Авторский проект поэта Сергея Соловьева. Начало и предисловие >Клуб Дом. Участвуют: Вячеслав Пьецух, Елена Виноградова, Илья Кутик, Аркадий Ровнер, Варел Лозовой, Юрий Метелкин, Сергей Соловьев, Дзын.1.
Сергей Соловьев: Лермонтов – Врубель – редчайший случай в мировой культуре двойной звезды, чей демон рвал и сшивал ее между землей и небом, между отчаянной тягой к родству с собой и мучительно ее превосходящей энергией отчуждения от себя.
Это случай, когда рост гения, его центробежная энергия явно превосходила центростремительные силы самосохранения.
Это случай роста, когда путь обваливается в силу своей избыточности, ни одна из опор уже не способна его удержать.
«Проклятье сверху, мрак под нами», – говорит Тамара. Та, у которой еще не остыла на устах слащаво-пасторальная песенка мнимому Богу сквозь ушко столь же мнимого лубочного ангела.
И теперь, с поцелуем Демона, эта кисейная пелена падает, освобождая зрение, и в предсмертный час эта вчера еще инфантильная девочка, эта Царевна Греза, встречает исповедника холодным смехом, глядя мимо него, в ту точку, где нет ни Бога, ни Демона.
И потом, когда сусально-унылый ангел, это «дитя потерянного рая», как называет его Лермонтов, стоит над ее могилой, пытаясь сложить молитву, как письмо, как землемер К. в тот Замок, откуда письма не возвращаются – да и читают ли их – Там, даже если Он есть, – «он занят небом, не землей»… И мнится, что вся природа вместе с этим эфемерным почтальоном молится за ее душу. За душу той, которая высвободилась из этого божественно-пленительного мира, нарисованного на изнанке наших век.
Той, которая, с холодным вниманьем обводя пустоту, говорит поверх и вопреки этой шутки жизни: не ты – я любила тебя, и если б ты смог принять эту любовь, то есть если б ты смог
быть, ты бы спасся. И Демон, пролетая над молящимся на ее могиле ангелом, глядит на него «с улыбкой горькою укора».
И эта финальная строка третьей – самой сильной из восьми написанных Лермонтовым поэм «Демон» и самой «невыстроенной» – выносит нас к последней черте нашего человеческого зрения, к обрыву, за которым уже нет пути ни для интуиции, ни для чувств, ни тем более для понимания.
Взгляд либо откатывается назад в поэму, сворачиваясь в нее, как в черную дыру, либо падает в бездну этой глухонемой тайны. Либо течет в обе стороны на этой мучительной границе двоемирья.
Куда ж она смотрит, Тамара, куда говорит – о богооставленной бездне над нами и столь же бездонной тьме под ногами? Кому она говорит о спасенье любовью меж ними, как о двери без ключа и ключе без двери? Душе мира – Демону.
Во всю себя она, Тамара – Лермонтов, рвет и сшивает с ним, Демоном, как и Демон рвет и сшивает себя с ней, с Тамарой – Лермонтовым.
От их младых ногтей, когда трехлетний Лермонтов в девичьем платьице, с золотыми («когда волнуется желтеющая нива») кудрями и высоким лбом глядит на нас с портрета неизвестного художника. До Демона поверженного (кем? – собой), обваливающегося под ношей своего изгнанья, под ношей невозможности ни преодолеть свою природу, ни совпасть с ней, ни смириться с отведенными ей очертаньями.
Потому что Демон – это избыток Бога, избыток, разлад, мир, начавшийся с разделенья на свет и тьму по-живому, с расщепленья ядра, с воплощения Духа, его энтропии, изгнанья из точки покоя и невозможности возвращенья ни к изначальной его полноте, ни достиженья текущего равновесья, которое означало бы смерть, остановку мира.
Он, этот демон энергии, никуда не исчезает, но и ни в чем не находит родства, и лишь переходит из одного состоянья в другое, он всегда уже больше того, что есть или может быть в мире, и этот избыток и создает то напряженье, ту драму рая, которая движет и мир, и его самого.
И нет им на этом пути ни тождества, ни примиренья. Иначе – без этого Духа – мир погружается во тьму косной энергии, Дух без мира утрачивает энергию воплощения.
Он – не день, не ночь, не свет, не тьма – «он был как вечер ясный». Он – переход от Бога к миру.
Он, Демон, – отпавшая, изгнанная часть Бога, Богом оставленная, ставшая частью мира – надмирной его частью, «как вечер ясный» меж небом, которое с ним не найдет примиренья, иначе мир прекратил бы существованье, и землей, с которой примиренья не найдет он, даже низринувшись, сломав крылья, вмявши себя в лед вершин и глядя оттуда в закатный пустырь неба влажно-прозрачной горечью ужаленных глаз.
Глаз, в которых и Лермонтов на Машуке в кровеносных сосудах рвущихся молний, и Врубель в белой палате, ослепший, и сын его с заячьей губой и теми же растущими из глазниц ужаленными глазами.
«Они не созданы для мира, и мир был создан не для них» – не для этого размаха крыльев, – шире воздуха, в котором мог бы расправить их.
Он, Демон, так же рвет и переписывает холст мира, бросает и возвращается, губит его и голубит, и не может ни отразиться в нем, ни избавиться от этого наважденья, как и Лермонтов, пишущий Демона, как и Врубель, пишущий Лермонтова.
Он, видно, слишком рано узнал что-то такое, чего нельзя знать, и Бог прибрал его, чтоб не проговорился, – пишет Джойс о Лермонтове, который был, по его словам, главной фигурой его жизни.
Презрение к огнестрельному оружию – написано на знамени поручика Лермонтова. Он и стоял на дуэлях с опущенными ниже колен пустыми руками силача, вязавшего на два узла кочергу. Пять раз стоял, безоружный, и это знали все, и тот майор с женскими глазами, шестой, знал, и прострелил насквозь, всего, виртуоз, – как скажет о нем Соснора.
Восемь поэм «Демон». Первую пишет в пятнадцать лет, последнюю – за два года до смерти. Ни одной из них не напечатано при жизни. Первая публикация – в Германии, в год и день рождения Врубеля.
Собаке собачья смерть, – бросает Николай в сторону Машука. Лермонтов – по году – единственная собака в русской литературе.
Варел Лозовой: «Пришлец туманный и немой». Круги тени вокруг глаз. Но главное – сами глаза. Снег в них. Демонический, кристальный блеск хрусталей.
Я глянул в лупу. Ни капли белил, как казалось. «Сцинтилляционные пуанты» выписаны кистью. Тонким упругим жалом, с точным эластичным нажимом. Рукой микрохирурга-офтальмолога. Три кружевные точки, символ рериховской Агни-йоги.
Но это тот же Казбек, что и за его спиной!
Значит, Демон в зеркало смотрит. Три Казбека. Один – за спиной. Два – в глазах. А самого Демона в них – нет!
«С глазами, полными печали,
И чудной нежностью речей».
И опять нос. Губы. Под коркой соли – припухшие и мягкие. Чувственные. Мягкий овал вытянутого лица… Где-то это уже было. Особенно губы. С характерной широкой бороздкой и складками в уголках рта.
И тут меня осенило! Сквозь лик Демона проступало совсем другое лицо. Из другого времени и пространства. То самое – с иконостаса Кирилловской церкви, восьмисотлетней храмины Ольговичей. Безукоризненно накладывалось. И в пропорциях, и деталях. Лицо Эмилии Львовны Праховой. Той, кому он делал предложение. «Составить ее счастье». Она наотрез отказалась. Врубель бросился к Прахову. Просить руки супруги. Тот потребовал оставить его семью в покое и навсегда покинуть его дом.
Демон отвергнутой любви и лик Богоматери сложились, слились в единый образ абсолютно реального прототипа. И теперь их уже в сознании разъединить невозможно. Почти…
Елена Виноградова: В XIX веке было три гения монументализма – Иванов, Суриков и Врубель. Для Врубеля построили самый большой зал в галерее – думаю, это заслуга Юрия Королева, бывшего директора Третьяковской галереи. В 85-м году мы развернули на Крымском валу «Принцессу Грезу», которая почти 90 лет пролежала свернутой, и Королев так вдохновился, что решил построить зал для Врубеля.
Вячеслав Пьецух (читает): Впрочем, по части рахита дело более или менее ясное: и Тургенева сделала тонким художником странная четырехмесячная болезнь, и, видимо, в Лермонтове рахит произвел в своем роде переворот. Это потому представляется вероятным, что до болезни Михаил Юрьевич был донельзя злобный мальчик: причудливо капризный, он устраивал истерики, когда кто-нибудь из старших посылал крепостного для наказания на конюшню, но жестоко преследовал кошек и нарочно вырывал с корнем любимые бабушкины цветы.
Елена Виноградова: Проработав тридцать лет в галерее и имея счастье каждый день смотреть на Врубеля, я поняла, что ничего про него не знаю. Ни объяснить его невозможно, ни понять.
Я хочу напомнить, что в этом году юбилей – 17 марта 150 лет со дня рождения Врубеля, – и очень жаль, что наша галерея не сделала юбилейной выставки, я очень об этом горюю.
Вячеслав Пьецух (читает): Трудно даже вообразить, какие от природы в нем таились несметные силы зла, если и после переворота, наступившего с выздоровлением, его отличали такие склонности и поступки, какие пристали бы только будущему Стеньке Разину либо отпетому самодуру-крепостнику. С благословения бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой у него имелся маленький гарем из дворовых девушек и собственный зоопарк, он забавлялся со своим потешным полком, набранным из деревенских и соседских мальчишек, и любил устраивать кулачные бои силами молодежи села Тарханы; призом служил бочонок водки, который тут же и распивали победители, утирая слезы и расквашенные носы.
Илья Кутик: Пушкин в свои 23 года пишет стихотворение «Демон».
Демон начинает являться автору – то есть, как говорили в старину, литературному герою – именно когда тот только начинает познавать радости любви и творчества. Другими словами – сразу! – едва все эти радости, страсти, шепоты, взоры, слава, любовь, вдохновение, надежды и наслаждения – становятся осмысленными. Именно в этот момент демон, пишет Пушкин, «стал тайно навещать меня». И далее:
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Первая строка – «Печальны были наши встречи» – удивительна, хотя бы по своей непредсказуемости. Она какая-то – почти «баратынская», что ли... Не то о женщине речь – такая в этом всем неуловимость (как будто у Заболоцкого о Струйской...) Помните? Но вот дальше у Пушкина:
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасною мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Это – финал. Самое, кажется, интересное здесь, что от какой-то там печали – вдруг – не остается ни следа. Что, наверно, и нормально.
Демон в этой концовке – глядит на жизнь насмешливо, а дальше у Пушкина – тире, которое объясняет нам, что же это такое для демона – глядеть на жизнь насмешливо. Оказывается, Демон ничего не хочет вокруг – во всем мире – благословить... Парадокс.
Падший ангел – то есть Демон – по определению не может никак благословить (или – благословлять) творение Божие!.. Это просто замкнутый круг, дурная бесконечность... Отсюда – по Пушкину (так уж выходит) – и весь насмешливый взгляд на жизнь. Демон клевещет на Бога, презирает дар Божий и все связанное с жизнью, как с тоже этим даром.
Но почему встречи-то печальны, а? – у поэта и Демона?.. Один ведь – циник (Демон), а другой – весь во власти жизни и дара? Не потому ли и «печальны», что всегда есть (все-таки) выбор (у поэта, как и у любого человека), какой из путей предпочесть?
Прочитаем лермонтовского «Демона» (самое начало):
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья,
И не грозил уму его
Веков бесплодных ряд унылый...
И много... много... и всего
Припомнить не имел он силы!
Что самое удивительное? – конечно, самое же первое слово: что демон – «печальный»! Только у Пушкина – еще в 1823 году – встречи поэта с демоном именно «печальны», а не, скажем, «отвратны» или «зловещи», что – по метрике или по запрограммированной сути подобных встреч – было бы вполне подходящими эпитетами.
У пушкинского Демона, как мы помним, блуждает некая улыбка (без эпитета) и взгляд у него «чудный». Вот и у лермонтовского Демона – улыбка тоже, в воспоминаниях о себе, прежнем.
Точней, это бегущая комета любила некогда обменяться с Демоном ласковой улыбкой, то есть и он, Демон, – улыбался ей в ответ.
Да и взгляд у лермонтовского Демона – то, как он следит за этими гениальными «кочующими караванами в пространстве брошенных светил», – воистину чуден: он блуждает, он загадочен...
А дальше – совсем интересно. То, что у Пушкина, скажем так, относится к автору и позитиву (наслаждение, вдохновение, вера, любовь), то у Лермонтова переносится (иногда даже целыми блоками) на его Демона, тогда как Демон у Пушкина – дальше этого вот «баратынского» загадочного «печальны были наши встречи» – целиком все-таки негативен, более того – все-таки циничен... Приведу выпущенное прежде начало пушкинского «Демона»:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья, –
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь, –
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Но ведь это – «почти что» монолог лермонтовского Демона! Если в этом пушкинском отрывке заменить «взоры дев» на «улыбки комет», а «шум дубров» и «пенье соловья» на «кочующие караваны светил», то мы получим воспоминания лермонтовского Демона о тех веках, когда он еще был Ангелом. То есть, говоря словами раннего Лермонтова, когда «По небу полуночи Ангел летел», а не уже Демон.
Одинокий и грустный Демон у Лермонтова. А отчего такой? – А оттого, что один он – навеки! На всю вечность! – обречен быть один. И вот от этого Демону и «печально». Вот где – новая мысль Лермонтова. Не было ее ни у кого до Лермонтова в русской поэзии. А слова и аллюзии – да, как видим, и из Пушкина (очень многое), и из Полежаева Александра (и «хоры светил», и горы, и демон, и духи зла).
Главное другое: не с демонизмом мы имеем дело у Лермонтова. А с печалью, с болью – даже за отверженного и падшего...
Елена Виноградова: Что касается того, какой Врубель был человек. По воспоминаниям, документам, – он совсем не похож на свое искусство, он не был никаким демоном, он был милым, интеллигентным дворянином, окончившим с золотой медалью знаменитую Ришельевскую гимназию в Одессе.
В Одессу он попал случайно – его отец был военным, Врубель родился в Омске и много ездил. Потом он учился в Петербурге, в университете, – он был уникально образованный человек, знал шесть языков.
Когда Врубель работал в Киеве над Кирилловской церковью, он зарабатывал тем, что преподавал рисунок – всяким симпатичным девушкам – и преподавал языки. Он был феноменально образован – с отличием окончил два факультета Петербургского университета.
Вячеслав Пьецух: А кто орал на Третьякова, брызжа слюной: «Как ты смеешь не покупать моего "Демона”?»
Елена Виноградова: Нет-нет-нет, он не орал.
Вячеслав Пьецух: Это исторический факт.
Елена Виноградова: Нет-нет, не орал, нет. Третьяков не интересовался Врубелем, Врубель попал к Третьякову случайно. В нашем собрании есть замечательная «Голова Демона» – рисунок, видно, что он помятый. Это Коровин подобрал из урны, разровнял, разгладил и подарил Третьякову – и тем самым положил основу коллекции Врубеля.
В Третьяковскую галерею Врубель попал после смерти, при Серове. Серов – его друг и однокурсник – был попечителем Третьяковской галереи, и он обратился к Морозовым, к сестре Анне, к вдове, и собрал ту замечательную коллекцию Врубеля, которая у нас сейчас есть. Все основные, лучшие вещи Врубеля попали к нам при помощи Серова.
Серов и Врубель были замечательной парой – они оба поступили в Академию, Врубель очень поздно начал учиться – в 24 года, – разочаровал родителей и не пошел работать юристом. Он кончил юридический и философский факультет, и пошел снова учиться – к Павлу Петровичу Чистякову, в Академию художеств. И поступил вместе с 15-летним Серовым. Они были большими друзьями.
Известно, что Врубель был маленького роста, очень красивым, элегантно и стильно одетым, говорил тихо. Действительно, в приступах безумия он бывал резок и груб. Известно, что он очень быстро разлюбил своего учителя Репина – тот готовил и его, и Серова к поступлению в Академию.
Серов очень уважал и любил всех своих учителей – у него была другая эволюция: постепенный переход от реализма, передвижничества – уже концу жизни – к символистской системе. А Врубель начинает сразу. Он никаких идей реализма не признает. И он от академизма, от классицистической традиции сразу переходит к синтетическому творчеству, т.е. живет в мире фантазий – поэтических, музыкальных, литературных. Он творит свой собственный мир, истоки которого невозможно определить и проследить.
Вячеслав Пьецух (читает): Заметим, что эгоцентризм Михаила Юрьевича по молодости лет складывался из того, что он: 1) как Гоголь, чувствовал в себе предназначение необыкновенное, 2) стеснялся своего мелкотравчатого дворянства, 3) был нехорош собой.
Против правды не пойдешь: Лермонтов действительно был мал ростом, кривоног, простоват лицом, очень плотен торсом и отличался непропорционально большой головой, какие бывают у карликов и детей.
Что до второго пункта, сиречь слагаемого его молодого эгоцентризма, то непонятно, почему генеалогия Лермонтовых ему казалась нехороша.
Вероятно, Михаила Юрьевича раздражало то же, что и Пушкина, сетовавшего на причуды истории, которая выдвинула на первый план молодые дворянские роды, идущие от певчих и разносчиков пирогов.
На самом деле род Лермонтовых был весьма древен, и, хотя в России они появились только в начале XVII столетия, при Михаиле Федоровиче Романове, в Шотландии Лермонты известны с XI века и упоминаются еще в связи с победой короля Малькольма над Макбетом, о которых писал Шекспир. Самый знаменитый предок Михаила Юрьевича – поэт и чернокнижник Томас Эрсильдаун Лермонт, написавший, по преданию, «Тристана и Изольду», а также прославившийся на всю Англию как пророк.
Елена Виноградова: Врубель как бы хорошая иллюстрация к тому, что гений – ненормален. У Врубеля была плохая наследственность, проявлялась она уже смолоду. Еще живя в Киеве, он страшно бедствовал. Проучился четыре года у Чистякова, и Прахов пригласил его в Киев, делать эскизы для Владимирского собора. Он их сделать не успел и в конкурсе участия не принимал, а начал, по просьбе Прахова, расписывать Кирилловскую церковь, и поэтому ездил в Италию, смотрел на византийские мозаики. В Киеве, а потом в Италии, он обращает внимание на византийское искусство, и обращается к средневековью.
Именно в Киеве к нему приходит идея Демона. Идея Демона рождается как идея богоборческая, после того как он писал иконы Христа. На его юбилейной выставке у нас, семь лет назад, были две его совершенно феноменальных иконы. Я тоже видела их первый раз и была потрясена. После того, как он писал на заказ иконы, что-то в нем случилось. Он отказался от идей православных образов.
Почему он полюбил Васнецова? Врубель терпеть не мог передвижников. Особенно ненавидел Репина.
Сергей Соловьев: Сидя за одним столом с ним в Абрамцево, он говорит Репину: а рисовать-то Вы не умеете. На что Репин, в гробовой тишине застолья, произносит: может, и так.
Репин – морфолог живописи, Врубель работал с ее синтаксисом. С ритмом и метрикой мира. То есть с вещами первыми и последними. Крайними. Меж которыми мир увязывает себя в морфологию. Как плющ, обвивая и стягивая стволовое время с ветвящимися пустотами. Дышит в затылок линий, ревниво следя за их непрерывностью. Обживаясь средой обитания, как скелет мясом. Бурлачный ход морфологии.
Врубель начинает письмо в нескольких точках одновременно, то есть почти везде и нигде. Он пишет не линиями – акцентами, меж которыми – провалы, промеры, поля напряжений, оставленные для само-проявления со свободой выбора, смыслового роста и становления в возможных обстоятельствах. Синтаксис, ритм, дух музыки.
Не мы, говорит он, пишем природу мира, она – нас.
Искусство для него – религия (богооставленного?) богоборца.
В клинике, в последние годы, он испепеляет себя молитвой, каясь за все людское пространство и время, вдетое в него, как нитка в иголку, и обрывает нить.
Елена Виноградова: Когда он еще учился в Академии, он увидел репинский «Крестный ход в Курской губернии», и был потрясен ужасом этой картины – пьяная толпа прет по дороге, и нет ни одного верующего человека, ни у кого в России нет Бога. Взгляд Врубеля уходит все выше и глубже – к Гамлету, Фаусту, Демону.
Дзын: Демон прожег своим поцелуем Лермонтова, и сквозь него – Врубеля. Ангелом «потерянного рая» на могиле Врубеля был Блок, над которым и пролетал Демон, глядя на него «с улыбкой горькою упрека».
Елена Виноградова: В письмах сестре он пишет, как начал работать над Демоном, и все время его уничтожал. Отец Врубеля рассказывал, как он приехал проведать сына в Киев – и ужаснулся: он нищий, у него нет одежды, у него драный стул, железная койка – и стоит картина с Демоном.
Потом он этого первого Демона уничтожил. Сестре Анне Врубель пишет, что Демон – это не черт и не дьявол. У древних греков и римлян демоны – это боги судьбы. Демон – это бог, ведущий человека, направляющий его судьбу.
Вячеслав Пьецух: Не слушайте, это неправда.
Елена Виноградова: Правда.
Вячеслав Пьецух: Демон – это одна из ипостасей сатаны, о которой писано так: «Творящий бессмысленное зло из-за любви к земному».
Елена Виноградова: Для Врубеля Демон не был ни сатаной, ни чертом, ни дьяволом. Почему он защищал Васнецова? Васнецову из передвижников доставалось больше всех – и салонный, и поверхностный, – Васнецова и при жизни все критиковали. Врубель же считал, что Васнецов открыл дверь в тот самый загадочный мир языческой древней культуры, из которой потом вырастает символизм. Для Врубеля Демон и был одним из богов языческого пантеона, богоборец, который осмелился восстать.
Вообще, удивительна эволюция Врубеля. Он начинает в восьмидесятые годы, когда в России развивается импрессионизм, этюдная, легкая, натурная живопись – Коровин, Левитан, Нестеров и т.д., – а Врубель, шагнув через импрессионизм, как бы прокладывает путь авангарду и, отринув прерафаэлитов, возвращается к Микельанджело.
Интересно, что в бреду безумия Врубель считал себя Микельанджело и Рафаэлем. На Масловке, в областной психиатрической больнице, есть история болезни Врубеля – он очень долго лечился у доктора Усольцева. Усольцев, наблюдая Врубеля, удивлялся тому, что обычно у людей, сходящих с ума, безумие отнимает прежде всего приобретенные творческие навыки.
Аркадий Ровнер: Демон тоскует. Он отбился от стаи бунтующих демонов во главе с Сатаной. Он отверженный Бога и Сатаны. Он не изгнан, он самоизгнанник, противостоящий прежде всего самому себе. Его не радуют земля, но и небо радости от него закрыто. Его мощь бесполезна ему. Он ищет красоту, а найдя, он ее убивает. В этом его ад.
У него нет семьи, нет друзей. Он не может найти себе применение. Ему чужды игры людей, но он не может быть и безропотным слугой верховного божества, исполнителем хоть и высшей, но ему чуждой воли. Он не участвует в миростроительстве. У него нет своего интереса ни в чем. Масштаб, предлагаемый эпохой, он не приемлет.
Это цельный мятежный дух, одинокий и всем и всему противостоящий. В нем сгорела дотла наивная свежесть в ожидании чуда. Он не ребенок и не старик, он – подросток, но в сердце у него темно. Он горд, но он не гордец. Он горд своей свободой, хотя итог ее – горечь и неверие в себя.
Вячеслав Пьецух (читает): Белинский о нем писал: «Эта разудалая русская голова так и рвется на нож». И точно: Лермонтов был безрассудно храбр в бою, едва не заставил де Баранта драться вдругорядь, однажды его вызвали на поединок сразу трое попутчиков на Георгиевск, и он буквально вынудил картель (письменный вызов на дуэль) у Николая Мартынова, который ни сном ни духом не собирался приглашать его к барьеру, так как был добродушен и трусоват.
Елена Виноградова: Усольцев писал, что когда Врубель работает, рисует (в больнице он рисовал, потому что писать красками было сложно), – он абсолютно нормален, и безумен тогда, когда не работает.
В больнице он рисовал кровать, подушки, вид из окна, больных, играющих в карты… Автопортреты.
Умер Врубель в Петербурге, потому что у его жены был заключен контракт с петербургским театром, и она забрала его с собой из Москвы. Похоронен он на Новодевичьем кладбище, там же, где похоронен Иванов.
Сергей Соловьев: Врубель начинает в девять лет с микельанджеловского Страшного суда, который воспроизводит, придя домой, наизусть. В 27 (лермонтовских) входит в Кирилловскую церковь, расположенную на территории психиатрической клиники. Пишет Сошествие Святого Духа, насекомого в световом луче. За спиной его – Страшный суд – во всю стену. Безбородый Моисей под его кистью ломает канон – прообраз Демона. Годы спустя в руинах Десятинной церкви находят изображение Моисея – почти тысячелетней давности – врубелевского.
Своего первого Демона он пишет, глядя в зеркало отверженного поцелуя Тамары – Эмилии, жены Прахова. Последнего – поверженного – без конца переписывает, на выставке, ночами, по-мокрому, алмазами по грязи, изломами вминая обрушенного Демона в кавказские хребты, спекая его во льду, срывая с мясом его черты и нанося новые – так, что изумленная публика наутро видит другого Демона, глядящего чуть в сторону от нее, туда, где только что, казалось, была рука, вмявшая его в эти колкие льды примиренья с его изломанной остужаемой плотью так, что уже и не различить, где мерцанье льда, где свечение землистой плоти и рассыпанный жар угасающих крыльев.
«Где под снегами хрусталя / корой огнистою легли». Оттуда, чуть приподняв голову, он глядит «ледяными глазами» вдаль по-над вершинами с той удивленной болью и неутолимой обидой, сродни и отринутому ребенку, и дикому Богу, схваченному смирительной рубахой креста. С этим Демоном Врубель и уходит в белый коридор, и далее – в слепоту.
Оба – Михаилы, что переводится «кто как Бог».
Есть пути, на которых нет спасенья – ни любовью, ни верой, ни красотой.
Вячеслав Пьецух: Дайте мне, пожалуйста, два слова. Не знаю, намеренно, или это случилось по свойствам Сережиного таланта, он очень точно, как мне сейчас сразу открылось, прочертил эту сквозную линию – Лермонтов–Демон–Врубель. Я думаю, Лермонтов потому писал Демона всю свою жизнь, что он писал себя, в сущности.
Это сочинение настолько бестолковое и почти бессмысленное, что другого объяснения я не нахожу. Он писал себя, свой автопортрет. Врубель всю жизнь писал свою нервную систему. Недаром эти цвета, недаром эти реальные композиции, эти нечеловеческие лица, начиная от Пана и кончая его Забелой, на которую без слез смотреть просто невозможно, когда она изображена на фоне берез.
Недаром Лермонтов всю жизнь писал Демона, недаром Врубеля нельзя было выгнать со всякого вернисажа – т.е. того, что предшествует выставке (холсты покрывают лаком, отсюда и «вернисаж»). Его невозможно было выгнать – он дописывал. Он всю свою жизнь рисовал свою нервную систему.
Я уверен, что Лермонтов кончил бы сумасшествием, если бы он дожил до возраста Михаила Александровича. Слишком много их объединяло, слишком симптоматично были они близки.
Гений – это, конечно же, слом нормальной человеческой психики, недаром еще Аристотель в своем знаменитом «Государстве» предлагал поэтов вешать. Потому что господствовать в мире должен здравый смысл. Эти времена приближаются. Через двести, триста лет это будет мир безобидных, простых, глупых и, самое главное, мирных людей.
Юрий Метелкин: Мне кажется, есть вариант ответа – почему в зрачках Демона в отражении мы не видим самого Демона. Ведь каждый из этих гениев (я уж не говорю о простых людях – это свойственно всем) находится в постоянной разборке между явью и не-явью, между тем, что ты здесь, и между тем, что ты там, оттуда. Эта точка, которую мы все ищем, с одной стороны, напоминает точку покоя, точку божественного нуля, с другой стороны – оборотной стороной этой точки может быть тот Демон, который смотрит на нас. Вторая наша половина – темная, и это то, что мы, может быть, пытаемся рассмотреть через потустороннюю сторону, сторону поиска себя. Этот Демон, которого искали и Лермонтов, и Врубель, для того чтобы найти себя в полноте. Но – когда он смотрит в отражение в зеркале, то в физическом мире он его не видит, и поэтому отражения его не существует.
Дзын: Глаза – зрачками внутрь, потому отблеск Казбека и нет лица…
Вячеслав Пьецух (читает): Тело 26-летнего поручика Тенгинского пехотного полка несколько часов лежало под проливным дождем, после было доставлено на квартиру, водружено на обеденный стол и сплошь убрано цветами по инициативе пятигорских дам, которые, между прочим, заметили, что у покойного было такое удовлетворенное выражение лица, будто он, наконец, наткнулся на идеал. Дамы плакали и роптали на неправедную судьбу.
«Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты» – но вот карету подали, и он уехал в небытие.
Варел Лозовой: «Демон сидящий». Крупное, ковровое полотно, писанное в 1890-м.
На самом пороге «Демониады». Валёрным маслом по холсту. Третьяковка.
Излитый из литосферы малахит. Демон лошадиный. В карстовых кущах смальты и зыби, ставших плотью станковой живописи Врубеля.
Но все же это не живописная манера, а способ смотреть и видеть. Мистическое видение в измененных состояниях сознания, когда ткань мира зрима, представляясь кристаллической структурой, вскипающей мозаикой эонов и корпускул. Когда куст сирени видится горным хрусталем или кварцем.
Темя Демона срезано верхним краем холста. Мозг с его холодной рассудочностью больше не нужен ему. Нечем и незачем думать. Он влюблен.
Смотрит вдаль. За горной седловиной уже рдеет зарницами рассвет.
Врубель выложил его как клинкерную кладку на известково-цемяночном растворе, «со скрытыми ходами», присущую зодчеству домонгольской Руси. Только выложил ее не плинфой, а золотыми слитками.
Князь мира. На корточках.
Разбеленный ультрамарин и кобальт шелковых, легких, как облако, шальвар. Руки вывернуты и сцеплены в замок. Они абрисом образуют четырехкамерное сердце – «тюрьму для плененного духа».
Пальцы, ладони провалены в тень. Что там? Суставные фаланги еще не сбились в сплошной мозоль копыта. Поджарые, мускулистые. Они, кажется, дрожат от напряжения. Готовые вот-вот вывернуться и раскрыться крылом над пропастью.
Но сейчас, на крыше мира, он царственно спокоен. С распахнутыми глазами, готовыми вобрать в себя всю долину внизу.
Силуэт этот для Врубеля не нов. Исполняя заказанные Праховым эскизы для Владимирского собора, на одном из «Воскресений» он изобразил спящих стражников в боковых низинах триптиха. Отринутых от созерцания высшего из таинств.
Демон – один из них. Те же взятые в замок, вывернутые конечности. Те же смоляные шевелюры «исторических» семитов. Те же подобранные под подбородок колени… Только – проснувшийся и глядящий вдаль.
Кстати, это самое шокирующее из всех врубелевских «Воскресений». Христос изображен на нем со всеми признаками телесного тлена – с ввалившимися глазницами, с проваленным носом, с проступающими глазными дугами, височными и бровными костями… Спас написан как Лазарь.
И эскизы остались эскизами.
Сергей Соловьев: И в завершение – три цитаты. Первая – из статьи Рериха «Блок и Врубель». Вторая – из истории болезни Врубеля, материалы Усольцевской клиники. Третья – речь Блока у гроба Врубеля.
«Незабываемо последнее посещение Врубеля, бывшее в 1905 году. Уже говорили о каких-то странностях, обозначавшихся в его жизни. Помним, он пришел довольно поздно вечером, и за чаем была беседа о новых задуманных картинах. Жили мы в доме Кенига на пятой линии Васильевского острова, столовая выходила во двор, и стояла полная тишина. Вдруг Врубель примолк и насторожился. Спросили его, в чем дело. Он прошептал: «Поет». Спросили: «Кто поет?» – «Он поет, как прекрасно». Мы встревожились, ибо была полнейшая тишина. «Михаил Александрович, да кто же, наконец, поет?» Врубель как-то неожиданно остеклился: «Да, конечно, он, демон, поет». При этом он спешно махнул рукой, как бы прося не мешать. Мы замолчали. Елена Ивановна, которая очень любила Врубеля, тревожно смотрела на меня, и так прошло значительное время. Наконец Врубель как-то особенно глубоко вздохнул. Настороженность пропала. Он поспешно поднялся из-за стола и начал совершенно прозаично прощаться, ссылаясь на поздний час».
«Во время этой госпитализации Врубель утверждал, что жил во все века, видел, как в Киеве в конце первого тысячелетия закладывали Десятинную церковь. Рассказывал о своем участии в постройке готического собора. Утверждал, что вместе с великими мастерами Ренессанса расписывал стены Ватикана. В этот период он рисовал все, что попадалось ему на глаза. Часто на один и тот же лист наносил с молниеносной быстротой рисунок за рисунком. По мнению сестры художника, "с потерей зрения, как это ни кажется невероятным, психика брата стала успокаиваться"».
«Незаметно протекла среди нас жизнь и болезнь гениального художника. Для мира остались дивные краски и причудливые чертежи, похищенные у Вечности. Для немногих – странные рассказы о земных видениях Врубеля. Для тесного кружка людей – маленькое восковое лицо в гробу с натруженным лбом и плотно сжатыми губами. Как недлинен мост в будущее! Еще несколько десятков лет – и память ослабеет: останутся только творения да легенда, еще при жизни художника сложившаяся.
Врубель жил просто, как все мы живем. При всей страсти к событиям в мире ему не хватало событий; и события перенеслись во внутренний мир – судьба современного художника; чем правильнее размежевывается на клеточки земная кора, тем глубже уходят под землю движущие нас боги огня и света.
Что такое гений? Так все дни и все ночи гадаем мы и мечтаем; и все дни и все ночи налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и слов на незнакомом языке; мы же так и не слышим главного. Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их; мы знаем немного таких записанных фраз, и смысл их приблизительно однозначащ; и на горе Синае, и в светлице Пречистой Девы, и в мастерской великого художника раздаются слова: «Ищи обетованную землю!» Кто расслышал, не может ослушаться, суждено ли ему умереть на рубеже или увидеть на кресте распятого сына, или сгореть на костре собственного вдохновения. Он все идет. Потому что «скучные песни земли» уже не могут заменить «звуков небес». Он уходит все дальше, а мы, отстающие, теряем из виду его, теряем и нить его жизни с тем, чтобы следующие поколения, взошедшие выше нас, обрели ее, заалевшую над самой их юной кудрявой головой.
Нить жизни Врубеля мы потеряли вовсе не тогда, когда он «сошел с ума», но гораздо раньше; когда он создавал мечту своей жизни – Демона.
Небывалый закат озолотил небывалые сине-лиловые горы. Снизу ползет синий сумрак ночи и медлит затоплять золото и перламутр. В этой борьбе золота и синевы уже брезжит иное; в художнике открывается сердце пророка; одинокий во вселенной, не понимаемый никем, он вызывает самого Демона, чтобы заклинать ночь ясностью его печальных очей, дивным светом лика, павлиньим блеском крыльев – божественной скукой, наконец. И золото горит не сгорая...
Падший ангел и художник-заклинатель: страшно быть с ними, увидеть небывалые миры и залечь в горах. Но только оттуда измеряются времена и сроки; иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем. Художники, как вестники древних трагедий, приходят оттуда к нам в размеренную жизнь с печатью безумия и рока на лице.
Врубель пришел с лицом безумным, но блаженным. Он – вестник, весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времен.
«Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет».
Мы, как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь. Художник обезумел, его затопила ночь искусства, потом – ночь смерти. Он шел, потому что «звуки небес» не забываются. Это он написал однажды голову неслыханной красоты; может быть, ту, которая не удалась в «Тайной вечере» Леонардо.
Да, он должен быть в том же Раю, о котором он пел».
скачать dle 12.1
