ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ольга Балла-Гертман. БЫТЬ ЧАНЦЕВЫМ

Ольга Балла-Гертман. БЫТЬ ЧАНЦЕВЫМ


(О книге: Александр Чанцев. Когда рыбы встречают птиц: Книги, люди, кино. – СПб.: Алетейя, 2015)


Увы: на бесконечно интригующий (по крайней мере, для пишущей эти строки) вопрос – а именно, на вопрос о том, «как возможен Чанцев» – книга нам не ответит. Скорее всего, потому, что ответа на этот вопрос попросту не существует: Александр Чанцев – воплощённая невозможность, таких вообще-то (почти) не бывает. Зато она способна дать интересующимся некоторый материал для ответа на (интригующий не менее бесконечно) вопрос, как Чанцев устроен, – если угодно, как интеллектуальное предприятие. Потому что он, несомненно, чего бы сам о себе ни думал – предприятие, и многостороннее. За всем поражающим обилием его интересов должен же стоять если не план, то некая, поверхностному взгляду незаметная, система. Всё, Чанцева занимающее, несомненно образует цельность – не только стилистическую, но и смысловую, – и в этой цельности удерживается, – хотя легко допускаю, что специальной задачей он себе этого не ставит.

Попробуем же выявить принципы, по которым такая цельность складывается.

По своей формальной культурной нише Чанцев – литературовед-японист, писатель, критик. (Не знаю, будет ли он согласен, если назвать его поэтом, хотя стихи он иногда пишет. Скорее всего, нет: «поэт» – это всё-таки позиция. В диалоге с Александром Мильштейном он признаётся: «…недавно «пришли» стихи, я накорябал две подборки. А я принципиально не люблю стихи, особенно современные, вообще мало читаю поэзию, считая стихи не верхом литературы, как утверждают в секте её поклонников, а каким-то искусственным языком литературного программирования»). Знает он пугающе много. Притом не просто знает спокойным энциклопедичным знанием, но умудряется охватить исследующим, синтезирующим, упорядочивающим вниманием – пристрастным, избирательным и заинтересованным (в этом смысле он, конечно, никакой не энциклопедист. Этому типу культурного участия надо искать другое определение).

В семисотстраничный сборник вошло ещё далеко не всё, написанное им за последние четыре года – те, что минули с момента издания предыдущего собрания чанцевских статей («Литература 2.0: Статьи о книгах». – М.: Новое литературное обозрение, 2011). Прежде всего, сюда не попали тексты, связанные с основной специальностью автора – японистикой. Точнее говоря, почти не попали: некоторые из включённых в книгу диалогов – с коллегами-японистами Евгением Штейнером, Александром Мещеряковым, Виктором Мазуриком, Василием Молодяковым, а также с японским русистом Ацуси Саканивой – и отдельные книжные рецензии отношение к ней всё-таки имеют; не говоря уж о том, что о Японии, о её культуре и об их месте в жизни автора речь так или иначе не раз заходит и в других текстах. Кроме того, за пределами книги осталась художественная проза Чанцева (о стихах – в свете процитированного – и не говорю).

Если считать японистику и литературу центром (двумя центрами?) авторского мира, то можно сказать, что «Когда рыбы встречают птиц» –довольно подробная проекция его обширной периферии, – весьма вероятно, превышающей своим объёмом центральные области, которые вполне цепко удерживают на себе весь этот сад расходящихся в бесконечность тропок. Чанцев – один из редких случаев «гуманитария вообще», гуманитария со сложной профессиональной картой, на которой – много областей с пересекающимися границами. Он – человек с принципиально, даже программно открытым и объёмным восприятием. Одни искусства он прочитывает через другие: литературу – через музыку, кино – через литературу; русскую культуру – через японскую и наоборот. Так ему яснее видится.

Как бы там ни было, этот сборник, по сравнению с «Литературой 2.0», занимавшейся исключительно книгами, представляет автора и его видение культурных процессов гораздо более широко. Заявленные в подзаголовке «Книги, люди, кино» – три области его внимания, обширные, как стороны света. Не иначе как для того, чтобы соответствие сторонам света было совсем уж полным, внутри себя книга разделена на четыре части – в соответствии с видами звука. Это – «Голоса», раздел интервью с разными участниками сегодняшней культуры; «Отзвуки книг» – рецензии; «Звуки музыки» – о музыке и о посвящённых ей книгах, здесь же – интервью с рок-музыкантом Сергеем Калугиным; и, наконец, «Шорох плёнки» – о фильмах. (Кино, признавался Чанцев на презентации книги, видится ему самой витальной областью нынешней культуры – гораздо витальнее литературы.)
О разделе интервью – текстов, наговоренных другими, но спровоцированных и организованных Чанцевым – стоит сказать особо.
Дело даже не в том, что это – отдельная виртуозная работа: выстроить собственное высказывание из чужих голосов. Чанцев, конечно, именно этим и занят, но и того более: с помощью своих собеседников он разведывает интересующие его культурные области; делает их видение продолжением собственного зрения.

Вообще, у Чанцева – особенная этика высказывания. Он предпочитает говорить через чужое, по поводу чужого, отражённым светом: рецензиями, интервью, комментариями… (Разновидность осторожности? Или – что, впрочем, то же – стремление к большей обоснованности собственных высказываний, к их обеспеченности как можно большим объёмом культурного материала?) Может показаться, будто он не озабочен выработкой и декларацией собственной теории происходящего в культуре (а занимает всего лишь позицию внимательного наблюдателя). Ничего подобного: он только этим и занят, – хотя да, позицию внимательного наблюдателя занимает, и ценностные акценты у него при этом расставлены внятно до жёсткости. Его теоретизирование не сразу бросается в глаза, потому что он – при всей избирательности своего внимания – не подминает материала под свои идейные заготовки, всматривается в его собственные возможности. Впрочем, он довольно многое выговаривает и открытым текстом – просто как бы в комментариях, между делом. К слову. Не специально.

Да и «чужое» тут не такое уж чужое. В собеседники Чанцев выбирает исключительно людей, родственных себе по внутреннему устройству, и в разговорах с каждым их них занимается прояснением того, что важно ему самому. Каждого партнёра по диалогу он берёт с разных сторон, как смысловой комплекс, в каждом выщупывает точки схождения разных тематических линий. Он – не столько интервьюер, сколько собеседник, совопрошатель человеческой реальности. Он не только расспрашивает их: он и сам отвечает на их вопросы, выговаривая таким образом много существенного.

То, что он делает в этом диалогическом жанре, родственно журналистской работе лишь отчасти, но вообще ей не тождественно и более близко, скорее, к работе исследовательской.

Если попытаться найти черты, объединяющие всех собеседников Чанцева и героев его мысли или хотя бы их большинство (тут-то нам многое станет ясно и об авторе), – то сразу бросается в глаза: прежде всего, это проблематизаторы, те, кто нарушает границы – намеренно, программно или просто от внутреннего избытка и неумещаемости в типовые рамки. (Люди, так и хочется сказать, с той или иной степенью фантастичности во внутреннем устройстве и в организации жизни). Скажем, Андрей Бычков – физик по образованию, писатель и психотерапевт по роду занятий. Анатолий Рясов – «арабист, писатель и основатель арт-проекта «Шёпот» (а ещё, добавлю, звукорежиссёр и философ, разрабатывающий практически не возделанную на отечественной почве философию звука). В числе важных для себя философов (точнее, «пост-философов») Чанцев называет Жиля Делёза – не только потому, что тот «дошёл в своём философствовании до таких далёких областей, что мы только видим их в фантастических фильмах», но едва ли в меньшей степени и потому, что «писал о кино так же увлечённо, как о философии, пил, был экстравагантен, как рок-звезда (не стриг ногтей), покончил с собой…»

Тут нельзя упустить и словечка «нонконформизм» вкупе с обозначаемым им явлением. Нонконформизм важен Чанцеву не (только) как тип культурной работы – шире: как человеческая позиция, как предельная честность (того же Делёза он характеризует как «одного из самых честных французских пост-философов»), которой не могут не сопутствовать разрушительность и саморазрушение – до полной гибели всерьёз. Поэтому его притягивают и Антонен Арто, и «Моррисон и Летов, потому что они не только провозгласили, пели путь Break on Through, но и дошли to the Other Side, в смерть». Ему категорически неинтересно всё «конвенциональное» и «конформистское», принятое и успокаивающее, и, напротив, принципиально интересно всё, что этому противоположно: скорее окраины культуры, чем её центр; недозамеченное, неудобное, «странное», отторгаемое условным большинством.
Можно, пожалуй, сказать, что ему интересны смыслы неудачи – неудачи в конвенциональном смысле, отсутствия успеха по общепринятому расписанию. Тем более что он и самого себя относит к неудачникам – стороннему наблюдателю о нём такое и в голову бы не пришло, а он пишет: «Я только проигрываю»; впрочем, тут же обращает внимание на плодотворность поражений: «Из некоторых проигрышей – времени, радости – иногда рождаются тексты, дети суккубов ностальгии и печали. Такие беньяминовские Mellon Collie and the Infinite Sadness». Сразу же приходит на ум японское представление о «благородстве поражения». Встреча японских смыслов с Вальтером Беньямином, на первый взгляд не более возможная, чем встреча рыб с птицами, оказывается реальностью в душевном пространстве человека, устроенного соответствующим образом (и лишь потому восприимчивого и к японцам, и к Беньямину, и воспитанного ими).

Именно на основании интереса Чанцева к нонконформизму среди его собеседников оказывается, например, молодой радикальный писатель, поэт и критик Алексей Шепелёв (он же, кстати, – музыкант и перформансист). Но на том же самом основании ему важны и герои его рецензий на книги, фильмы и музыку: от Пьера Паоло Пазолини и Артура Аристакисяна до Даниила Андреева, от Егора Летова и Сергея Калугина до, например, Эмиля Мишеля Чорана (персонажи, которые, казалось бы, ни при каких обстоятельствах не встали бы в один ряд, у Чанцева оказываются в нём вполне органично. И снова «рыбы встречают птиц» – в пространстве одного взгляда). Бунтари, скандалисты, те, от кого больно и трудно и культуре в целом, и им самим. Нарывающие, воспалённые края человеческого мира.

Как возможны, скажем, Аллен Гинзберг, Уильям С. Берроуз и журнал «Опустошитель» в одном поле внимания с Эрнстом Юнгером и Готфридом Бенном? А они у Чанцева именно в одном поле, части одного континуума, и тут дело точно не в энциклопедичности автора. Подозреваю, что традиционализм – одна из центральных чанцевских тем – важен Чанцеву тоже как разновидность нонконформизма, как особенный вид независимости. В разговоре с Андреем Бычковым он признаётся: «…из-за «перепроизводства» идей и ценностей (общество потребления идей действует по принципу DOS-атаки – направляет слишком много идейных запросов, чтобы взломать аксиологический антивирус и обвалить систему ценностей) мне сейчас интересней фигура <…> сдержанной аристократической независимости, внутренней свободы мысли. Эрнст Юнгер и Готфрид Бенн, те, которые не изменили ни на йоту своим мыслям, слогу, когда их давил фашизм – а потом те, кто боролся с фашизмом… Или даже те, кто стилистически был полностью out of step, перпендикулярен эпохе, абсолютно от неё независим».

Конечно, Чанцев внимателен к (вполне традиционно устроенным ивстроенным в эпоху) коллегам-японистам и шире – к коллегам-востоковедам. Среди прочего, в книге есть серия интервью, объединённая названием «Востоковедные беседы» – разговоры с гебраистом Аркадием Ковельманом, египтологом Фаридой Ацамба, китаистом Ильёй Смирновым, иранисткой Мариной Рейснер. И ещё того шире – к коллегам-переводчикам. Об этом – несколько разговоров с переводчиками русской литературы на иные языки: с финном Юккой Маллиненом, итальянцем Массимо Маурицио, сербкой Мирьяной Петрович, японцем Ацуси Саканивой, китайцем Лю Вэньфеем; отдельный персонаж в этом ряду – историк-японист и политолог Василий Молодяков, русский, живущий в Токио. Нет, ещё, ещё шире: его внимание привлекают люди «двоякодышащие», живущие в двух или нескольких культурах и языках сразу и поэтому смотрящие на русскую жизнь и словесность хоть немного извне и изъясняющиеся на собственном идиолекте. Таковы Андрей Лебедев – во Франции, Александр Мильштейн – в Германии, Дмитрий Дейч и Александр Иличевский – в Израиле, Евгений Штейнер – в Японии, Израиле, США и Англии. То есть, обобщённо говоря, посредники. Люди, соединяющие разное и далёкое – чем бы это разное и далёкое ни было – собственным опытом и собственной жизнью.

Чанцев и сам такой: человек – одновременно – окраин и неочевидных связей, обитатель разных культур (по крайней мере, двух – русской и японской) и одиночка, не причисляющий себя, кажется, ни к одной из культурных общностей – с каждой из них, даже с теми, которые ему остро-интересны (и с традиционалистами, и с нонконформистами) – сохраняющий тщательно оберегаемую дистанцию. Одновременно художник и аналитик, во всякую минуту готовый взглянуть извне на каждую из областей собственной деятельности. На самый поверхностный (но не лишённый своей правды) взгляд, быть таким человеком – невероятно интересно. Стоит чуть-чуть вдуматься – начинаешь понимать, как это трудно. Но и очень важно.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 883
Опубликовано 19 май 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ