ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Рустам Габбасов. СОЛНЦЕЛОВЫ. Часть 4

Рустам Габбасов. СОЛНЦЕЛОВЫ. Часть 4


Очерки о двадцатых



ЭФФЕКТ ЗОЩЕНКО

В конце двадцатых годов одна из главных революционных газет страны «Вечерняя Красная газета» опубликовала анкету, где был вопрос — кто самый любимый и известный человек в Ленинграде?

Первое место занял писатель Михаил Михайлович Зощенко.

Воспоминания современников писателя подтверждают: Зощенко был сверхпопулярен. Первые рассказы писатель опубликовал в начале двадцатых. К концу этого десятилетия многочисленные сборники его текстов выходили многотысячными тиражами. Сатирические рассказы и фельетоны печатались в газетах и журналах (среди них ленинградский аналог «Крокодила» под таким же экзотическим названием «Бегемот»). Его новеллы любили читать со сцены артисты. Словечки, выражения из зощенковских рассказов витали в воздухе. «Ну ты как у Зощенко!» — мог сказать один товарищ другому в трамвае. А когда этот самый трамвай вылетал на бывшую Театральную улицу, кондуктор громко объявлял: «Улица Зощенко Росси!». Так было проще и — понятнее, чем «Зодчего Росси».

По словам одного из «серапионов» Михаила Слонимского, это было время, когда писались «поэтические рассказы в духе "Как создаются курганы” Всеволода Иванова, но Зощенко готов был разрабатывать тему "Как создаются очереди у бань”» 1. Мнимая легковесность темы! Сегодня не нужно обладать дерзостью, чтобы признать, что среди писателей из равных Зощенко в двадцатые и после был разве только Андрей Платонов. Только чтение Платонова в большей степени напоминает погружение в тёмный колодец без дна, а проза Михаила Зощенко сродни блестящей воде на ленинградской мостовой, в которой мы сами отражаемся.

Впрочем, и в наши дни Зощенко остается для многих читателей главным образом автором «Бани», «Аристократки», «Страданий молодого Вертера» и, возможно, рассказов для детей о Миньке и Лёле. Реальный художественный мир Зощенко много шире и именно его стилистическая уникальность сыграла с писателем злую шутку.

Стоить отметить, что именно в двадцатые годы были заложены те мины замедленного действия, которые трагически разорвались в 1946 году вместе с печально известным постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». Если преодолеть отвращение и продраться сквозь примитивную ругань, передёргивание фактов со стороны авторов постановления и банальную неграмотность, уже на первых страницах опубликованной речи Жданова можно обнаружить следующий пассаж:

Насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко оформилась не в самое последнее время. Его современные «произведения» вовсе не являются случайностью. Они являются лишь продолжением всего того литературного «наследства» Зощенко, которое ведет начало с 20-х годов. 2

А вот фрагмент из статьи А. Свентицкого «Октябрь в литературе», 1923 год:

Что же увидели Серапионы в революции? Вот М. Зощенко. Страшно не то, что он «работает», как любят о нем теперь говорить некоторые критики, «под Лескова» или «под Лейкина», как утверждал это кто-то, не имея ровно никаких оснований. Пусть пишет, ибо всякий художник, тем более молодой, связан властью литературной традиции, зависит от тех, кто творил до него. А страшно, что он видит в жизни, такой «пафосной» и напряженной, только ползучее, маленькое-маленькое, мизерное и пришибленное. <…>

Творческий аппарат Зощенки устроен таким образом, что, например, как «у помойной ямы стояла коза безрогая» и что «вымя у ней до земли», он заметил, что «вида поп никакого не имел и при малом росте — до плечика матушки — совершенно рыжая наружность» — тоже отметил. Но что в жизни произошли какие-то небывало огромные события, что была революция — этого он не приметил, творчески не ощутил.3

Риторика не слишком отличается. Но самое бессмысленное дело — искать подоплёку трагедии, случившейся в литературной судьбе М. М., в политике, риторике, идеологии. Для читателя литературы ясно, что дело главным образом зависело от стилистики, от формального строя произведений Зощенко.

Произошло страшное — писателя перепутали с его персонажами.

Зощенко — Слонимскому

Чертовски ругают. <...> Невозможно объясниться. Я сейчас только соображаю, за что меня (последний год) ругают — за мещанство! Покрываю и любуюсь мещанством! Эва, дела какие! Я долго не понимал, в чем дело. Последняя статья разъяснила. Черт побери, ну как разъяснишь? Тему путают с автором. Не могу же я к каждому рассказу прилагать учебник словесности. <...> В общем худо, Мишечка! Не забавно. Орут. Орут. Стыдят в чем-то. Чувствуешь себя бандитом и жуликом.4

А. М. Горький в письмах не раз признавался в том, что считает М. М. писателем, который идёт своей дорогой. Не гоголевской, не лесковской, а собственной («Зощенко заряжен иначе, да и весь — иной»), и главную роль в его фельетонах играет не юмор на потребу публике, а ирония и сатира. А комическая «маска» повествователя, «сказ», «энциклопедия мещанства»… Обо всём этом было написано ещё при жизни автора, распознано в его текстах, научно обосновано и разложено по полочкам. Были проведены тонкие нити к прозе Гоголя и Пушкина. (Сам Зощенко даже попытался сделать «сносную копию» стиля Александра Сергеевича, написав «Шестую повесть Белкина», которая способна рассказать о собственном стиле М. М., пожалуй, даже больше его ранних новелл). Был исследован язык, на котором говорят герои Зощенко: это разговорная речь 20-х с её лаконизмом выражений, революционной экспрессивностью, натиском, смешением иностранных и русских слов, множеством новых и переосмысленных старых выражений. Это вымороченный канцелярит советской бюрократии, велеречивость нэпманов и пафос строителей будущего, механически смешанный язык газет, лозунгов и коммунальных кухонь. Хотя именно словарного богатства в текстах Зощенко не так уж много. Куда большее значение играет построение фразы, её синтаксис, благодаря которому возникает непередаваемый комический эффект, ощущение живой речи за плечом.

И всё же что-то осталось за бортом. Нечто важное, отчего даже проницательный и тонкий критик Владислав Ходасевич, закрыв глаза на художественный мир рассказов Зощенко, принялся скрупулезно подсчитывать количество грабежей, драк, хулиганства, драм «на семейном фронте», отмечать пьянство и перебои с электричеством. Страницы с текстами Зощенко превратились в протоколы нарушений, а сам автор — в бытописателя 5.



* * *

Невысокий человек в кожаной кепке, в пальто и с кожаным же портфелем под мышкой на минуту задержался у большой корзины с яблоками. День тёплый, но человек крепко укутан шарфом. Может, он зябнет даже в такие великолепные сентябрьские дни. У него слабое сердце и он зябнет. Он осторожно передвигается и по своим делам идёт, не торопясь. Этот смуглый человек чуть улыбается и даже позирует, нарочно медленно протягивая руку к яблоку в корзине. Он знает, что фотограф в него целится. За его спиной виден какой-то довольно большой плакат. Очень хотелось бы знать, о чём этот плакат! Но мы видим только часть картинки: нарисованные дети весело кружатся в хороводе, обрамлённые грубоватым орнаментом. В нижней трети плаката видны слова: ОТКРЫТА ВО ВСЕ ОНЕДЕЛЬНИКА 12-6 часов от 11-5 Ч АТНЫЙ. Всё остальное загораживает товарищ Зощенко в тёмном пальто. Резкие тени. Яркое солнце, мостовая. Москва. Зощенко спокоен и, наверное, счастлив. В правой руке у него папироса.

Я попытался пересказать фотографию Бориса Игнатовича, которая открыта у меня на экране. Снимок сделан в 1923-м году в Москве и его можно увидеть в сборнике «Уважаемые граждане» (составитель М. Долинский). Так, простым перечислением деталей и обстоятельств, я попытался чуть приблизить к себе тот период жизни и творчества, когда художественную концепцию Зощенко ещё понимали как художественную, не воспринимая писателя «карателем» мещанства и не навешивая ярлыки. Ярлыки, стоящие вне стиля и ритма прозы Зощенко, вне эффекта который вызывает чтение его рассказов и фельетонов.

Фельетоны! Не пойти ли от начала к ним, составившим великолепный корпус текстов «Голубой книги», в которую Михаил Михайлович собрал лучшее из написанного в двадцатые? Путь к фельетонной форме был не таким простым, как может показаться читателю.

Тогда фельетон считался перспективным жанром, способным обновить литературный процесс и дать нужный импульс прозе. Удачный фельетон мог сочетать в себе все качества новой прозы и тот самый «литературный быт», о котором твердили Б. Эйхенбаум, В. Шкловский, Ю. Тынянов и другие критики ОПОЯЗа. Предельно короткий по объёму, фельетонный текст мог быть и ответом писателя на читательское письмо, и выдержкой из дневника, и просто записанным наблюдением с неожиданным финалом. Окантовка лихо закрученного сюжета в фельетоне как правило незамысловата и дистиллирована. Никакого психологизма, никаких ярких образов или, упаси боже, символов, только ярко освещенная сцена, на которой по прихоти осветителя в луч прожектора попали рабочие заводского цеха, ленинградские следователи, председатель ЖАКТа, какая-нибудь комичная старорежимная старуха или ловкий трамвайный воришка.

Фельетон балансирует на грани журналистики и литературы, он удел писателя — мастера своего дела, если угодно, ремесленника, которому не чужд любой т. н. низкий жанр. Фельетон отрывочен и фрагментарен, прагматичен, в отличие от «сделанной» повести или романа.

Впрочем, прагматичность — опасное слово. Для рядового автора «Крокодила» фельетон, возможно, был одним из жанров, где можно было отточить перо, высмеять нелицеприятный факт или общественное происшествие. Но только не для Зощенко. Вчитываясь в его фельетоны и новеллы из сборника «Нервные люди» 6, понимаешь, что сам опробованный и литературно обработанный факт из жизни для писателя — дело второе. На первом месте — ритм прозы и сбивающая поначалу с толку предельная обезличенность, если угодно — целлулоидность героев Зощенки.

Главный герой рассказа «Дрова» (с эпиграфом из Блока!) закладывает в полено патрон, чтобы выяснить, у кого рванёт, и тем самым поймать вора. В результате взрывается печка у жильца, который больше всех ратовал за поимку грабителя.

Ничего я на это Сереге Пестрикову не сказал, только с грустью посмотрел на его подлое лицо и на расстроенную квартиру, и на груды кирпича заместо печи, и на сломанные двери — и молча вышел.

Жертв была одна. Серегин жилец — инвалид Гусев — помер с испугу. Его кирпичом по балде звездануло.

В знаменитом рассказе «На живца» некая демоническая старуха также озабочена поимкой вора, да не одного, и делает это с помощью наживки — пакета с мусором, якобы ненароком оставленным без присмотра.

Разве решитесь вы заявить, что оба этих крошечных текста высмеивают, карают самоуправство «уважаемых граждан»? И именно в этом заключается зерно художественной прозы Зощенко?

И уж если подгонять неоднозначную формулу зощенковского языка к готовому ответу, то за ответ стоит взять шкловское «остранение», способ видеть вещи выведенными из контекста.7

В этом году в Зимнем дворце разное царское барахлишко продавалось. Музейный фонд, что ли, этим торговал. Я не знаю кто.

Я с Катериной Федоровной Коленкоровой ходил туда. Ей самовар нужен был на десять персон.

Самовара, между прочим, там не оказалось. Или царь пил из чайника, или ему носили из кухни в каком-нибудь граненом стакане, я не знаю, — только самовары в продажу не поступили.

Зато других вещей было множество. И вещи, действительно, все очень великолепные. Разные царские портьеры, бордюры, разные рюмочки, плевательницы, сорочки и другие разные царские штучки. Ну, прямо глаза разбегаются, не знаешь, за что схватиться и какую вещь приобрести. (Царские сапоги).

«Великолепные» вещи из этого рассказа, к сожалению, оказались на поверку вещами старыми и разрушающимися: с сапогов слетели подмётки, а тончайшие дамские сорочки из «мадаполама» расползлись.

Эффект Зощенко — мгновенное перемещение в этот нелепый и грустно-смешной мир «уважаемых граждан», полностью лишённых любых проявлений сознательной жизни, психологии. Волшебство зощенковской прозы кроется в ритмическом соединении слов в таком порядке, в котором история оказывается сжатой по объёму и доведённой до предельной простоты. В этом мире нет главных и второстепенных героев, в нём не так важен в конце концов предмет и тема разговора, как тот способ, каким Зощенко об этом рассказывает. Зощенко — беспредметник от литературы, автор минималистских инсталляций и сценок. Но достоверен ли этот мир? Чтобы понять это, можно попробовать переместиться от хрестоматийных текстов писателя к «пограничным» образцам. Например, к удивительным по стилю и не столь популярным повестям, объединённым в сборник «Сентиментальные повести» (1927).



* * *

Судя по всему, к поэзии у Зощенко было особое отношение. Непередаваемое удовольствие — встреча со стихотворной цитатой у писателя. Он делает это всегда иронично. Будоражащий искрящий контраст контекста и цитаты (как правило это несколько нежных элегических строк из Есенина, Байрона, Пушкина, Некрасова) напоминает короткое замыкание. Непременная фраза из столь ненавидимых Зощенкой газетных клише — «Как сказал поэт» — венчает цитату.

Стихи в прозе Зощенко маячат как красные флажки. В его классических рассказах внутри предельно сжатого текста, напоминающего скорее быстрый набросок в лифте по пути в редакцию, задумчивые четыре строки из Есенина или Блока переносят нас к сборнику «Сентиментальные повести». Зощенко задумал их в 1920-х годах, но единым корпусом вышли в 1936 году, а в последующие годы неоднократно редактировались. Сегодня эти семь текстов в ярко-сиреневой обложке (изд. «Время», Москва, 2008) выглядят как одна из самых беспощадных расправ с литературной традицией конца XIX века — начала XX.

Сложно представить себе более многословные, витиеватые и переполненные чувственными переживаниями героев произведения среди привычных вещей Зощенко. На первый взгляд, «Сентиментальные повести» — злая пародия на претенциозные, полные безвкусной эротики романы Арцыбашева, худшие образцы прозы Леонида Андреева, довоенные бульварные романы и даже на непревзойдённые романтичные повести Куприна («Поединок» и другие). Но всматриваясь в каждый текст, начинаешь понимать, что развязный стиль провинциального беллетриста, от нечего делать взявшегося за перо, выдуман Зощенко сознательно и именно благодаря ему позже на свет появились фирменные зощенковские вещи. В каком-то смысле, цикл «Сентиментальные повести» был подготовительной работой, поиском поэтики перед блестящим походом в большую литературу.

«Аполлон и Тамара», «Люди», «Страшная ночь», «О чём пел соловей», «Весёлое приключение», «Сирень цветёт» — большинство повестей цикла — это настоящий звёздный час повествователя, «автора». Внутренние монологи повествователя Зощенко превращает в нелепые чаплиновские то смешные, то грустные истории внутри собственно повестей (а их сюжеты незамысловаты и взяты как будто из учебников по скорому написанию дешёвой беллетристики). Бесконечные рефлексии автора-повествователя затрагивают разные сферы мироздания.

— Ну ум, — говорил автор, — предположим. Действительно, спору нет, много чего любопытного и занимательного изобрели люди благодаря уму: микроскоп, бритва «Жил-лет», фотография и так далее, и так далее. Но чтоб, значит, такое изобрести, чтоб каждому человеку жилось бы совершенно припеваючи, — этого еще окончательно нету. А столетия, промежду прочим, идут, века идут. Солнце уж пятнами стало покрываться. Остывает, видите ли. Год-то у нас, скажем, одна тысяча девятьсот двадцать девятый. Эвон сколько времени уже промигали.

Вот, примерно такие недостойные мысли мелькали у автора.

(«Сирень цветёт»).

Но главным образом они затрагивают литературу — вопросы как писать и о чём писать весьма волнуют повествователя.

Странные вещи творятся в литературе! Нынче, если автор напишет повесть о современных событиях, то такому автору со всех сторон уважение. И критики ему рукоплещут, и читатели ему сочувствуют.

Такому автору и слава, и популярность, и всякое уважение. И портреты такого автора печатают во всех еженедельных органах. И издатели расплачиваются с ним в золоте, не менее, как по сто рублей за лист.

А на наш ничтожный взгляд, по сто рублей за лист — это уж явная и совершенная несправедливость.

В самом деле: для того чтобы написать повесть о современных событиях, необходима соответствующая география местности, то есть пребывание автора в крупных центрах или столицах республики, в которых-то, главным образом, и проистекают исторические события.

(«Люди»).

Стилизованный мир всегда вызывает беспокойство. Приключение Аполлона Семеновича Перепенчука разворачиваются словно на страницах программки провинциального театра, в которой дано краткое описание театральной постановки.

Пусть на этом месте читатель плачет, сколько ему угодно — автору все равно, ему ни холодно, ни жарко. Автор бесстрастно переходит к дальнейшим событиям.

Зощенко беспощадно эксплуатирует штампы водевилей, дешёвых сентиментальных романов, нравоучительных рассказов о «перековке» души. Непревзойдённая сцена попытки самоубийства Перепенчука и встреча со стрелочником (с «простым народом»):

— Эта худа, — сказал стрелочник, покачав головой. — Как же это, брат, без рукомесла-то жить? Это, я тебе скажу, немыслимо худа. Человеку нужно непременно понимать рукомесло. Скажем, я — сторож, стрелочник. А теперь, скажем, поперли меня, сокращенье там или что иное… Я от этого, братишка, не пропаду. Я сапоги знаю работать. Буду я работать сапоги — рука сломалась — мне и горюшка никакого. Буду-ка я зубами веревки вить. Вот она какое дело. Как же это можно без рукомесла. Нипочем не можно… Как же существуешь-то?

Оба типа — и стрелочник, и мужик в поддёвке, спасшие Перепенчука от смерти — выписаны Зощенко уже в том безукоризненном беспощадном к «простому народу» стиле, за который он много позже подвергался нападкам со стороны представителей власти и официальной культуры.

Этот стиль наиболее выразительно сформулирован, как ни странно, В. Паперным в его диссертации «Культура Два»: уничтожать родственное и украшать враждебное. Родственное в случае Зощенко — впечатляющий ряд «народных типов», созданных русской литературой от Пушкина до Блока. Зощенковский удар по привычному канону заключённой в крестьянине мудрости сравним разве что с Бунинскими повестями.

Зощенко, с его парадоксальным стилем и трагичной судьбой, дал как бы детальную схему превращения крестьянина в рабочего в городе, и главный эффект его прозы — в стиле, точнейшим образом отразившим истаивание старого уклада в культуре и бытовой жизни России, и появление нового ритма в хаосе двадцатых годов.





______________

[1] Ю. В. Томашевский. Вспоминая Михаила Зощенко. — Л.: Художественная литература, 1990.
[2] Сокращенная и обобщенная стенограмма докладов т. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде («Правда» № 225 (10307) от 21 сентября 1946 г.).
[3] Литературный еженедельник. № 43. 1923 С. 8.
[4] Ю. В. Томашевский. Вспоминая Михаила Зощенко. — Л.: Художественная литература, 1990.
[5] В. Ф. Ходасевич. Уважаемые граждане. / Лицо и маска Михаила Зощенко. Сост. Ю. В. Томашевский : Сборник. — М.: Олимп—ППП (Проза. Поэзия. публицистика), 1994.
[6] Зощенко М. Нервные люди: Рассказы и фельетоны (1926–1930). — М.: Время, 2008.
[7] Шкловский В. Б. О теории прозы. - М.: Круг, 1925. - С. 7-20.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 224
Опубликовано 08 авг 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ