Редактор: Ольга Девш
(О книге: Никита Гладилин. Остров традиции. Роман вне традиции в четырёх сезонах. – СПб. М.: Нестор-история, 2019.)18+
Роман Никиты Гладилина «Остров традиции. Роман вне традиции в четырёх сезонах» был задуман в конце 80-х, в первые годы «гласности», и в нём отразились политические и мировоззренческие искания интеллигенции излома эпох. Но он был закончен только в 2013 году, а опубликован под настоящей фамилией автора – в 2019, то есть роман, по сути, выпал из своего времени – но не из традиции.
Конец 80-х – это также период возникновения литературного феномена, который позднее был назван «чернухой»
1. Этот пласт литературы характеризуется освещением «…целого ряда тематических комплексов, жёстко табуированных в высокой культуре или получающих в ней строго фиксированное освещение: смерть и её физиология, болезнь, эротическое вожделение, в том числе и нетрадиционного типа, изнанка семейной жизни и любовных отношений, сексуальная неудовлетворённость, аборты, алкоголизм, бедность и борьба за физическое выживание»
2. К прежде запретным темам относятся также армейская «дедовщина», тюремный и лагерный быт, жизнь бомжей и криминального мира, то есть «мрачные стороны соцреалистической действительности»
3, которые долгое время замалчивались – и возникла потребность их проговорить, причём на языке художественной литературы, таким образом вписав негативный социальный опыт в культурный контекст, как бы сделав его признанным, легальным.
Все эти темы нашли отражение в сатирической антиутопии Гладилина. Действие романа происходит в Стране Сволочей, в чертах которой узнаётся перестроечная и постсоветская Россия. В книге отразился самый пессимистичный взгляд на будущее государства: крайняя степень нищеты и морального разложения, гражданская война, захват власти уголовниками – и, главное, невосполнимая утрата некогда великой традиции. Правда, все персонажи носят немецкие имена (то ли аллюзия на альтернативную историю, то ли просто пристрастия автора-германиста), а далёкую и прекрасную Россию со столицей в Китеж-граде иногда вспоминают в разговорах. Широкий диапазон больных остросоциальных тем дополняется не менее больными для автора «вечными» вопросами: политическая история, судьбы и роль интеллигенции, специфика гуманитарного знания, муки творчества и искания себя. Но говорить об этом можно только в одном месте, которого ещё не коснулось всеобщее разложение, в храме науки и культуры, на острове традиции – в доме бывшего диссидента, пожилого профессора Клира, где и происходит большая часть действия.
Эти болезненно-рефлексивные размышления занимают добрую половину книги. Кажется, автор стремится высказаться обо всём, что его волнует, и столь масштабный замысел впечатляет, но срабатывает комедийный эффект несоответствия: на серьёзные темы (сначала в спорах с профессором, потом в монологах) высказывается главный герой Конрад Мартинсен, абсолютно несерьёзный, нежизнеспособный и крайне неприятный персонаж. «Наросло брюхо – стоймя выпученное, сидьмя складчатое. Он напоминал кенгуру в тужурке. Это спереди. А сзади был он – этакий хейрастый-пейсастый лысеющий христосик-педерастик».
Это «гений бессилия» тридцати лет, дважды разведённый, безработный, патологически не способный к диалогу, не имеющий ни талантов, ни стремлений, не достигший успехов ни в чём, кроме мастурбации (потому что только этим занимается регулярно – в каждой главе), и его единственное достижение в жизни – «сохранил целку в жопе». Весь роман с первой до последней страницы переполнен бытовыми и психологическими деталями, характеризующими Конрада – одна хуже другой. Поскольку этот персонаж не вызывает ничего, кроме отвращения, ни одна его реплика не звучит весомо, его слова крайне трудно воспринимать всерьёз, каких бы глобальных вопросов ни касался Конрад. Начитанность создаёт иллюзию ума, а до роли Шута или юродивого Христа ради Конрад не дотягивает из-за полного отсутствия духовной жизни: Бог для него – ещё одна великая идея или мифологема, повод для размышлений и часть традиции, но не Отец.
Не признающий Отца не признаёт и Мать: сексуально озабоченный Конрад уделяет особое внимание противоположному полу, но абсолютно обо всех женщинах, будь то бывшая жена или случайная прохожая, высказывается грубо и высокомерно: «Воспитываешь эту табулу расу»; «Подобрал её дикой лешей отшельницей, бессловесной, бесчувственной кикиморой, без макияжа, с конским хвостом на сальной голове»; «Он стал для неё – трамплином в жизнь»; «Вообще странно, что директриса, а не директор».
Мизогиния чувствуется даже в положительном женском образе – это Анна, дочь профессора, воплощение патриархальной мечты: эффектная молодая женщина, занятая исключительно домашним трудом. Как видится, причина этого не в добровольном идеологическом отшельничестве (как в случае самого профессора), а в элементарной невозможности заниматься чем-то вне дома. Уход за лежачим больным сопоставим с уходом за младенцем – его тоже нужно кормить строго определённой едой, купать, переодевать, лечить, беречь от сильных переживаний и отдавать этому труду львиную долю своих ресурсов, причём уход за взрослым несравнимо тяжелее физически. Достаточно слов профессора: «Всю свою жизнь ради меня губит – в её-то годы бессменно при папаше… А папаша плох, совсем, видите ли, плох».
Помимо этого, Анна ежедневно готовит на всех домочадцев, стирает, убирается в двухэтажном коттедже, содержит сад и огород на большом приусадебном участке, тем самым обеспечивая всем пропитание, и безропотно принимает постояльцев, добавляющих ей хлопот. При этом умудряется оставаться ухоженной и привлекательной, ходить в баню, ежедневно выполнять гимнастический комплекс и музицировать, а между делом написать десяток картин пастелью. Выполнять столь внушительный объём работ без помощников и выходных, оставаясь психически и физически здоровой, совершенно невозможно, поэтому попытка создать идеальный образ неубедительна. Что ж, дом Клиров – это остров традиции, потребительское отношение к женщине вполне традиционно, а о чувствах и стремлениях самой женщины традиция не говорит ничего.
На протяжении всего романа Конрад не находит ни одного повода сказать хоть одно доброе слово; его уныние сменяется беспричинной агрессией, которую трудно списать только на сволочное воспитание: «Кабы ещё малых детишек отлавливать, да в супчик! <…> А вам – никогда не хотелось обидеть ребёнка? Ни с того ни с сего, за просто так, первого встречного? Двинуть его прямой ногой под дыхало? Пустить струю мочи в лицо? С упоением луддита разломать его игрушки?» В бесконечном потоке сознания Конрада сложно отличить откровенность от провокации в духе «Я люблю смотреть, как умирают дети».
Неудивительно, что Конрад – аутсайдер, ему не удаётся влиться в какой-то коллектив, стать частью социума и удовлетворить естественную человеческую потребность быть услышанным и понятым. А поскольку психотерапию в Стране Сволочей ещё не изобрели, своё стремление и к Эросу, и к Танатосу Конрад сублимирует в письме – и возникает своего рода книга в книге.
Его «Заметки безъязыкого» ранее публиковались отдельно под псевдонимом Густав Шлезингер (М.: Либр, 1995), и о них почти четверть века назад высказался Вячеслав Курицын:
«Книга написана на удивление грубо и злобно и соперничает в этой номинации даже с лучшими образцами праведной ярости в исполнении Павла Басинского, Станислава Рассадина или Андрея Немзера. Автор, правда, путано объясняет, что «в семантике каждого слова видит лишь денотативный элемент и не видит коннотативного», а потому «с равным успехом вместо ”мерзкого гада” (и т. д.) я мог бы вписать ”приятного симпатягу”»… Это, может, и звучало бы убедительно, если бы хоть однажды в тексте появился “приятный симпатяга”. Увы, там только “мерзкие гады” и прочие “быдлоиды”, лексика, за которую неплохо бы привлечь к административной ответственности как за мелкое хулиганство,— и пусть бессребреник-интеллигент нанимает адвоката, знающего слова “денотат” и “коннотат”»
4.
Эту характеристику можно применить и к новому изданию, вот только ярость Конрада никак не назвать праведной – скорее, наоборот: «Раз я Не Человек, значит, всё человеческое для меня закрыто. Мне ничего нельзя. Знаю – никто в этом не виноват, но ведь и я не виноват. Так какого ж рожна начальники, жёны, сослуживцы, встречные, поперечные спрашивают с меня как с человека? Вот за это я готов беспощадно мстить, мстить, мстить». Более того – по ходу чтения становится ясно, что и политическая сатира, и игра в бисер, и множественные отсылки к мировой литературе и философии нужны лишь постольку, поскольку они могут раскрыть многочисленные внутренние конфликты Конрада: «В общем, так: меня… только я сам интересовал, моё собственное благополучие, а общество с его проблемами – лишь постольку, поскольку мне в этом обществе жить. Чтобы мне, бездарному, трусливому хиляку… ничего не угрожало! <…> Отсюда – моя тяга к общественным наукам. “Лучше” – в смысле “мне удобнее”».
Возникают закономерные вопросы: почему автор выбрал именно такого персонажа в качестве главного? Почему только его глазами читатель видит Страну Сволочей? Почему столь много внимания уделяется этому психопату? Словно предчувствуя подобные вопросы, автор даёт ответ на них от лица самого Конрада: «А кстати: вы читали роман «Человек без свойств»? А книга «Человек без положительных свойств» в каком-нибудь спецхране не завалялась?.. Ну-ка – какие у меня положительные свойства… назовите-ка… Экаете-мекаете?.. То-то! Нет мне аналогов и прецедентов! Я у-ни-ка-лен, ёж вашу рашпиль!..»
И эта реплика говорит чуть больше, чем кажется на первый взгляд. Здесь – не только весьма спорный тезис об уникальности Конрада, но и выражение отношения автора к традиции – в частности, литературной – как к зеркалу всей жизни, мерилу истины, великой стихии, содержащей ответы на все вопросы. Не секрет, что художественная словесность в русской традиции излишне сакрализована, «поэт в России – больше, чем поэт», и в этой парадигме может казаться, что если некий феномен ещё не нашёл отражения ни в одном художественном произведении, то он – исключителен. Однако такой типаж уже наверняка давно описан в литературе, только не в художественной, а в научной и справочной – в области психиатрии. Что до литературы художественной – она вряд ли что-то теряла без ещё одного «лишнего человека», и его не спасает даже алиби носителя традиции – ведь именно Конрад, а не сволочное быдло, осквернил остров традиции в пьяном угаре.
Но, в конце концов, главный герой в этой книге на самом деле – вовсе не Конрад, а сама традиция, с которой он выясняет отношения, через которую он пытается определить себя, которая существовала до него – и будет существовать после, хоть, конечно, и не в Стране Сволочей. Именно традиция – единственное живое и жизнеспособное, что есть в романе и удерживает внимание читателя. «Остров традиции» можно назвать романом языка: в нём чувствуется многолетний труд автора как переводчика и преподавателя иностранных языков и мастерство стилиста, хорошо чувствующего язык. Между квазидетективным сюжетом и постмодернистской иронией – наслаждение игрой слов, ловкое жонглирование философскими терминами и бравирование жизнерадостным матом. «Заливалась птичка пиздрик, цвёл цветик синеблядик... Вы думаете – это авторское сквернословие? Отнюдь. Эти образы привиделись поэтам эпохи поздней стагнации, могу ссылки дать…». И хотя Гладилин ссылается на подборки стихов А. Лосева и В. Ширали в эмигрантских изданиях, на самом деле «пиздрик» – это не поэтическое словотворчество, а просторечие псковской области, зафиксированное в Словаре русских говоров, то есть всё-таки сквернословие. Но, по Гладилину, можно и сквернословить, если по-книжному; традиция всё освящает и прощает.
Соглашаться ли с этим – решать читателю.
_____________
1. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Феномен «чернухи»: от неонатурализма к неосентиментализму. Современная русская литература: 1950— 1990-е годы. Т.2.
2. Зорин А. Круче, круче, круче… История победы: Чернуха в культуре последних лет / / «Знамя», 1992, №10.
3. Марк Липовеций. Растратные стратегии, или метаморфозы чернухи. // «Новый мир», №11, 1999.
4. Вячеслав Курицын. Есть русская интеллигенция! // Октябрь – 1997 – №11.скачать dle 12.1
