Часть 1 |
Часть 2 |
Часть 3 > ЦИНИЧНЫЕ ПРИЗНАНИЯ ИДЕАЛИСТОВ– Когнитивный диссонанс в том, что мы не должны перестать любить книгу, – сказала Юлия Качалкина, нацелив слушателей на ломку тонких настроек и походы массовиком-затейником к книгопродавцам.
– Чтобы на этом заработать, надо это очень сильно любить, но бесконечно на любви ехать невозможно: однажды должны прийти деньги, – сказала Галина Юзефович, поведав историю вымывания литературной критики как профессии.
– Редактор не сидит в комфортных, хорошо проветриваемых помещениях, пригодных для интеллектуальной работы, – сказала Юлия Качалкина.
– Нет такого рабочего места – критик, – подытожила Галина Юзефович.
– Каждое издание книги – это кредит, который даёт тебе работодатель, – сказала Юлия Качалкина.
– Я им книжные обзоры впарила, – призналась Галина Юзефович.
Семинары «Люди Гутенберга», сколько можно судить по этим двум, избранным, – истории крушения романтических ожиданий, конца детства, выстывания литературного мира как эдема читающих, вскарабкивания по голой земле, куда свалился ты сам, и твои творческие планы, и весь этот книжный бизнес.
И всё же это истории успеха – личного обустройства в профессии, где надо зажечь глагол сырыми спичками.
Истории усилий, чирканий, подмерзших чханий, в результате которых добывается искра и понимание, что всё же ради этой искры, а не чего-то иного, ставшего плотью будней, ты пытался и силился.
На мастер-классах Юлии Качалкиной и Галины Юзефович были получены действительно ценные ориентиры в практике – до программы, в которой работают издатели, и книжной карты выпускающего редактора, до способов капитализовать критическое имя и ментальной карты рецензента, – но вдохновляло другое, не ремесленное. Или – сочетание ремесла и детской ещё цели, как если бы, скручивая канат, переносился мыслью на каравеллу у пиратских островов.
– Где проходит нерв, – сказала Юзефович, – интересно, где проходит нерв внимания к книге.
И внимания к профессии, могла бы добавить я.
Слушая Галину Юзефович, я вспоминала острые когда-то споры так называемых book reviewer-ов и журнальных критиков – или, в другой терминологии, обозревателей и критиков, – бесконечно утверждавшие тот факт, что вот кто-то из нас критик, а другой заведомо нет.
Разделение на критиков и не-критиков сохранилось и по сей день, просто сейчас оно лишилось остроты противостояния: обе стороны критического осмысления литературы поняли, что всех их придавило одним медным низким небом.
И всё же – кто тут критик, остается важным вопросом. Профессиональным.
Потому что для Галины Юзефович нормальный, адекватный вариант существования в критике – это она. И конкурентный, быстрый медиамир вокруг.
А в толстых журналах, сказала, печатаются филологи.
Граница между «Медузой» и, скажем, «Новым миром» – не точно проведённая граница.
Невидимый разделитель в этой профессии проходит не по линии различения литературных журналов и быстрых СМИ.
А по линии профессиональной ответственности.
Галина Юзефович отвечает перед читателем, которому всё время что-то рекомендует, или отсоветывает, она именно с читателем совпадает или расходится, она с ним в плотном контакте.
И именно по этому признаку она для критика иного склада – фигура зазеркалья.
Я и смотрела на неё весь мастер-класс, как в зеркало: говорит о моём, но ведет к другому.
Это другое и было мне интересно, признаться, я впервые слышала откровенный рассказ критика-обозревателя о том, как в действительности устроены его жизнь и выживание в профессии.
И все же сохранялось чувство, что разговор ведётся именно что о другом.
Или это моё – другое, когда понимаю, что я-то отвечаю прежде всего не перед читателем, а перед литературой. Культурой вообще. Которой я адресую свои рекомендации, сомнения, отсоветования, приободрения. С которой я совпадаю или расхожусь, с которой я в плотном контакте.
Читатель при этом призывается как участник диалога с литературой. А писатель – как читатель самого себя: ну, пересмотри, что получилось, как, нравится?
Это не филология. Это другая ответственность критики.
А она между читателем и литературой всегда и разрывалась, и развивалась.
Впарить читателю литературу – дело одних, впарить литературе читателя – дело других.
Вот каков мой остаточный романтизм в профессии.
Зато Галина Юзефович говорит: я готовлю. Я готовлю почти профессионально. Потому что должно же, говорит, у меня быть хобби. Потому что критиком она – работает.
Ну а у меня критика – пожизненное хобби.
7 апреля 2016СВЯЩЕННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕПро книгу Галины Юзефович надо знать, что она всё равно что книжный магазин, а держать её лучше всего в туалете – так сказала автор, а ведущий презентации Кирилл Гликман приклеил к книге свою рекомендацию: «пёстрая». Юзефович не возражала, подчеркивая случайность и разнородность как принципы сборки книги. «Когда мне говорят: купили твою книгу и читаем, – меня это пугает, – призналась критик. – Это книга не для чтения. Её нужно открывать на произвольном месте, прочитывать одиндва текста и решать: буду ли я читать то, что в них рекомендовано, или это не моё. Читать эту книгу для души, наверное, можно, но не в этом её цель». Сама же критик предпочитала другой эпитет: «удобная». Удобство и «удовольствие» читателя в ходе презентации заняли место главных ценностей критика, признавшегося в скептическом отношении к этическим вопросам литературы. «Я не делю литературу на этически состоятельную и не состоятельную. Литература – для радости и удовольствия», – подчеркнула Юзефович и предположила, что представление о литературе, направляющей нас в «лучшую сторону», – это «наследие эпохи, которая кончилась, а мы пытаемся её искусственно пролонгировать».
Как здорово, – думала я, записывая ответ Галины Юзефович на мой вопрос о возможно сложившемся в книге контексте и идее современной литературы, – ведь давнее это поверье, что дробные рекомендательные тексты образуют в книге единый большой сверхтекст, – как здорово, что автор считает, будто у неё никакой концепции литературы в книге нет. Потому что само это отсутствие – одна из идей, наиболее точно характеризующих этого критика, высказывающегося с последовательностью и цельностью настоящего литературного идеолога.
Юзефович называет себя «удобным персонажем»: «хорошим лекалом», которое «подходит всем», идеальным «прибором», «камертоном», по которому можно сверять предпочтения «среднего читателя». Удобство и удовольствие – в самом деле читательские ценности в литературе, которая сегодня, как все искусства, стремится, напротив, к выходу и выводу из зоны комфорта, к усилению напряжения. В литературе это не так заметно, потому что читать все-таки трудно и шее больно, а вот в театре об этом много говорят, и современный театр четко разделяется на тот, который для удовольствия и удобства, и тот, что для включения и напряжения.
Это именно и здорово – что Галина Юзефович позиционирует себя так отчётливо и твёрдо, что становится камертоном не только для «среднего читателя», но и для «среднего критика». Лестно мне было услышать на презентации, что Юзефович считает меня своим «антагонистом» – речь об одной дискуссии в Фб, в ходе которой она очень точно написала, что мы как будто стоим спина к спине у одной мачты, – но, возвращая этот своеобразный профессиональный комплимент, я хотела бы отметить, что ни с каким другим критиком сегодня не встанешь вот так уверенно спиной к спине, ни с кем другим не случится такого вот полного и последовательного дополнения.
Просто потому, что никто больше в критике не сумел сделать из рекомендательного сервиса – социальную и литературную идею.
А между тем вот этот friendly и convenient формат лежит сегодня в основе всех успешных интеллектуальных проектов – стоит вспомнить только удобную нарезку наук на Arzamas, неустанно изобретающего всё новые способы доставить человеку удовольствие новыми знаниями.
Культурные возможности сегодня в таком случае разворачиваются от, скажем, Владимира Мартынова, который на презентации своей «Книги перемен» выразил пренебрежение к новой информации как цели чтения и сказал, что чтение должно стать фактором внутренней перемены в читателе, а не поводом насладиться внешней динамикой текста, – до, например, Галины Юзефович, выразившей готовность помочь читателю разобраться в книге, которую он как раз не хочет делать фактом внутреннего опыта – не прочитает лично, но не прочь составить определённое мнение.
Знать не включаясь, ориентироваться не вчитываясь, познавать не исследуя – очень точный принцип потребления информации. И он работает – в том числе и в жизни самих критиков: так, Галина Юзефович рассказала, что отлично ориентируется в кино, хотя не слишком настроена воспринимать визуальные искусства – благодаря рецензиям Антона Долина, и, хотя не ходит в рестораны, читает ресторанную критику – чтобы сказать себе: «я в курсе».
То, ради чего, однако, стоит вчитаться, включиться, вбуриться и выдавать неделю за неделей, месяц за месяцем ворохи критических рекомендаций и разборов, чтобы потом отобрать из них вот такую книгу, нетоненькую и отнюдь не полно представляющую читательский опыт автора, – то, ради чего рыба-лоцман ныряет на глубину, – обретается в ходе того же движения от истока к плоду, от творения к потреблению. Оттолкнувшись от собирательного образа оппонента, пишущего «литературу о литературе» и говорящего «с литературой как институцией», в частности, «воспитывающего и перевоспитывающего писателя» и пытающегося «направлять и модерировать литературный, извините за выражение, процесс», Галина Юзефович выразила убеждённость, что полезнее и адекватнее «в современном, извините опять же, мире» было бы иное. «Чтение уходит, – сказала она, – и мне кажется очень важным поддержать интерес, взбивать это молоко лапками, транслировать эту живую эмоцию, энергию чтения».
«Я критик того типа, который бегает с погремушкой и кричит: смотрите, какая классная штука», – предложила Юзефович ещё один удобно и с удовольствием, как заглавная рыба-лоцман, запоминающийся образ.
И добавила, что сама своё «пристрастие» к чтению воспринимает «как большое счастье».
«Люблю разное», – сказала Юзефович в ответ на вопрос о её предпочтениях, – и простодушное это и лёгкое самоопределение немедленно развилось в концепцию, которой в книге как будто нет. Любить «разное» в случае Юзефович означает не применять концептуального насилия, не укладывать «в структуру» то, что сопротивляется общему знаменателю, не противиться разнородности как главному принципу современной литературной ситуации.
Да, это мой «фидбэк» – Галина Юзефович сказала, что ждёт «фидбэка» от читателя книги, и вот я, ещё не начав читать, вывела идею критика из его признания в отсутствии идеи.
Признания, мало отвечающего стремлению Юзефович к высказыванию ясному и осмысленному: мне особенно понравилось, как она сказала на презентации, почему не любит свои отрицательные рецензии.
Они написаны в раздражении, – сказала критик, – а «раздражение – абсолютно бесплодное чувство»: вместо «глубокого осмысления» – «такой фырк».
И, пожалуй, вот этот – принцип удобства и удовольствия самого критика особенно хочется с Галиной Юзефович разделить: жизнь критика стоит тратить только на то, что любишь.
«Это главное, для чего живёшь: любовь, которую сам испытал, разделить с другими. Найти что-то такое, что никто ещё не нашел, но полюбить смогут многие».
7 октября 2016ЖУРНАЛЬНЫЙ СЕРВИСНа сайте Rara Avis – две колонки о толстых журналах: ритуальная зазывальная от Романа Сенчина и обрядовая погребальная от Сергея Морозова. Статьи написаны в пику одна другой, но с обеими не поспоришь. Особенно хочется согласиться с Морозовым в том, что журнал без читателя – новая литературная нормальность. В этом отпадении от читателя – которого часто настигает то, что печаталось в журнале, уже в виде изданной книги, – есть тоже какой-то ритуал. Журналы, нужные только специальному кругу литераторов и филологов, символизируют литературу, нужную только самой себе. Потому что мало что читается – но пишется-то по сию пору и посюда чешется сказать. Что сейчас действительно читается – легко понять на примере выкладок Арзамаса или вот теперь изданного избранного из TheQuestion. Читают сервисы, и на том же сайте Rara avis наибольшей популярностью пользуется рубрика «Кратко», пользовательская по сути. Кратко, быстро и в главных чертах – обо всём, чего не знает читатель, потому что знать – это долго, сейчас быстрее спросить. За каждым ответом в TheQuestion могут стоять десятилетия специального изучения вопроса, которые не каждому обязательно проходить, и потому читать сервис должно как можно больше людей, им друг без друга поле не обойти, – а писатель и один в поле воин: он сказал – а кто и как откликнется, не его забота.
Время сервисной культуры создает дружелюбные и легко проходимые пространства утоления запросов. Сервис и есть новое искусство социального ангажирования, связывания вопрошающих с отвечающими, человеческого функционала. Толстый журнал – предмет досервисной культуры, символ утраченной ценности долгой, трудно добываемой и личной, а потому не всегда вполне объяснимой, мысли. Эта мысль в самом деле не требует читателя, так как и сама откликается не ему, а тому незримому, что её породило. Журнал, получивший читателя, немедленно из музея мысли трансформировался бы в сервис – может быть, портал-лабиринт с краткими маршрутами по месседжам современной литературы, каковой давно, может, пора сделать из Журнального зала.
Журнальную публикацию не видят, потому что она, а отличие от книги, не имеет для критиков и читателей признаков продукта. Опубликованная в журнале, она как будто ещё не им адресована. А вышедшая книгой – будто проявляется для пользователя.
В чём правы и Сенчин, и Морозов: с одной из этих утопий нужно бы покончить. Быть оплотом дискомфорта и недружелюбия как атрибутов искусства и одновременно зазывать читателя не получится. Но пока логика Красной площади, где наш главный редактор приглашала прохожих купить журналы, каждый из которых дешевле чашки кофе, не работает на редколлегиях: сотрудники журналов, как умеют, думают все же не о читателе, а о литературе. Которая, кроме них, никому не нужна – но вот это, может быть, самое вредное заблуждение и их, и Сергея Морозова.
24 июня 2016ЗАПРОС НА ВОПРОСКритичность к себе и своим знаниям объявила Тоня Самсонова, основатель TheQuestion, одной из идей проекта, где ответы не из абсолютного источника знания берутся, а от себя. И ответ на вопрос, почему яблоко падает, прилетит одним от Аристотеля, другим от Ньютона, третьим от Эйнштейна, едва они скачают приложение, которое, как засвидетельствовали на презентации, может теперь смастерить в смартфоне любой школьник. Презентовали уже второе издание избранных вопросов-ответов, выпущенное в редакции Ильи Данишевского (проект Ангедония), девушка в голубом платье без углов рассказывала про средневековье, ходил представленный лучшим автором текстов про историю учитель из Мытищ, сидел в малиновой майке знаменитый знаток из TheЧтоГдеКогда, ожидался зажигательный диджей сет, под который, однако, все мирно свернулись в кружки – будто недоговорив. Тоня Самсонова, которой мальчик в зелёных кроссовках вручил цветы, вспоминала, как потенциальные партнеры вешали трубку, только заслышав, что предполагаемая ею аудитория проекта – 500 миллионов человек, пишущих по-русски. А я развлекалась тем, что представляла на её месте главного редактора какого-нибудь литературного журнала. И чувствовала, что иронически совмещённые пространства не так далеки друг от друга, раз уж вместо интерактива и спектра резюмешек обо всём на свете на презентации соорудили лекторий на восемьдесят минут, а популярный электронный сервис издал избранное в уже втором бумажном томе. Главный редактор какого-нибудь литературного журнала побоялся бы наскучить и звучать пафосно, а Тоня, с видными коленками, тремя, оказывается, детьми и радийным умением заполнять паузы трёпом, толкала речь о снятии ограничителей с общения тех, кто умеет спросить, с теми, кому есть что ответить, – и мир вертелся, и слово обещало тут жить, и умение писать по-русски приобретало практический, пользовательский смысл.
24 июня 2016УЧЕБНИК ВОЛШЕБСТВАТеперь, сказал Дмитрий Кузьмин, коллегам трудно будет отмахнуться. Вот тут, сказал, вся конфигурация: где верх, где низ, где лево, где право. И сослался на Ленина, который велел рвать порочный круг где придётся – и так пришлось: с сочинением стихов у нас хорошо, а с критикой плохо, и учебник назначен точкой разрыва. Тесный круг поэтов и критиков, собравшихся на презентацию учебника «Поэзия», разорвать было не так легко: официантам с подносами над головой мешали обеденные столы, толстые книги и согласная готовность каждого из пришедших в свой черёд начать протискиваться из-за стола, угла или барного стулика к микрофону. Дмитрий Кузьмин настаивал на ценности различий, Кирилл Корчагин – на объединении классической и новой поэзии в единый контекст, Наталия Азарова высказала пожелание отправить поэтический десант в школы. В учебнике чёрным по белому объясняется, чем отличаются черновик и беловик, но гости вечера не были тем самым вожделенным адресатом книги, который мог бы это по достоинству оценить. Хотелось, пожалуй, эксперимента на живых людях: что расслышат, как поймут направленное к ним послание, будто поэзия – это важно и ясно. И не зададутся ли, может быть, впервые вопросом: а когда это бывает важно и так ли уж должно быть ясно?
Нужно ли уметь читать стихи или проблема только в том, чтобы хотеть – найти им место в списке карманных, повседневных потребностей? Создатели учебника обещали сайт – а требуется, вероятно, приложение для Play Market, с возможностью подключаться к поэтическому радио и жать стихи не по списку, а по настроению. С проступающим под стихом понятным житейским контекстом его создания, чтобы он не звучал, как глас оракула из мраморной тумбы. С осознанием, что вот эта беготня из перехода на трамвай, бестолковня в кафешке, ожидание запаздывающей подруги, тревога о несделанном за утро – как-то складываются с прочитанным в один поток самоощущения. И, с другой стороны, с удивлением тому, как порочный круг этих надобностей, потребностей, надуманностей разрывается, расторгается выцепленными стихами.
Стихи – это так близко, и коротко, и интенсивно, что не может не быть современно, стихи происходят сейчас – и чтобы управляться с этим интенсивным переживанием сейчасного, нужен путеводитель, учебник, настройщик на эту внутреннюю волну. Но как читать стихи – второй вопрос после вопроса, зачем. Сможет ли экспериментальное приближение поэзии к неподготовленному читателю стимулировать его интерес – кажется самым принципиальным. Как и то, сможет ли этот читатель, освоив учебник, принять тот факт, что всё и до конца в поэзии он все равно не поймёт? В кулуарах, у вешалки, одним из гостей вечера было высказано сожаление, что в учебнике не отразишь понимание поэзии как волшебства. Учебник разжёвывает мерцание, ловит синюю птицу. Но в условиях вытеснения поэзии как потребности такое, профанное растолкование кажется полезным, приободряющим шагом. Что он ничего не понимает, читатель поймёт и сам. От экспертов и критиков ему важно, пожалуй, узнать, что поэзия доступна и обращена к каждому, что она не только для избранных – не только для тех, кто пишет и кто, да, в этот вечер собрался на презентацию.
Живой поэт, впрочем, тоже не пособие. Поэт такой волшебный. Поэтов просили оценить, довольны ли они тем разделом издания, куда попали, и зачитать из раздела. И Лев Оборин, который в тот день праздновал рождение и пришел в отличительных штанах, сказал, что его стихотворение вошло как пример нарративной поэзии, а поскольку он не знает, мол, как делать нарративную поэзию, он очень этим остался доволен. Виталий Пуханов мистифицировал публику, выделив из фрагмента о себе одну фразу, которую никто не поймёт, потому что она обращена лично к нему, как ответ на Страшном Суде. Какая фраза была, не сказал, придётся читать про Пуханова внимательнее. Мария Галина сказала, что хотела бы раздел про постапокалипсис в поэзии, но его нет. Андрей Родионов прочитал экспромт про учебник, вместо того чтобы читать по нему. Лукомников сказал, что прочтёт единственную свою строчку, вошедшую в учебник на странице 635: под его именем в первом издании напечатали чужое стихотворение. Горалик утешила, сказав, что это – прекрасный пример комбинаторной поэзии. Поэтов просили читать не только своё, но и из классики. Лукомников прочёл Пушкина.
Кирилл Корчагин отметил, что раздел про поэтическую идентичность – революционная тема, и больше всего гостей на вечере из этого раздела. Впрочем, по-настоящему разделение обозначилось другое: кто попал в учебник, кто не попал. Для собравшихся многостраничные разъяснения были скорее приложение к хрестоматии: искали себя, искали любимые стихи любимых поэтов, гневались, почему не вошло. Кузьмин обещал, что на сайте войдут все, но гости требовали, чтоб появилось в печати, уже во втором издании. Возникло и недопонимание между авторами учебника: мы испугались фамилии, – рискованно отшутился Корчагин от Анашевича, Азарова поспешила уточнить, что самоконтроль авторов учебника не стоит преувеличивать, суть не в имени, а в том, что книжку хочется впустить в школьную программу. А к детям допустят не всех. Примирительным ходом вечера было приглашение читать молодым поэтам, не вошедшим в методически рекомендованный круг.
Алла Горбунова сказала, что искала хорошую книгу в подарок. Из зала добавили: увесистую. Проблема теперь решена, сказала Горбунова.
Так точно, решена: теперь у нас есть толстая и увесистая книга о том, как читать короткое и невесомое. Эксперимент этот предполагает, может быть, и такой исход: читатель поймёт, что второе дешевле, и рискнёт прочитать стихи сам. Без учебника, экспертов и критиков, вне поля обаяния поэтов и тем. Один на один, как, говорят, бывало, а может, и не было ещё с тобой никогда.
25 марта 2016РЕТРОМОДНЫЙ ПОЭТПолный слом показавшейся было концепции пятичастного проекта Гоголь-центра о поэтах: вместо пластической движущейся репродукции судьбы – прямая, как «помолитесь обо мне», манифестация литературы, – да и фирменная сценография пущена побоку: пятиконечную звезду вытеснил хрустальный шар, экран с мелькающей, будто в пластилиновом мультфильме, петроградской хроникой. Как зрителю мне ходячая аудиокнижка Ахматовой в исполнении искусно понижающей горестные басы Демидовой даже больше нравится, чем прыг-скок с едва пробивающимися через немоту памяти и косноязычие тел стихами Пастернака и Мандельштама. Но как критик – то есть существо, заинтересованное куда больше в движении искусства, чем в своём удовольствии, – не могу не пожалеть, что спектакль «Ахматова. Поэма без героя» так бесхитростно выполнил просветительскую функцию театра, забив на поиск и риск. Ахматова-Демидова беспроигрышна и бесспорна – куда более, чем Хаматова в роли Надежды Мандельштам, читающая смеясь и выдувая мыльные пузыри роковое поэтово «не чуя страны». Хаматову перемололо единым пластическим рисунком спектакля, как судьбой. Тогда как Демидова остановила движение грудью, будто памятник нерукотворный – невскую волну. Ее пластическое альтер эго – чёрная коломбинка, задирающая ногу и играющая на шаре, – впущена в спектакль для вздоха перед строфой и смывается текстом подчистую, несмотря на выразительность поз и пронзительность вокала. Я чувствую, что присутствую при ритуале воскрешения слова, и на этот декламационный театр хочется закрыть глаза – потому что вроде как ничего не упустишь. Театр фон, театр задник – в постдрамовский век тоже своего рода революция. Вот только собеседник-интеллектуал, сопровождавший нас на сегодняшний спектакль, слишком убедительно говорил про театральный маркетинг. Он же убеждал меня, что проект о пяти поэтах объединяет не звезда, а единственно возможное сейчас на сцене политическое высказывание. Ахматову читают, чтобы не читать современных протестных поэтов, сказал он. Но для меня Ахматова не политика, а притча о человеке перед лицом большого катка, наперевшего на поэта не одною силою власти, а всей судьбой века. Ахматова не протестует – а перемогает жизнь, и это неразличение голоса поэта и судьбы народа делает её стихи великими, переживающими именно что календарный двадцатый век. Эта мысль хрестоматийна, как сегодняшняя читка. Но никакой другой, современной, контрапунктной по отношению к хрестоматии идеи мне в спектакле и не предложили.
11 января 2017СТИХИ ПРО ЧЁ И ПРО ВСЁАндрей Василевский сказал, что, по свидетельству Алексея Алехина, мозг живого человека отключается через сорок минут стихов.
Алексей Алехин пришёл на сороковой минуте и подтвердить не успел.
Александр Переверзин сказал, что книга Андрея Василевского «Всё хорошо» предписана в качестве методического пособия на семинарах молодых писателей в Нелипках. И продемонстрировал с книгой в руке: если стихи молодого поэта нравятся, мастер показывает обложку «Всё хорошо», если так себе, открываешь на избранном из 2009 года «Всё равно», если совсем тяжело, переключаешь автора, потрясая избранным из 2010-го «Ещё стихи».
Стихи же самого Василевского, по его словам, в Нелипках молодые поэты оценили в диапазоне от «чё это было» до «а чё, прикольно».
Девушка из зала попросила, чтобы прочли её любимое, на 65-й странице.
Андрей Василевский пояснил, что там – «юбилейное».
О том, что это за стихотворение, да и о методе автора в целом можно судить по цитате из «Ста поэтов начала столетия» Дмитрия Бака – огромного серого кирпича, откуда на обложку Василевский выписал главное о себе: «Вот так штука!»
«Хорошую, дорогую бумагу в "Воймеге" заказал... – удовлетворённо проговорил Андрей Василевский, подписывая мне книгу. – Ни одна ручка не пишет».
Уже стоя с бутербродом в руке, Владимир Новиков отметил, что Андрей Василевский ко всем поэтам относится уважительно, только одного срифмовал с «уродский». «И это правильно, – сказал Новиков, – нужно отталкивание, нужно делать то, чего не умел Бродский: писать короткие стихи».
P.S. Если Вы всё ещё боитесь стихов Василевского, как его лирический герой – загробного имени своей кошки, исчерпывающая и вдохновляющая интерпретация дана в рецензии Ирины Роднянской – «Дружба народов», 2013, № 12.
29 октября 2015ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ГОЛОСОМ«Парень / не грусти / жди зимнего зайца», – прочитал Фёдор Сваровский из «Японских блатных песен», не вошедших в новую книгу с предисловием Олега Пащенко, перекликающимся по смыслу с одной статьей Владимира Губайловского, где тоже исследуется сплавление в поэзии «сакральной» (для сборника стихов) и профанной (для фейсбука) речи.
На вопрос о выживании поэтической речи в фейсбуке у самого Сваровского, впрочем, есть и такой ответ: «в невесомости / кони не ржут».
8 ноября 2015ВАРЮ ВОСЬМИМИНУТКУОт смешных школьных ботинок до могилы Одена – вот путешествие, которое первая книга стихов Анастасии Строкиной обещает за «Восемь минут». Восемь минут, как оказалось, те самые, которые останутся нам на всё про всё, если погаснет солнце.
Настя читала подростковое и взрослое, своё и из переводов, в том числе не только классиков, но и действующих британских поэтов. Александр Переверзин особо попросил о переводе из Одена – стиховторение, посвященное оппоненту и другу «Йозеф Вайнхебер». А Настя сказала, как Оден вызволил шекспировского Калибана из рабства. Она вообще то и дело обрывала чтение, чтобы пуститься в вольное повествование – об ушедшей бабушке и однокласснике, о выпускной работе в Лите и о домике поэта на самом краю леса. Я вслушивалась в её вздохи и паузы между словами. Настя читала как для детей. Громко интонируя. Донося чувство и в то же время оберегая от потрясения. После в кафе она обозвала меня любительницей простых стихов. Не знаю, разве только это такая простота, как в её стихах «Родители» или «Клочок земли». Таких стихах, которые хорошо почитать детям, когда многое в своей взрослой жизни уже пережил. И стихи научился понимать процентов на сорок. А на шестьдесят – как видишь теперь – ещё нырнуть предстоит.
P.S. Да, чуть не забыла главное: кому еще из поэтов на презентации книжки дарили столько цветов и банку варенья?
20 ноября 2015ЗА ПРИЛАВКОМ С ПИСАТЕЛЕМЧем чаще ты пишешь аналитические тексты, тем сильнее тебе хочется, чтобы книгу твою продавали люди с воздушными шариками в руках.
Книга критических статей и эссе хоть раз в жизни должна полежать на издательском стенде, украшенном надутыми красными сердечками.
Сегодня на ярмарке non/fiction, на издалека заметном стенде «РИПОЛ классик»: с 15 до 16 на стенде дежурила я, а с 16 до 17 – писатель Дмитрий Данилов, чью книгу «Есть вещи поважнее футбола» только завезли.
При Дмитрии Данилове неудобно просто стоять. Приходится стоять и смотреть, по его выражению. Я стояла, а Дима сидел. Ждал своей очереди. Я сказала: «Дима, глядя на Вас, понимаешь, что красное платье в литературе – ещё не главное», – «Но очень многое», – любезно ответил он, и тут к нему подошел покупатель с вопросом: пишет ли Дима про женский футбол? – оказалось, про женский футбол вопроситель пишет сейчас сериал. Я между тем выдержала атаку мужчины, который искал на стенде Коран и Led Zeppelin: «У Вас тут что: Улицкая, Пелевин – да зачем они мне нужны? Вы, – сказал он, – литературный критик? Ну а я бывший советский писатель». «Они сошлись: волна и камень....» – развела руками я. Поддержка пришла в лице бывшей студентки РГГУ, ныне сотрудницы рекламной компании, в свое время, как припомнила, изучавшей ролики ПоПуГана на занятиях по критике с заместителем зав кафа новейшей русской литературы Жанной Галиевой. Книгу листали Геннадий Каневский и Михаил Эдельштейн, но купила я её в итоге Александру Маркову, в ответ на презентованную мне с соседнего стенда «Европы» книгу «1980: год рождения повседневности», про которую, как оказалось, в своё время написал сам Данилкин. Подходила иллюстратор с открытками и книгопродавец с заказами, писательницы и поклонницы Ивана Зорина. Книгу Юли Качалкиной «Источник солнца» унесли с её подписью три поклонника. На стенде ОГИ между тем кончился Олейников, на стенде Октопуса – эстонец Хейнсаар. Книги Маши Ремизовой были замечены на стенде изд-ва Форум по рождественской цене 200 и 100 рублей. Юля угостила меня колбасой, Данилов заступил на смену, а я понеслась к Игорю Волгину выкликать чеховскую Мисюсь.
Прав Данилов: многое, многое не замечается. Зато сколько переживается, пока книжная ярмарка кружится вокруг тебя, непривычно замершей за прилавком.
26 и 29 ноября 2015ДЕВАЙСЫ – ДЕТЯМПока на центральном телеканале читали «Войну и мир», в культурном центре «Нового мира» исполняли рассказы из книги Виктории Лебедевой «Девайсы и гаджеты», шикарно изданной в издательстве «Серафим и София». Должность критиков исполняли те, кому до 18. Подросшая целевая аудитория книги – ныне старшеклассница – сказала, как здорово, что девочки помладше могут в рассказах посмеяться над своей глупостью. О том, что книга для нас – это писательская идея, сказал рассудительный молодой человек, держа за руку сестру в сарафане, без запинки выговорившую «GPRS» и, как оказалось, узнавшую значение этого слова из презентованной книжки. Ирина Василькова зачитала отзывы лицеистов, высказавшихся о книге не по-детски, а даже прямо по-редакторски. Любимым героем подростков, как выяснилось, стали не персонажи-ровесники, и отец семейства Владимир Борисович. Мне тоже Владимир Борисович понравился: хороший, судя по Викиному рассказу, мужик. Книга-то рассчитана на любой возраст и любой уровень владения девайсом и гаджетом. Даже такой, мне наиболее близкий: «Тогда Запекунова разозлилась и ткнула в блок питания тонкой спицей».
9 декабря 2015ТОН ЮНОСТИОни прямо нашли друг друга – студенческое жюри Букера и его лауреат с романом «Кадын»: историей взросления амазонки, царя, алтайской девы – а по мне так просто человека, знающего толк в долге, настроенного обретать свою свободу в том, что суждено и надобится, а не обуздывать вселенную короткой веревочкой личной страсти. Ирина Богатырёва не первый раз получает награду именно в области молодёжной литературы. Давно поражаюсь этому свойству её художественного мира: рассказывать о вещах больших и в любом возрасте жизнь определяющих, но удерживаться как будто на пороге перехода, на краю инициации взрослостью. Эта проза молода благодаря своему редкому сегодня целомудрию, чистоте понятий, в ней, что бы ни происходило, не доходит до раскола, позднего взрослого раздвоения, выкручивающего душу метания между тем, о чём мечталось, и тем, что смоглось. И в этой детской ещё, не разломленной цельности – главное обаяние героев Ирины Богатыревой, умеющих делать в жизни недвусмысленный выбор.
1 декабря 2016МОЛОДЫМИ ГЛАЗАМИ МИФАОдин авторитетный критик из поколения постарше, по дороге с какой-то премиальной церемонии, сказал: ну вот роман Богатыревой, такой большой, такой о древности, – зачем он? Критик, ясно, не насладится книгой, если не поймёт, что она такое и как её вписать в контекст уже прочитанного. А для романа «Кадын» готового контекста в современной прозе нет. Вот почему, я думаю, его так охотно признали прозой для подростков. В произведениях Ирины Богатырёвой инициация, осознание себя частью большого мира – ключевой сюжет. И роман «Кадын» проще всего вообразить воспитательной аллегорией: способом рассказать современной девочке о базовых ценностях вроде дружбы, труда, целомудрия, любви к родной земле на сказочном, отдалённом примере. Сыграть в кадын, наряженную в войлок.
Но помимо основ социализации, книга предлагает усвоить ряд ценностей, категорически не применимых девочкой в современном быту. «Кадын» довольно странно выдавать за образец для подростков, уготованных мирной частной доле. Прежде всего потому, что книга именно к этой «доле», к предназначению, к отказу от личного выбора – разворачивает лицом. Захочет ли воспитуемая девочка подражать героине, у которой, как подумалось ей однажды над бочкой с отразившей ночное небо черной водой, только «долг, совесть и доля»?
Моя любимая фраза в романе: «Ильдазу бережет бело-синий», – сказана об одной из наименее привлекательных героинь – девушке, отказавшейся от доли воина ради достатка и домашнего благополучия. Ильдазу беречь – где же тут справедливость? Поощрительная логика воспитания рассыпается в пыль. И сама Кадын, великая властительница, отступает под натиском своего народа, как будто оступается с высокого берега в подтопивший его поток. Нет, «Кадын» – не сказка о послушании и воздаянии. Это история о том, как, трудом и самоотвержением достигнув власти над собой и людьми, девочка обнаруживает над собой такую силу, с которой не совладать. Бело-синюю волю истории.
Если «Кадын» – реконструкция, то не археологически достоверного отрезка жизни алтайских племен. А того «очень живого мифологического мышления», за которым, как Ира призналась, она ходила и в современный Алтай. О технике мифологической реконструкции вчера очень точно сказала критик Мария Ремизова: ты готовишься, мол, разложить всё по полочкам, а полочки едут. И оказывается, что изучать мифологическое сознание невозможно без того, чтобы переменить своё.
«У тебя нет планов, планы есть на тебя», – произнесла Маша слоган, который можно было бы вынести на обложку романа «Кадын». Героями книги правит желание совпасть с замыслом, точной формулировкой которого становится вся, без остатка, человеческая жизнь. И путь стареющей Кадын превращается в постоянную инициацию, а настоящее взросление остаётся за порогом жизни, как за чертою гор.
«Жизнь не бывает детской», – сказала Маша. И добавила, что люди мифологического сознания не знают вопроса «зачем?». Потому что в мифе ты осознаёшь себя частью огромной мерцающей вселенной.
Или щепкой в реке, – как сказала она уже в кулуарном закутке над горстью шоколадных грибов, которыми чокались за долгожданную книжку.
Но зато и каждую часть вселенной ощущаешь, как себя. И силой несущей тебя реки движешься. Книга «Кадын» – о жизни, посвященной удержанию этой всеобщей связности. Об умении довериться поворотам реки.
«Без попытки логически объяснить», – сказала Ира Богатырёва о книге Марии Ремизовой «Весёлое время. Мифологические корни контркультуры». Это верно и в отношении её собственного романа. Так в финале вечера силой незримой мифологической логики городские хиппи, о которых написала Мария Ремизова, оказались наследниками алтайского кочевого люда – героев Ирины Богатырёвой.
11 декабря 2015КОРНИ ДОЛГИХ ВОЛОСИрина Богатырёва сказала, что завидует этому поколению, потому что на долю своего не досталось ни стопа, ни сквота. А Мария Ремизова сказала, что куда больше обделены дети счастливцев, которым всё досталось: вот моего сына, говорит, друг позвал рвануть автостопом, замирая от предвкушения, а сын ответил – ты что, думаешь, стоп это круто? да ну, стоп – это просто когда ты всё время голодный и часами куда-то идёшь. На презентации книги Марии Ремизовой «Веселое время. Мифологические корни контркультуры» говорили о связях поколения хиппи с архаикой и прогрессом человечества. Как доказывает Маша, без контркультуры не понять ни постмодернизма, ни всемирной сети. Но сам контркультурный опыт не вполне ясен вне связи с его древнейшими прообразами. Книга, в точном следовании мифологическому коду, соединяющему антиномии, являет одновременно научную доказательность и вольность ассоциаций, ссылки на академические издания и ультраразговорный стиль. Исследование проводит рискованные аналогии между контркультурой коммун и христианскими общинами, волосатыми братьями и древнегреческими трагическими героями, совмещая и наслаивая случаи проявления мифологических принципов сознания, пока у читателя не начинает вертеться в голове мир, замешанный на гармонии, а вращаемый случайностью, задуманный совершенным, а живущий усилиями несовершенств. Контркультура хиппи подсоединяется одновременно к энергетике аскезы и карнавала, и образ братьев колеблется от трикстеров до чистых сердцем, наследующих землю. По прочтении небольшую эту, в картинках, книгу хочется продлить в будущее. Хотя бы в наше время, когда конктркультурную открытость, свободу и искренность проповедуют как основу вполне системных – рабочих и семейных – отношений. Почему так долго надо учиться и много познать, чтобы понять то, что архаичный человек знал интуитивно - один из главных и безответных вопросов книги Марии Ремизовой, предлагающей шпаргалку по мифологическому ориентированию в сейчашней жизни.
30 января 2016КНИГА КОШКИМаленькая книга вдохов, импульсов, рывков и вспышек «Королева Англии кусала меня в нос» – книга кошки при дворе, для которой есть только мышь и здесь, ковёр и сейчас, а королева, кусавшая в нос, – так, фоном, слишком статичная и восседающая, слишком условная и ролевая, чтобы на неё отвлечься от того, что важно и до чего охота. «Я»-прозу Керен Климовски заразительно читали сменяясь актриса-подросток (о четырёх с половиной любовниках и пожертвованном отце), актриса-девушка (о злой ведьме-соседке, поселившейся внутри любого из нас), «любимый муж»-музыкант (о жажде и решимости девочки пяти лет) – но только когда читала сама автор, происходил выход из роли, и женственность с круглым пузом, и эмоциональность с железной палкой в руках, и озорство с чувством стыда за сверх меры взятые куклы, бананы, поступки и впечатления перестают казаться взятой напрокат маской. «Я»-проза живет в момент «я»-исполнения, заново проживания, попадания в себя – ведь, как верно замечает одна из лирических героинь Керен, нельзя же притвориться, будто все те девочки, которыми была она до того, как влюбилась в другого, и третьего, и четвёртого с половиной любовника, прекратили быть, будто не были. Книга Керен Климовски – попытка быть всеми теми и этими девочками сразу. Подобно тому как – пригодится нам вообще-то дикая в израильски жаркой книге английская ассоциация – кэрролловская Алиса готова была играть за всех королей-и-королев, раз уж её сестра считает допустимым выступать только за одну король-и-королеву. Быть королевой-и-кошкой еще сложнее: ведь это значит разом ухватывать мышь и допрашивать кошку, жить и своей же собственной тенью сослеживать жизнь, быть и писать. Но у девочек Керен Климовски получается. Вот почему и в книге мы их видим разом, всех до одной, ухватившей, как мышь, неуловимые и не ко двору дразнящие аппетит моменты их жизни. Вот почему ясно, что даже злая ведьма-соседка – та же девочка и когда-то ловила мышей. Жила, то есть, на полную, и не глядела на чужую юность, и не записывала за собой.
25 января 2017ТОНКИЙ ТОПОР СУДЬБЫЛауреатом премии Ясная Поляна за 2016 год стал Александр Григоренко, разделивший первое место с Наринэ Абгарян. Владислав Отрошенко взмахивал с трибуны «Октябрём», где опубликована награжденная повесть «Потерял слепой дуду», сравнивал её со «Смертью Ивана Ильича» Толстого и говорил о редком и ценном попадании жанра в романоцентричные премиальные списки. Интересно Владислав Отрошенко трактовал повесть: мрл, она о том, что «никто не виноват», потому что «такова структура русского бытия». И о том же, сказал, писал Толстой. Мне же при чтении – а повесть вышла у нас в журнале в январе – хорошо было слышно, как сыплются мелкие камушки на тонкие весы судьбы: как громыхает рок личного мелкого выбора и личной, и не смертельной вроде, мелкой и хлопотливой вины. Повесть Григоренко для меня о том, как, не делая смерти и трагедии, легко и вовремя можно принять ряд никому не видных и до поры не страшных решений, которыми мостится общая дорога в социальный ад. Это небесный гром античного рока в маленькой постсоветской российской деревне, это древние драмы в простой сибирской семье, где однажды родился герой Григоренко – то ли несчастный, то ли юродивый, то ли свет в окне, ради которого хочется рок перемочь.
2 ноября 2016РЕЦЕНЗИЯ КАК МЕТАФОРАБлагодаря доставке книги Дмитрия Бакина «Страна происхождения» через букинистический сайт – 96 год, Лимбус, обложка твёрдая – в самую метель пробрела от лавки в Институте востоковедения до горки у Исторического музея и наконец скатилась раза три. Работает, как и домики с пряниками и носками, до семи, на вершине два тянитолкая, внизу всех элегантно просит перелезать через ледяной бортик мужик в красном, представившийся Дениской. Горку фотала беременная женщина. Прохожие встревали, гадая, в чём тут подвох – если горка бесплатная. Подвох обнаружился: ватрушку после каждого съезда надо возвращать долгим коридором на место – под ёлочки у лесенки, – и тем же коридором и так же долго дойдя до конца льда, снова вдоль того же коридора и так же долго вернуться к ёлочкам и дождаться, пока кто-то другой после однократной радости выкинет ватрушку. Медитативное, медленное, долгое и ритуализированное съезжание в центре города – несомненно, лучшая подготовка к чтению приобретенной прозы.
P.S. Если в будущем рецензии на книги не будут писаться именно так, с меня сеанс платного, скорого и хаотичного катания на ватрушке где-нибудь в Коломенском.
13 января 2016РОМАН В РОЛИКАХКритик Сергей Оробий предложил интересный опрос – про то, какие сцены из современной литературы запомнились и могут стать предметом для анализа.
А я вот подумала, что сопоставлять сцены из классиков, по которым писали сочинения, и сцены из новейшей литературы затруднительно.
Потому что сцены из классики были существенны как проявители органичного художественного целого. Сцена была входом в художественный мир, одним из возможных ключей к нему.
А сцены из новейшей литературы запоминаются не в связи с целым, а как своего рода яркий, самостоятельный промо-ролик. Их интересно проанализировать технически, в рамках школы литмастерства. Но они не вытягивают за собой роман, потому что космос романа больше с нами не говорит.
Зато плоское, отстукивающее небо хорошо режется на яркие запоминающиеся фрагменты.
7 октября 2015БУЛОЧКИ И КНИГИПобывала на очередной букеровской конференции, которая каждый год предлагает новый ракурс рассмотрения современного русского романа. Сегодня говорили о романе в толстом журнале и разделении функций издательств и журналов, а также романов и сериалов, критиков и писателей, библиотек и электронных платформ, кирпичей и стен, подлеска и соснового бора, булочки и книги. («Только без метафор!» – сказал на последнее Дмитрий Бак.)
Александр Кабаков упрекнул меня в «профессиональном эгоизме», потому что на романы, сказал, я смотрю не как читатель, а как критик. И Дмитрий Бак возразил, что модные показы существуют, но потребитель ждёт готового платья. Игоря Шайтанова позабавила моя фраза про «литературный процесс, которым мы думаем».
А всё потому, что я сказала про склонность издательств работать с готовыми модулями – имён, жанров, поколений, сюжетов, – в отличие от журналов, которые как раз могут себе позволить экспериментировать, искать и находить.
Жаль, что не было на дискуссии Андрея Василевского, который сумел бы прокомментировать – канонический уже, видимо, – вопрос о конкуренции романов с «Игрой престолов», а также Елены Шубиной и Юлии Качалкиной, которые смогли бы рассказать о месте и цене эксперимента в жизни издателя.
За пирожками сотрудник «Вопросов литературы» и «Русского Букера» Мария Переяслова взяла у Александра Снегирёва блестящее интервью, уточнив про момент перехода от реализма к «басне» в его романе «Вера», благодаря которому для читателя становится выносимой сцена оргиастического соития в финале романа. Александр Снегирёв защищал финал, указывая на то, что гастарбайтеры, в отличие от прочих мужиков в романе, по крайней мере решились на однозначное действие в отношении героини. А по дороге к метро Маша сказала, что прежние романы, когда в конце женились или стрелялись, ей нравятся больше, чем сегодняшние, когда «девочку приносят в жертву». И что в романе Снегирёва, как в сказке, «третий вовсе был дурак», но в подсобке сидят 33 богатыря, которые, надо думать, и спасут Россию.
5 ноября 2015РОМАН ЗОЛОТОЙ И СЕВЕРНЫЙК вопросу о «золотом стандарте» русского романа – из печати вышел первый роман давно известного мастера вдохновенного, страстного, рыболовецкого и небочерпающего рассказа Дмитрия Новикова. Журнальный вариант романа вышел в июльском номере «Октября», посвящённом современной литературе Русского Севера. Книгой выпущен в Редакции Елены Шубиной, АСТ. Можно говорить о «Голомяном пламени» как утверждении нового стандарта романа – «рассыпающегося», как назвал его критик Аркадий Смолин в нетривиальном эссе, тоже вышедшем в «Октябре» (№ 5, 2016). Но куда интереснее говорить о движении прочь от любого стандарта – языка, жанра, истории. «Голомяное пламя» – роман о преодолении границы города, плена родового и личного прошлого, снятии обиды, растворении гордости, расцеплении кулаков и полном развороте судьбы. Он о пути к истокам речи, личности, мужества и любви – свершаемом современным человеком в суровых и священных, питающих и выматывающих душу обстоятельствах Русского Севера.
21 ноября 2016БАЙКИ ЗАТЕРЯННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИДмитрий Новиков прочел про тающий во рту бутерброд с сёмгой, «сегодня пойманной», и участники утренника на книжной ярмарке – кто-то встал в три, кто-то в шесть, чтобы добраться вовремя – заволновались. А Дима лукаво добавил, что живут на Белом море тяжело, кору кушают, потому что только сосна карельская и крепка. Охрана только начала пускать публику в павильон с книгами, и я обещала прохожим рыбу, море и медведей. И на презентацию номера «Октября», посвященного современной литературе Русского Севера, слушатели постепенно подтягивались – привлечённые, впрочем, не прибаутками, а набравшими силу и убедительность голосами наших гостей из Карелии и Вологодской области.
– Я ведь почему этот роман написал? – продолжил Новиков, открывая номер с первой своей крупной прозой, романом «Голомяное пламя», – стало обидно, что умерла цивилизация русского поморья. И интересно, куда она исчезла и что её сломало.
Илья Кочергин, прибывший с Димой с писательских семинаров в Ясной поляне, вспомнил, что впервые увидел Белое море «с перевальчика» в 10 лет, когда отец взял его в поход на байдарках. Север для Ильи – «территорией независимости», которая меняет людей. Но у Новикова, сказал он, это территория ещё и сказочная, где его герой – «взрослый человек, сложившийся» превращается в ребёнка, чтобы отправиться в путешествие и найти «непонятно что». «Когда ищешь непонятно что, – уточнил Кочергин, – когда боишься сам себя, когда бросил все надёжные взрослые защиты, принадлежность к правильной группе и правильному мировоззрению, уверенность в себе, опыт взрослой жизни, веру – всё отбросил, – начинаешь искать и находишься в поиске. Не вера – а поиск Бога, что современнее и своевременнее. Вера – это надёжность, опора, а вот так отправиться в открытое море, в голомя, рискнуть, молиться, находить – это важнее».
Поэт Мария Маркова рассказала о литературной жизни в Вологде, а особенно зацепили мрачные факты её литературной истории: «Вологда находится в низине, это город очень странный, город очень тёмный, – принялась Мария ткать вологодское сказочное кружево. – Сологуб три года жил под Вологдой и написал там свой роман «Тяжёлые сны». Существует чудесная вологодская повесть Ремизова «Часы», тоже мрачная. Анненский написал в самом центре Вологды, в гостинице «Золотой якорь» своё стихотворение, где есть известная его строка: «Мне ложе стелет скука…» – Кажется, Марию и саму впечатлила эта готическая литературная статистика, потому что она добавила: – Надеюсь, у меня не такие мрачные стихи».
Наталья Мелёхина по нашей просьбе рассказала о своих читателях. «Их совсем вроде как бы и нет», – прокомментировала она строчкой Игоря Растеряева. «Сельчане: трактористы, кобайнеры, доярки, ветеринарные работники, кузнецы, плотники, рыбаки, охотники – вот это всё мои читатели. Очень большая часть моей читающей аудитории до сих пор живет в деревне». И добавила, что в её прозе речь идет не о конкретной деревне, «а о целой деревенской цивилизации, которая уходит в прошлое, но пытается найти свой путь развития в современном мире». Наталья отметила, что «сельчане – это самая верная, самая взыскательная, самая преданная аудитория. На её вкусы невозможно повлиять извне при помощи рекламы или негативных отзывов». А вот городские читатели её рассказы о деревне воспринимают как фантастику – «послание с другой планеты». И ко многим сюжетам относятся с недоверием. «Но я сразу предупреждаю: природа меня жестоко обделила, фантазии у меня никакой, воображение не работает, поэтому я всё беру из реальности». Особенная категория читателей Натальи Мелёхиной – охотники: «Это очень строгая, искушённая аудитория, воспитанная на классических текстах Тургенева, Аксакова, Пришвина, Бианки. Охотники о сих пор много читают. В любом охотничьем альманахе, издании до сих пор есть литературные страницы». Охотникам нельзя, к примеру, сообщить: «на озере закат», – сразу переспросят: а какое это было озеро, торфяное? Волна на закате была и какая? птицы пели? от воды парило? Отдельно приступили с вопросами к Наталье охотники-спаниелисты: почему, мол, про нас не написала?
А вот поэт Лета Югай сама своим персонажам задаёт вопросы – только ответы их мало что проясняют: как это – села бабушка на палку и нагнала своих попутчиков, когда это – последний раз видели русалку на этой мелкой речке? «Это даже не готовность к чуду, – прокомментировала Лета встречи в своих вологодских экспедициях, – это абсолютное неразличение магического и бытового. Север до сих пор хранилище мифологии, не тронутой литературой, не тронутой империей, мифология, не разложившаяся в текст, а существующая вокруг. То, что на научном языке называется «актуальная мифология».
Александр Бушковский завершил презентацию северного номера «Октября» фрагментом из своих «Индейских сказок», опубликованных, правда, ранее, в августе 2015 года. Это, как сдержанно прокомментировал автор, «байки об обычных северных мужиках, которые живут, как могут», – и, как могут, умирают: «Малое время поводил еще с собой Митроху Ерш, а потом и сам ушёл в лес – исчез. Кто что думает, а я знаю от стариков, что, когда чует настоящий индеец скорую смерть, уходит он в лес и сам себя хоронит. Так что, если встретишь где-нибудь в тайге огромный валун, а вокруг земля раскидана, знай, что здесь лежит настоящий индеец. Хотя самые-то настоящие прячут вырытую землю, чтобы не осталось никаких следов от них на земле», – так заканчивается как будто одна из северных индейских баек, история страстной любви, только у неё продолжение потом было.
Потому что камень – тоже «надёжность, опора», как сказал Кочергин. А на Север не за опорой ходят – а чтобы в поиск пуститься. И герой Бушковского поиск своей жизни и своего Бога решится продолжать.
На то он и обычный северный мужик.
12 сентября 2016РУССКИЕ ХИТЫ НА СЕВЕРНОЙ ЯРМАРКЕЯрмарка открывалась в подполе. Первое время участники ещё захватывали пальто и кепки, пока вся делегация не сообразила, что секретная гнутая лестница ведёт из гостиницы в просторный холл экспо-центра, а там маленькая дверка с охранником, выпускающим по беджам на новый лестничный спуск, в лабиринт, сложенный из книжных развалов, книжных столиков, кроватей для чтения, ковров для черчения, где минотаврами рассажены морра, кротик из мультика и неопознанный в короне динозавр.
Россия в этом году выступала почётным гостем Хельсинкской книжной ярмарки и прибыла двуглаво, как орёл. Помимо делегации от Книжного союза, на ярмарку приехали авторы от издательств, две программы шли параллельно, к тому же работала и детская площадка. На российском стенде мероприятия шли нон-стоп, модераторы и участники менялись местами. Время от времени нас забрасывало на площадки с финскими именами – долго искала запропастившуюся Kullervo, оказавшуюся чем-то вроде зала для конференций в коридорном ответвлении от холла, где участвовала в разговоре о женской прозе, а на Katri Vala под белыми зонтиками презентовала социальную ответственность молодой литературы в лице отлично сработавшихся Александра Снегирёва и Евгения Бабушкина.
Эти двое представляли Россию и на презентации сборника современного русского рассказа, куда финны, помимо положенных Кабакова, Славниковой, Шишкина и др., включили Булгакова, потому что, сказали, у нас он тут абсолютный хит. У меня были заготовлены вопросы насчёт перспективы малой формы в новой литературе, но сработанная команда повернула в другую сторону, и скоро я уже с трепетом неопытной учительницы наблюдала, как Снегирёв рассказывает о любви к девушке с коробки сыра Виола, а Бабушкин о люмпенах в финских трамваях, и полная Куллерва народу хохочет, и мне совсем не понятно, что дальше-то говорить. Тем более что, как честный критик и автор предисловия к выпущенной книжке, я не могла не предупредить разрезвившуюся публику, что наши писатели только говорят весело, а пишут-то сами знаете как. В традиции, в общем, русской литературы.
Начавшаяся за здравие презентация закончилась вдруг поступившим из зала вопросом о современной религиозной прозе и романе «Лавр» Евгения Водолазкина. Тут уж взяла слово я, ввернув к месту, что «Лавр» Водолазкина постигла судьба «Мастера и Маргариты» Булгакова – роман стал библией для интеллигентного читателя, не обращавшегося к первоисточнику. И добавив, по вдохновению, что самые удачные опыты в прозе такого рода случались как раз в малом жанре – в книге архимандрита Тихона «Несвятые святые» и «Современном патерике» Майи Кучерской. Издательница сборника русских рассказов тут же обрадованно заверила публику, что и Майи Кучерской новелла есть в выпущенной книге. А после, на стенде издательства, сказала, что книга хорошо продаётся.
Книгу, кстати, назвали по фразе из рассказа Александра Кабакова, издательница перевела название с финского на английский как «On the other hand everything can happen», в оригинале же было: «Но, с другой стороны, всё может быть…»
Рейтинг книги рассказов подогрел и тот факт, что мало кто из участников от России мог представить книги на финском. К примеру, вышло «Очарование Севера» у Дмитрия Новикова. Подписывал оранжевые томики «Лавра», названного в переводе «Четыре жизни Арсения», Евгений Водолазкин. Зато когда Илью Бояшова попросили дать книгу на финском, пришлось просить читателей подождать. Авторы, представленные в книге рассказов, могли, по крайней мере, отсылать читателей к стенду издательства.
К слову, Дмитрий Новиков сделал беспроигрышный ход, на презентации переведённой своей книжки обратившись к местной даме: «Рита, ну ты ведь читала книгу на финском, расскажи, как тебе?» Рита пустилась в довольно убедительные изъяснения читательских чувств, на пути которых к писателю, однако, встал непроницаемый переводчик. Переводчик Евгений Богданов, недавно переехавший из Петрозаводска в Финляндию, сразу поразил нас тремя вещами: профессионализмом, серьгой в ухе и каменной отстранённостью лица и тона. Когда дама начала говорить, он впервые принялся позыркивать на переводимого писателя – с тем только, видимо, чтобы узнать, каково ему будет слышать: «И я получила чувственное наслаждение, читая вашу прозу!» – произнесённое безэмоциональным мужским голосом. Тогда-то я поняла, что переводчику ничто человеческое не чуждо. Окончательно он оттаял на презентации проекта «Рассказ с ладонь», когда русская публика хохотала над историей от Евгения Попова, и наш принц с серьгой потянулся за распечаткой текста, чтобы перевести рассказ с листа: «Давайте сюда, они хотят эту нетленку», – сказал, наконец улыбаясь и кивая на финскую часть публики.
И молодая, и женская проза вызвали у финнов живой интерес. Правда, в последнем случае публика с подозрением отнеслась к моей роли критика, и высказала претензии в том духе, что мол, чего это ты тут всё раскритиковала. А я всего лишь говорила, что не использую само понятие женской прозы, и что будет здорово, когда мы скажем: женщина пишет, ну и что? Женщина пишет – не повод ни для разговора, ни для проблемной критической статьи. И в конце концов, разошлась я, исторически настоящую, в феминистском смысле, женскую прозу пишут сейчас Дмитрий Быков и Виктор Пелевин. Потому что именно они отразили смену гендерных ролей, и именно они представили героиню нового типа, совмещающую в себе силу любви и жажду истины. Об истории и статусе женской прозы в России рассказали Яна Жемойтелите – к месту припомнившая случай с предвыборным плакатом Матвиенко, возмутившим финнов («губернатор – мужская профессия»), – и Анна Ремез, проследившая нелёгкий путь русской женщины в литературу.
Павел Крусанов объяснял Александру Снегирёву, что литература – это магия, пока тот доказывал, обратно, что литература – это война. Евгений Бабушкин поведал, как носил свои новые рассказы на подпись гопникам. А писатели Поповы – Евгений Анатольевич и Валерий Георгиевич – выступили в винном уголке ярмарки на восхитительно придуманную Ириной Барметовой тему «Алкогольное вдохновение литературных героев», – в итоге очередь в бар переместилась ближе к писателям, которые к концу дискуссии откровенно поведали друг другу, почему выпивают их герои.
«В четыре раза длиннее», – сказал Бабушкин о финском языке, подсчитав что-то на пальцах. А Кабаков так сказал о конфликте с советской властью, объединившем русскую интеллигенцию и русский народ: «Одним не было колбасы, другим не было Пастернака. Пастернака надо было печатать в Худлите, а колбасу купить в Финляндии».
Русские гости, впрочем, налегали не на колбасу, а на семгу с селедкой.
Мне же запомнится, как разливала себе по двум гостиничным кружкам непривычно вкусный, едва ли не сладкий финский кипяток.
27 октября 2015ПОСЛЕ БАЛА«Я смотрел фотографии с хельсинкской ярмарки. И посчитал. Ты поменяла там платья одиннадцать раз», – сказал мне Павел Крючков. Я ответила только одно: «Паша, скажи мне, зачем я это делала?»
5 февраля 2016Окончаниескачать dle 12.1
