёд в постиндустриализм, и сейчас главным героем произведения скорее станет менеджер, экономист или юрист в сером офисе с вечно зашторенными окнами, чем бригадир на лесоповале. Для того, чтобы об этом писать, автору надо неплохо знать «матчасть», иметь перед глазами живой пример, и при этом обладать талантом трансформировать сухие реалии офисной жизни в захватывающее повествование. Задача не только трудная с точки с точки зрения языка и содержания, но и, возможно, мало кем востребованная. Сфальшивить или уйти в занудство – легко, а заинтересовать непопулярной темой – трудно. Как пишущий человек, я понимаю тех, кто не рискует.

б) Ответить на второй вопрос мне сложнее, так как я не считаю «тему» как таковую ключевым элементом создания современного произведения. Поскольку автор должен думать, как его творение будет конкурировать со зрелищными кинофильмами, сериалами и компьютерными играми, то его первоочередная задача – привлечь внимание максимально яркой, необычной и наполненной конфликтом фабулой. Причём чем дальше она будет от реальности, которая окружает читателя, тем, как принято считать, лучше.

Наверняка возможны исключения, и рано или поздно будет создан офисный или даже производственный роман поколения. Однако даже если это произойдёт, в основе качественной прозы о «труде» будет лежать не труд как таковой, а некий конфликт (и я не думаю, что он будет касаться вопросов успешности реализации какого-нибудь корпоративного проекта или перевыполнения плана руководства) либо, по крайней мере, глобальный вопрос, требующий решения как по мнению автора, так и по мнению читателя. В текущей ситуации я не вижу вопроса непосредственно к работе как к явлению, которое бы интересовало общество настолько, чтобы кто-то из авторов соответственно его уловил и качественно обработал. Хорошая новость в том, что можно не сомневаться: если, например, государству или какой-нибудь корпорации в России придёт в голову, что им нужна качественная проза о труде, для неё моментально найдутся и сюжеты, и писатели.  

 

Константин ФРУМКИН, журналист, философ, культуролог:

Существование советского «производственного искусства» (литературы, кинематографа, живописи) было предопределено целым комплексом резонирующих социальных и идеологических обстоятельств, таких как: роль категории «Труд» в марксистской доктрине; историческая связь коммунистической партии с рабочим движением, и культовая, практически мифологическая роль в связи с этим фигуры «рабочего», «пролетария», часто идеологически используемого как виртуальный антагонист интеллигенту; высокая доля промышленности и индустриально организованных отраслей в советской экономике; дефицит рабочих рук; общий настрой государственного управления (в том числе в сфере культуры) на трудовую мобилизацию населения. К этому надо ещё добавить цензурное подавление тех тем, которые могли бы в более свободной обстановке составить сильную конкуренцию производственному искусству: любовно-эротической темы, фантастики, политического детектива (на отечественном материале), освещения в детективах организованной преступности и теневой экономики. При всём том нельзя сказать, что производственное искусство в СССР было аномалией – скорее, оно было отечественным аналогом западной литературы и кино о бизнесе: достаточно вспомнить имена Теодора Драйзера, Эптона Синклера, Артура Хейли, или фильм Оливера Стоуна «Уолл Стритт». Только это был бизнес с поправкой на 1) особенности социалистического хозяйства, в том числе отсутствие свободы маневра в менеджменте; 2) характерную для соцреализма идеализацию действительности и особенно человеческой психологии; 3) количественное форсирование производственной темы в литературе – в соответствии с социальным заказом, но вопреки спросу. В глазах читателей и зрителей производственные романы за редким исключением всегда считались скучными, и, если мне не изменяет память, большинство производственных фильмов было сделано для телевидения, но не для зависимого от спроса кинопроката. Поэтому приходится удивляться не исчезновению этого рода искусства (все генерирующие его обстоятельства ушли в прошлое), сколько тому, что на его место не пришли кино и литература о бизнесе. Трудно рассуждать, почему что-то не случилось, но мне кажется, тут два главных фактора: господствующие антирыночные, антипредпринимательские, антикапиталистические настроения большинства профессиональных российских писателей, а также упадок чтения в среде связанных с бизнесом образованных людей, которые в до-интернетную эпоху могли бы стать потенциальными читателями такой литературы.

 

Андрей ТИМОФЕЕВ, прозаик, литературный критик:

Производственная часть, на мой взгляд, мало кому по силам, так как описать человека за работой гораздо труднее, чем насытить страницы его размышлениями о себе, окружающих и мире. Я бы не назвал это художественным пробелом – авторы не расписываются в собственной немощи.
Просто им это неинтересно.
И дело не в труде как таковом и заработке.
Дело в тех представлениях, которые господствуют в нашем обществе, насквозь пронизанном вилами инфантилизма.
Хрустальная мечта девушек – удачно выйти замуж, чтобы не работать и коротать дни между салонами красоты, фитнес-центрами и поездками за рубеж.
Хрустальная мечта мужчин – возможность не работать и жить либо как рантье, либо за счёт ближайших родственников (жены, подруги, мамы и пр.)
К сожалению, это господствующее представление. И пока инфантилизм рулит в общественных настроениях, наивно полагать, что в литературе будет процветать культ соцсоревнования или просто ежедневного труда ради обеспечения достойного уровня жизни.
Возможно, это отражение в литературе неработающей социальной мобильности. Когда наверх выносит не тех, кто учился и работает, а тех, кто примазался к бюджетной кормушке.
Кстати, не припомню никаких фильмов или сериалов, где бы герои радовались, когда им дают работу. Самую простую – мыть посуду, гулять с соседской собачкой, убирать дом три раза в неделю.
Транслируется иное – радость, когда тебе перепало деньжат. Наследство, откат, рента.
Радость – не от труда, а от фарта.
К сожалению, это совершенно не капиталистическая этика.
Зато сквозь неё торчат уши неизжитого патернализма и процветающего инфантилизма.
Труд – не в списке добродетелей. И в сегодняшних реалиях на него никто из тех, кто жаждет разбогатеть тут, не делает ставку.

 

Елена ДОЛГОПЯТ, прозаик:

«Тема труда, дела, производства, заработка присутствует в современной прозе в минимальной степени». 
В силу некомпетентности я не могу ни согласиться с этим утверждением, ни его опровергнуть. Правда, мне кажется, что тема любого детектива (неумирающий жанр) в некотором смысле вполне «производственная». Труд и дело всякого сыщика – искать и находить преступника. Труд и дело преступника – заработать кучу денег. Разумеется, неправедным путём. Отчасти это шутка. Я понимаю, что собственно производства, создания (созидания?) в детективе нет. Зато есть борьба с разрушением, с энтропией (добавлю красивое слово).
Мне кажется, что тема производства или, точнее, дела – это часто тема одержимости. Павел Корчагин, Ленин, герои советских производственных романов, герои Платонова, герои бандитской саги. Мало ли чем одержимы люди. Революцией, богатством, электрификацией, добычей полезных ископаемых, полётом на Луну, атомной бомбой, торговлей, войной, подъёмом сельского хозяйства... Но и писатель должен быть этим отчасти одержим (так ли?). Хотя бы увлечён. Хотя бы знать предмет. Чтобы убедить. (Творческие командировки советских писателей на стройки социализма за материалом; кажется смешным, но – небесполезным.)
Какова цель производства? Высшая цель? Есть ли она? Чем вдохновлён герой? Какая забота им движет? Выжить, построить рай на земле, спасти город, мир?
Я знаю одно дело – музейное (более или менее). Более или менее имею представление о труде художника (скорее менее, чем более). Чуть-чуть – программиста. Сценариста и сочинителя. Что же, мои герои этими делами, как правило, и заняты. Заняты, но не одержимы. Дело может быть движителем сюжета их жизни, но не смыслом. Не высшим смыслом.
У меня есть рассказ, который называется «Работа». Девочка никак не может устроиться на работу; то есть она устраивается, но не удерживается. То ли мир холоден и жесток, то ли она неспособна врасти, так сказать, в коллектив. Укорениться в социуме. Название рассказа вроде бы соответствует заданной теме, но речь там вовсе не об этом, не о работе, не о труде и производстве, и не о заработке (хотя он нужен героине, ох как нужен). Речь об одиночестве, наверное. О потерянности человека. Наверное.
Да, «пробел».
Не знаю, почему.
Знаете, я за свою жизнь так часто наблюдала нелепость труда и производства (что-то строят, устанавливают, бросают, это гниёт, пропадает, зарастает, становится развалинами). Люди сажают деревья и вырубают, устраивают театр и закрывают, начинают и не могут развить. Делают кое-как, потому что не умеют, экономят, спешат, потому что наплевать. Ломают, строят, ломают, строят, ломают, стро... Всё кажется бессмысленным, любое усилие. Я утрирую. Но всё же. Энтропия. Опять это красивое слово.
По идее, книга о производстве и деле – это книга о войне с хаосом, об упорядочивании мира. По большому счёту.
И в этой войне человек всегда в проигрыше. По большому счёту.
Но не по высшему. Если он существует.
Я бы почитала такую книгу. Наверняка она (они) есть.
Но об этом ли были вопросы?

 

Алексей ВИНОКУРОВ, прозаик, драматург, телесценарист:

В Америке полно книг, которые можно назвать производственными романами (повестями, рассказами). Писали их самые разные писатели от Марка Твена и Драйзера до Хейли и Довлатова. Не все эти книги – литературные шедевры, но почти все читаются с интересом. Почему? Очень просто. В труде, в бизнесе, в заработке американцы видят смысл жизни.
Производственный роман всех времён и народов – «Робинзон Крузо» Даниэля Дэфо. Он о том, как работа, дело спасают человека и физически, и духовно.
В современной же России ни труда, ни дела, ни заработка, ни производства по большому счёту не существует.
Дело у нас всегда было словом сомнительным, сквозь дело смутно сквозил растленный иностранный «бизнес», эксплуатация человека человеком, негры, линчующие сами себя и прочие оскалы империализма. В советские времена выражение «деловой» было оскорбительным, оно означало жулика, зарабатывающего деньги. Вор и даже грабитель, который деньги отнимал, был лучше бизнесмена, который деньги зарабатывал.
Неприязнь советского человека к зарабатыванию отражалась даже в том, как слово «зарплата» заменялось словом «получка».
Вместо дела был «трудовой подвиг» советского народа. Кто попадал хоть случайно на заводы и фабрики, знает, как выглядел этот подвиг, сколько было брака, некомпетентности, воровства. Над передовиками смеялись заглазно, а иногда даже и в лицо, часто просто ненавидели.
В перестройку и после нее ситуация в России изменилась не сильно. Вроде как появился бизнес и возможность заработать. Однако честные бизнесмены либо прогорали, либо их убивали, либо они шли под бандитскую (ментовскую) крышу и начинали играть «по правилам». А правила тут состоят в том, что деньги следует не зарабатывать, а отнимать, выжуливать, в крайнем случае – получать по щучьему велению, ни за что.
Русский писатель, хочет он того или нет, является или подсозанием, или надсознанием народа. Ни там, ни тут нет места труду и делу, поскольку и то, и другое – презираемо в обществе, причём презираемо уже столетиями. Просто в советские времена труд официально было принято хвалить, а сейчас его не замечают. Презираем любой труд – и самый простой, и высококвалифицированный, поэтому денег за него стараются не платить.
Что в такой ситуации может предложить писатель? Историю про то, как честный работяга бился-бился всю жизнь как рыба об лёд и остался в конце концов у разбитого корыта? Или сказку про то, как человек завел свой бизнес, заработал (!) денег – и сбежал за границу, чтобы его тут не убили?
Чего вообще ждёт читатель? Что-нибудь вроде «от трудовой натуги Ивана Петровича шпиндель туго ударил в потолок и рассыпался на тысячи солнечных брызг»? Этого он ждёт? Или рассказа о производственных буднях чиновников, которые с утра до ночи, обнажив филей до самых пяток, пляшут на столах с проститутками? Но в этом, боюсь, никакой новости ни для кого уже нет.
Впрочем, есть ещё торговля.
«Машенька тонким, почти прозрачным пальчком надавила на весы, и те показали покупателю на сто граммов больше. «Ещё 20 рублей с лоха», – нежно подумала Машенька».
Что же получается? Что «производственные» книги неинтересны, потому что сама идея труда и заработка не имеет у нас отношения к реальности? А какое отношение к реальности имеют вампиры и «пиздогадины» Виктора Пелевина? Про них почему-то читают с большим удовольствием. Вы скажете, потому что это фантастика? Так ведь у нас теперь зарплата и работа в одном флаконе – такая же фантастика, как и Пелевин.
Нет, не одна во поле берёзонька, и не одна причина, почему нет производственных, (деловых, etc.) романов.
Думаю, что есть они, эти романы. Только до читателя не доходят.
Лично я своими собственными мозолистыми руками написал роман: «Хитрополь, Или записки сценариста». Это был настоящий производственный роман, да к тому же документальный. Про жизнь и работу в СМИ, на телевидении и в театре. Что мне ответили на это издатели? «Написано хорошо, но кому это интересно, кроме сотни-другой интеллигентных людей». 
На самом деле это очень даже интересно. И не только интеллигентным людям, но и так называемым «простым». А вот издателям неинтересно.
В начале девяностых критик Золотусский объяснил мне, наивному, что советский писатель в массе своей – тёмное, невежественное существо. Вы будете смеяться, но средний (хоть и не каждый) издатель ещё хуже, ещё невежественнее. Смотришь иной раз и понимаешь, что функции головного мозга он добровольно передал спинному. Или, проще говоря, той самой рептильной чуйке, которая, по мнению юмориста Задорнова, одна только и работает у русского человека.
Когда издатели перестанут робеть поротыми задницами, когда плохому начнут предпочитать хорошее – появятся и у нас нормальные книги о труде, о бизнесе, о честных деньгах. Для начала, конечно, это будет чистая фантастика, но разве не рождены мы, чтобы сказку сделать былью? А там, глядишь, вслед за книгами – чем чёрт не шутит! – может, и сам труд материализуется.

 

Евгений ЕРМОЛИН, литературный критик, доктор педагогических наук:

Многие основные темы современности обделены вниманием в актуальной словесности, не только тема труда. Это сначала озадачивает, а потом заставляет предположить, что эти темы далеко не всем литераторам по зубам. Современность соткана из таких противоречий и настолько текуча, что это ввергает писателя в оторопь, и он устремляется в менее обязывающие сферы литературно апробированного прошлого и условного будущего. Труд и прочая житейская экономика с лёгкостью отдаются журналистам, а те тоже не слишком спешат подхватить эстафету. Впрочем, я вспоминаю неоднозначный, но очень интересный роман Сергея Самсонова «Железная кость» – и понимаю, что нет правил без исключений. Это мощная сага о парадоксальных сегодня взаимоотношениях труда и капитала! Что же касается читательских потребностей, то едва ли стоит их абсолютизировать. Сильный талант способен создать смысловое пространство достаточно энергийно заряженное, – в свою очередь, способное создавать потребности и побеждать предубеждения.
 

Кристина ГЕПТИНГ, прозаик, лауреат премии «Лицей»:

Когда мы говорим о теме труда и производства, мы не можем не вспоминать попутно о производственном романе. Он ушёл из литературы не вчера – уже к началу ранней брежневской эпохи читатели потеряли к нему всякий интерес. И понятно, почему – ведь несмотря на то, что иногда удачные с художественной точки зрения образцы давала и производственная тема («Искатели» Гранина, очерки Дудинцева) через неполные полвека своего главенства в литературе производственный роман не мог не сдать позиции, так как, по сути, был пропагандистским инструментом.

Однако производственный роман, как это ни удивительно, продолжает жить в массовой культуре, воплощаясь в сериалах. И прежде всего – в сюжетах, где действуют полицейские и врачи. (На мой взгляд, и в советское время наиболее «человечными» производственными романами были книги о советской милиции, где зачастую не детективная составляющая правила бал. Главное было – показать кропотливую работу благородных советских милиционеров. Понятно, что и эти книги были не лишены конъюнктурной составляющей, но по крайней мере написаны они были довольно увлекательно: Безуглов, братья Вайнеры, Виль Липатов и др.) Сериалы о работе полиции, прокуратуры и прочих органов идут на наших и западных экранах по 10-20 лет – значит, спрос по крайней мере на этот вид производственного романа есть. Так же как и на сериалы о врачах – начиная от «Доктора Хауса» и заканчивая нашим, вероятно, менее удачным «Склифосовским». Так что я уверена, что если бы и не массовая, а, как принято говорить, серьёзная литература взялась бы сегодня за освоение хотя бы этих двух «поджанров» производственного романа, то, безусловно, читательский спрос на неё бы был. Ведь показывая героя, решающего профессиональные задачи, можно чертовски интересно раскрыть его и психологически, да и интересную картину мира показать.

Что касается собственно производственного романа. Как метко сказал Дм. Быков, невозможно написать производственный роман без производства. Очевидно, что эта тема в принципе в медиа-пространстве почти не звучит, её вообще будто бы нет: например, я не представляю, чем сегодня живёт токарь или шахтёр. И в литературе она, эта тема, вряд ли может взяться из ниоткуда. Однако современные авторы в последние годы предложили нам интересные тексты, где так или иначе производственная тема звучит: я о книгах Сергея Самсонова, Ксении Букши, Шамиля Идиатуллина... Может быть, всё же тема труда в литературе не потеряна окончательно. Посмотрим.

Герой моей повести «Плюс жизнь» хочет стать врачом. Это объясняется тем, что он с рождения неизлечимо болен: известно, что многие дети, вынужденные бороться с серьёзными заболеваниями, мечтают о белом халате. Для моего героя вопрос профессиональной самореализации важен ещё и потому, что для него стать врачом означает преодолеть роковые жизненные обстоятельства. Наверное, если бы стать хирургом у него получилось, это бы стало для него самой большой жизненной победой. У меня иногда спрашивают, как я писала о том, как герою повести работается в морге, ведь я ничего не знаю об этом. Для начала почитала о работе моргов, от журналистских статей до документов, которые регламентируют их деятельность. Ну, и с санитаром морга пообщалась, есть такой знакомый – как и мой герой, он заработал там туберкулёз... Поскольку собственно темы труда моего героя в морге я касаюсь весьма фрагментарно, мне не пришлось, как советским писателям, «ехать на целину», в моём случае в морг, чтобы получше изучить, как там всё устроено. И слава Богу.



__________________________
См. также по теме: "Творец должен быть голодным: факт или миф?". Со статьёй омского журналиста Игоря Хохлова о проблеме литературного заработка полемизируют Игорь Савельев, Юлия Щербинина, Анна Берсенева, Алексей Конаков, Павел Банников, Алексей Коровашко, Виталий Пуханов» // Лиterraтура, № 20, 2014. – Прим. ред.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
7 668
Опубликовано 06 сен 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ