ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 226 февраль 2025 г.
» » Алиса Рахматова. ТЕНЬ ГАЛАТЕИ

Алиса Рахматова. ТЕНЬ ГАЛАТЕИ

Редактор: Женя Декина


(три рассказа)



ЭМИН И КРИСТИНА

            Вдруг, в траве не видна, убегающей ногу гадюка
            Зубом пронзила кривым и яд свой оставила в теле.
            Кончились бегство и жизнь. Бездыханную нимфу безумный
            Обнял Эсак и кричит: "О, зачем, о, зачем догонял я!
            Не побоялся змеи! Не желал я подобной победы!
            Бедную ныне тебя мы вдвоем погубили: гадюка
            Ранила, я же - причиною был, и змеи нечестивей
            Буду, коль в смерти своей не найду искупления смерти!"
            (…)
            Овидий, «Метаморфозы»


Когда он встретил её, было лето. Тонкая, угловатая стояла у какого-то пруда в парке, смотрела в его жёлто-зелёную ряску, как в большую сеть, пока неподвижную. Острая вся: локти, плечи, кончик носа. Коленок под длинным сарафаном видно не было, но Эмин тут же принял догадку, о том, что что они тоже острые. Маленькая, с телом как у ребёнка, застыла со взрослым неподвижным лицом.
Эмин подошёл к ней не сразу. Всматривался, вдумывался, вживался: добрая ли? Ответит ему?
И когда подошёл, сразу понял, что лицо у него совсем глупое. Вспомнил об упорно сраставшихся бровях, чёрных, жёстких, весь ссутулился – он-то болтался на длинных больных ногах, как на ходулях, а она казалась цельной–прямо из земли вырастала до своих метра пятидесяти. Может быть, так казалось оттого, что она была в длинном платье. В платье он её увидел тогда в первый и в последний раз.
Посмотрела ему в лицо. Глаза – огромные, грязно-голубые, внимательные, совсем не строгие. И тоненькая мягкая полосочка губ чуть растянулась.
– Ты потерял что-то? – спросила.
«Да, тебя» – хотел ответить Эмин, подумал, что его брат бы так и сделал, но промолчал. А она уже опасливо отступила в сторону, оглядывая парк. И медленно пошла куда-то. Голые лопатки вздрогнули, и начали отдаляться, и он бросился за ней. Он не помнил потом, как удалось заговорить её, встроиться в её траекторию, просто открыл рот и растворился. Чуть подпрыгивал, чувствуя нежданную удачу: она смотрела насмешливо, но по-доброму, почти доверчиво.
Назвалась Кристиной. Предложила курить. Эмин отказался.
– Ты совсем не куришь?
– Нет, – поджал он зачем-то плечи к ушам.
– Ну молодец. Правильно.
Затянулась и привычно сплюнула в сторону сквозь передние зубы. Эмин уронил взгляд за белой искоркой, впившейся в землю, а Кристина нахмурилась, будто ждала что ему станет противно.
Ему не стало. Стало легче. Будто у неё, такой цельной, фарфоровой, трещинка обнаружилась где-то за ухом, у сухих, светлых волос.
И потом они стали видеться. Сразу было понятно, что Эмин для неё был «придурком», но каким-то родным (двоюродным братом или племянником). А ему хотелось касаться её, сгрести всю, обрасти вокруг неё комом, дыбя на мир позвоночник.
Пробовал поцеловать. Долго собирался, кренился, тупил. Схватился губами за щёку, а она взвизгнула, расхохоталась и вытерла её. «Ну хватит, ты совсем что ли?» Потом, всматриваясь внимательно, уточнила:
– А ты спал с кем-то уже?
Вот так сразу: не «целовался», а «спал». Мотнул головой: «Да нет пока». Не было в нём тяги перед ней прятаться. Брату или отцу на этот вопрос было бы стыдно ответить, но ей – только неловко.
– А ты?
Кристина потянула дым из сигареты и, выдыхая, деловито кивнула.
– Но с тобой не буду. Сразу говорю.
Он отвернулся, будто она сказала о чём-то совсем для него неважном.
Он слонялся без дела, был один, если не с ней. Дожидался её из больницы. Крис работала санитаркой, отучилась к тому времени два года в медколледже (ушла туда после девятого класса).
– Тебе сколько, восемнадцать? – как-то спросила.
– Семнадцать.
– Чё серьёзно? – и, дразнясь, протянула – Малоле-е-етка.
Однажды предложила:
– Давай голубей кормить пойдём? Я одно место знаю – они там вообще! Слетаются и на руки прям садятся.
Эмин поморщился. Радостно и взрослым голосом отозвался:
– Фу, голуби – это же крысы среди птиц.
– Сам ты крыса! Они тоже есть хотят. Типа только ласточек кормить надо, да?
Спрашивала отрывисто, будто с давней обидой. Посмотрела внимательно на притихшего Эмина и вдруг позвала к себе.
Он обрадовался. Мельтешил рядом. Тараторил.
– А я был в Венеции! Но голубей не видел…
– Да?.. Круто…
Это прозвучало удивлённо, но неожиданно уважительно, и Эмин продолжил:
– Я много где был! В Египте, в Финляндии, в Лондоне был, в Турции ещё. Но в Турции – это фигня, там все были.
– Ну да…
– Я только в этом году здесь – у меня с суставами там… В санатории торчал две недели. Давай к чаю куплю чего-нибудь?
– Ну давай…
Он набрал разного, радостно суетился, сновал у прилавка, говорил, не глядя на цену, просто перечисляя, и вопросительно оглядывался на Крис: «Будешь?». Она стояла непривычно тихаяи всему кивала: «Ну да…»
Потом, когда шли уже к дому, недоверчиво спросила:
– Слушай, а у тебя родаки кто?
– У меня у папы фирмы, они с братом госзакупками занимаются.
– Гос – это хорошо. Это надёжно…
– А мама?
У Эмина была когда-то мама. Она выскользнула из его жизни, как серебристое тело рыбы срывается с крючка, и с глухим плеском уходит под воду. Туда, за лунные блёстки, в тёплую темноту… Вся её жизнь была тихой, а вокруг этой жизни всё вертелись какие-то нелепо громкие звуки: спетые надрывно слова о любви и тоске, визгливый лай вечно чего-то клянчащего щенка, из которого вырос потом тихий, осторожный пудель.
Это случилось, когда отец Эмина влюбился. Это была не любовь – тяга, мутная сиропная жажда. У той женщины были крепкие, тёмные колени, будто всегда, в любое время года, загорелые. Потом появился ребёнок. У неё и отца Эмина. Когда мама Эмина узнала об этом, она, худая, почти бестелесная, тихая, принесла к нему в кабинет свою боль, своё саднящее нутро, всю эту бедовую тяжесть, и расколола её. Вырвался ледяной вопль. Не о ревности, не о страхе, а о злой бесприютности. Объясняться отец с ней не стал. Он закрылся, захлопнулся, обесточил контакты. Он не ушёл к той, другой. Но и к ней, к жене, уже не вернулся. А она двигалась, дёргалась, извивалась совершенно без цели и выгоды. И однажды она уплыла. Насовсем. Ночью танцевала на какой-то на яхте с женщинами, которых знала только раз в жизни. Босая, с горьким обожжённым ртом, в серебристом купальнике (про него отец Эмина говорил: «Ты в нём как сельдь королевская»). Музыка, смех, ледяной шёпот волн: всё запутало её, оттеснило к тёмному пустому борту. И вода ей казалась близкой, родной. И хотелось плыть. Далеко, далеко… Что пропала заметили только утром.

...

Кристина жила в небольшой однокомнатной квартире. Типовые, но Эмину незнакомые, черты: загогулина коридора, прямоугольник кухни, большая квадратная комната. Тусклые лампочки. Больной жёлтый свет старил и без того уже ветхие вещи, в морщинках, с подтёками, кожу обоев.
– А ты одна живёшь что ли?
– Сейчас – да.
– А раньше?
– Раньше – с батей.
– А где он?
– Он с тёткой моей живёт. С сестрой маминой. В Подмосковье где-то.
– Далековато. А вы не общаетесь?
– Общаемся иногда. Иногда денег посылает.
Эмин стал часто оставаться у Крис. «Ночуй. Только никаких мне тут лямур-мур-мур». В первый раз она постелила ему в кухне, на потёртом, продавленном синем диванчике: «Здесь батя спал раньше».
Приполз ночью к ней:
– Там диван, как гамак, а у меня спина… И колени…
Она вздохнула. Поверила в полуправду.
– Ну ложись, инвалид. Но у меня тут тоже не перина, кстати.
Они почти сразу тогда заснули. И с тех пор спали рядом, когда он оставался. Он почти не касался её. Только однажды, когда Крис шутливо жаловалась: «Я даже летом под одеялом сплю. Что? Ну мёрзну я! У меня руки-ноги ледяные прям! Только живот всегда тёплый: потрогай». Задрала майку, положила его ладонь на голый выпуклый пупок: «Прикинь, да?»
Она рассказывала ему о «ленивых овцах» из колледжа, «бывших-козлах» (их оказалось трое), и неожиданно, шёпотом, в тёмной кухне – о матери. «Где? Да не знаю я. Бухает где-то, если живая. Шесть лет не видела её». А Эмин говорил мало. Иногда стеснялся своего трескучего как у кузнечика голоса, который начал ломаться в прошлом году, но никак не креп. Такая вот вечная, дрожащая, весна гнездовалась у него в горле.
Он приносил еду и спокойно, сытым добытчиком, наблюдал как она, сужая тонкие губы до маленького бледного бублика, выдыхает через негонизкое, хриплое «О-о-о!». Или, встретив его на пороге, сразу, как ребёнок, тянет тонкие ручки к пакету: «Жрать хочу! Чё принёс?»
Пробовал делать подарки «посерьёзнее». Купил как-то золотую цепочку с маленьким кулоном в виде змейки. Увидела коробочку и сразу схватила. Не кокетничала, не спрашивала: «Это мне?» Сразу, не моргнув ни разу, нацепила её и побежала к зеркалу. Весь вечер проходила с очень радостным, но отстранённым лицом, а к ночи, уже в кровати, вдруг зашептала:
– Слушай, а это ж дорого, да?
– Что «дорого»?
– Ну цепочка.
В темноте звякнуло и глухо взвизгнуло – она подтянула к глазам прижавшийся к шее кулон, будто могла разглядеть.
– Да мне не жалко для тебя.
Эмин положил на маленький острый холмик её плеча влажную, нетвёрдую ладонь. Кристина перестала дышать. Замерла, сглотнула и вдруг шумно заёрзала под одеялом. И выдала крепким хриплым голосом: «Слушай, а твой папаня меня не замочит? Решит ещё, что я из тебя деньги тяну».
– Да нет, это мои… У меня ж деньги были, он же не знает, куда я их трачу.
– Ну не знаю, не зна-а-аю – протянула, нарочно громко зевнув. Потом добавила:
– Нет, слушай, ты мне такое не дари. Спасибо тебе, короче, но не надо больше.
– Совсем ничего не надо?..
– Да нет. Хавать можешь приносить, я – за. Блин, ну вот нафига про еду заговорили? Надо спать скорей, а то жрать захотелось.
Кристина повернулась спиной к Эмину и замолчала.
С отцом он ничего, конечно, не обсуждал. Отец тоже не всегда ночевал в их доме, он не всегда знал, что Эмина нет. Пара вопросов в неделю, дежурных, деловитых. Беглый осмотр: серые разоблачающие глаза цеплялись за зрачки Эмина, сгибы локтей, и почему-то за живот. Потом благодарно-спокойная дымка заволакивала взгляд, сгущалась вокруг серьёзного лица и уплывала вместе с отцом.
Так шло время. Выгибаясь дорожками, которые Эмин и Крис топтали в парках, утекая с прохладными, уже осенними дождями, оседая и растворяясь в общей, но не для всего, постели.
В октябре Кристина устроилась медсестрой – это решили отметить шампанским.
– Ну теперь я считай упакована. Мужики ж медсестёр любят, да? Фантазии там разные… Да?
Эмин нахохлился, беспомощно огрызнулся:
– Без понятия.
И презрительно-осуждающе глядя, покачал головой.
Она опустила глаза, медленно свернула шею окурку, вдавливая его в серое дно пепельницы. Похолодевшим голосом протянула.
–  Ну да, тебе-то откуда знатькакие у мужиков фантазии?
В Эмине что-то взвилось и ужалило прямо в нёбо. Он, небрежно осматриваясь, выдал:
– А ты всегда здесь с ними спишь?
– Что?
Лицо её блюдцем зависло, накренившись.
– Ну с мужиками разными. В этой квартире обычно?
Молча подошла к раковине. Напряжённо плескала ладошки в воде, стряхивала её с веера пальчиков.
– Домой иди.
Сказала, не глядя, мимо его лица. Маленькая головка её несла на себе тяжёлую невидимую корону, шея тянулась вверх. В ту минуту всё говорило в ней: я лучше, я лучше тебя.
– И конфеты свои забери на Рублёвку свою.
Не ушёл. Невозможно было согласиться. Злилась, гнала, заводила глаза к потолку. Просил, каялся. Ныл. Остался.
– Да как хочешь! Достал.

...

Однажды Крис заявила:
– Татушку хочу.
– Зачем?
– Ну… красиво. Тебе чё, не нравится такое?
– Да нет, почему?.. А что набьёшь?
– Ну наверное рожу твою дорогую! Ты ж братюня мой.
Крис поднесла кружку с вином к щеке Эмина и легонько стукнула им в скулу, раньше, чем он успел поднять свою.
– Точно! Тебя набью! У меня уже и фотка есть.
– Откуда?..
– Да из туалетки.
– Чего?
– Ну, знаешь, дешманскую туалетную бумагу делают из всякого… переработанного.
Эмин вспомнил рулон из буроватой жёсткой жатки, стоявший у Кристины в туалете, и, сморщившись, кивнул.
– Чего? Жопа нежная! Я теперь тебя так и буду звать! Короче, я один раз отмотала чутка, а там – рожа. Ну фотка маленькая, как на паспорт, черно-белая, целая почти. В середину полоски встряла, не переработалась.
Эмин захохотал.
– И что ты с ней сделала?
– Выдрала и оставила. В столе лежит.
Кристина покатилась, всхлипывая и лупя ладошкой по столу.
– Так а я-то тут причём? – спросил он, когда смех поутих.
– Да там рожа у него… Вот на твою один в один похожа. Я вообще когда тебя встретила, сразу подумала: «Кого-то он мне напоминает», прям вот очень знакомого.
Они долго ещё взахлёб хохотали, особенно громко, когда Крис принесла ту фотографию и стала отмечать сходство запечатлённого на ней лица и черт Эмина:
– Брови! Брови как у тебя!
В конце концов разговор снова вернулся к татуировке:
– Я хотела бабочку сделать, но это… шлюховато как-то что ли.  
Эмин согласно скривился. Кивнул. И тут он вспомнил, как года два назад пытался создать себе роспись. Уложить в короткий росчерк всего себя, манипулируя заглавными буквами имени и фамилии. После долгих усилий вышло что-то похожее на распластавшегося мотылька: «Э» с соединёнными в полукруглое крылышко нижними линиями, и спиной к ней стоящая «С» – полое, обрывающееся бестелесно крыло.
Показал ей.
– Это и не бабочка и…бабочка. Мотылёк! И обо мне память… Ну, типа, знак дружбы.
– Ну не знаю! – Кристина внимательно, не замечая его смущённого лица, разглядывала росчерк, ¬¬¬– Красиво, вроде, может получиться…
Она икнула, и, закрыв покрасневшее лицо, захихикала. Эмин повёл её спать. Уложил. Потом, в темноте уже, снова обогнул постель, склонился у края Кристины и тихонько стукнул исцарапанным оранжевым дном старого пластмассового тазика о пол.
– Вот… Вдруг тебя тошнить будет.
Она угукнула и липкой холодной ладошкой взяла его за запястье.
– Слушай, я эту татуху обязательно сделаю. Ты мне вообще как родной.
И отпустила.
– Ложись тоже, короче, хорош сновать тут.
Она почти сразу, тоненько, с птичьим присвистом, засопела. А он долго лежал и тихонько гладил её край одеяла, воображая её саму и её тело в снежной наготе. Потом, напоённый томительным пульсирующим теплом в низу живота, тихо пробрался в ванную и уже там дал волю своим ладоням и картинкам, всплывающим под тяжёлыми веками. Вымывшись и вернувшись, положил ладонь ей на острое плечико и уснул, чувствуя какую-то новую с ней, с Кристиной близость.

...

Кристина, казалось, к нему окончательно привыкла. Иногда оставляла ключ под стёртым бордовым половиком у двери, чтобы он после уроков сразу ехал к ней и ждал. Или ночевал, если она работала в ночную смену, чтобы позавтракать вместе. Эмин тогда заранее просыпался, представлял себя со стороны и по-взрослому морщился. Доставал припасённые с вечера свёртки и пакеты, расставлял на столе. Не раскладывал ничего заранее по тарелкам, наблюдал, как она, любопытно вытянув усталое лицо, шуршит бумагой, целлофаном, хватая еду руками. Он мостился рядом, ещё до конца не проснувшийся, воображающий себя сонным от усталости. Взрослым. Близким ей.
Брат однажды спросил (видимо, это шло от отца), где Эмин «постоянно шарахается»? Смотрел внимательно, щурился, вслушивался. Уточнил, не одноклассница ли? Эмину показалось, обрадовался, что нет: «Это хорошо. Школа у тебя крутая, конечно… Но там аккуратно надо. Мало ли кто у девочки предки». Потом, понизив голос, коротко напомнил, чтобы «без презика не ложился ни с кем». «Не дай Бог, подцепить что-то». Эмин сразу кивнул. Брат настойчиво, внимательно глядя ему в глаза, спросил: «Точно понял?». Эмин снова кивнул и сбивчиво добавил: «Конечно, я всегда…». «Ну ок, молодец».
Пришла иглобрюхая зима: вспухли крыши, округлились деревья. Будто весь мир вынашивал что-то тёмное, сырое, старательно кутая живот в белое.
И потом появился кто-то ещё. Не было в этом тайны, было невыносимое, липкое умолчание.
Всё шло привычно и легко до того дня, когда стал чаще пискляво тренькать телефон Кристины. Звать её, поглощать её смеющиеся глаза, мертвенно подсвечивать лицо. Эмин гадал. Злился. Будто между прочим спрашивал: «Кто?»
Далёкий пока человек надвигался, мерцал на экране, сыпал буквы на её веки. Губы её подрагивали змейкой, растягивались.
– Крис, мы с тобой вообще-то фильм смотрим.
– Да, сейчас. Извини.
Беспомощно клюнул клавишу – остановил. Пытал. Мялась, злилась. Сказала. Есть один «чувачок». И «симпотный», и «ничего так, не тупой, вроде».
– Я бы тебе всё равно рассказала. Если б серьёзно всё стало… А так, пока ещё непонятно. Мы ж не виделись даже ещё.
Он думал: не рассказывай. Не говори.
Психанул. Она разозлилась.
– Блин, тебе-то что?
Ночевать он остался.
А на следующий день потащил её в парк. Мёрзнуть под серой плащёвкой неба, отпивать тихонько из маленькой, выгнутой полукругом бутылочки горькое, душное, сжимающее бархатно горло.
Звуков было мало. Ни птиц, ни машин, ничего, что могло бы заглушить беспощадное холодное треньканье телефона.
«Пишет. Ты пиши, придурок. А я – нарисую».
– Ты татуху-то бить когда будешь?
– Не знаю пока. Я салон ещё не выбрала. Не узнавала ничего.
– Давай сегодня?
– Почему сегодня именно?
«Потому что потом будет поздно. Потому что под кожу вползает другой. Потому что хочу первым быть».
Эмин ничего не сказал.
– Смотри, здесь салон неподалёку есть. Рейтинг хороший.
– Покажи.
«Наконец-то». Отвела глаза от своего экрана, прижалась щекой к его куртке.
– Да нет тут рейтинга! Хз вообще что за место!
– Да норм там всё, я узнавал. У меня у знакомого девушка делала там.
– Да ну! У какого знакомого?
Он врал, путался, у него дребезжало внутри. Что, если не пойдёт? Не сделает?
Думал о том, как увидит тот её тело. Светлую гладь кожи, чистую, без прошлого. Без него. И так всё застынет, мир сохранит её жизнь с этой точки. А всё что было до – растает к весне.
– Слушай, да у меня сейчас какбы бабла лишнего нет.
– Давай я оплачу. Типа, подарок.
– Ну не знаю…
Злился. Настаивал. Ныл.
– Ты капец достал! Ладно, пошли.
И зашагала.
Город осунулся, спрятал лицо в мешковину, серую мёрзлую ткань. Из-за того, горького, душного, в груди пламенело. Шли и не знали – куда. Только адрес. Он ликовал, громоздил слова друг на друга.
Выскочила из-за угла, впилась в глаза чёрно-жёлтая надпись: «Krait». Внизу баннера змеилось: «вывеска находится на оформлении». Серый павильон горбился, пригибался к мёрзлой земле.
– Точно безопасно там?..
– Да! Я уже давно про него узнавал. Пробил.
Спустились в полуподвальный узкий коридор. Она скрылась за дверью. Там взвизгнула один раз и сразу же рассмеялась. Пообещала кому-то терпеть. Так жалобно, будто давала клятву. Будто молилась.
И потом появился он – мотылёк. Чуть пониже левого ребра, почти на боку. Эмин всё просил его показать, разглядывал росчерк как счастливый оберег, улыбался. Крис морщилась: «Ну хватит уже», опускала маечку, как занавес.
Незаметно, будто его и не было, исчез тот, другой. Телефон выдохся, хранил сладкую тишину.
Эмин мечтал. Летом он поступит в университет. Переедет окончательно к Крис – до него от её квартиры сорок минут на метро. Так и объяснит отцу: пробки же, из пригорода не наездишься… Они будут жить вместе. Сделают ремонт. Она увидит каким он может быть взрослым…
А потом всё изменилось. Дверь Кристины – голубой лист железа – была неподвижной, тихой как поверхность озера в лесной глуши. Ни звука за ней. Ни ответа.
Звонил. Писал. Звал. Стучал. Спрашивал. Ждал. Ходил в больницу – узнал, что уволилась. Сказала об этом нервная строгая медсестра. Холодно, коротко. Долго смотрела украдкой вслед Эмину. В училище Крис тоже не появлялась.
Через неделю виновато моргнул телефон. Вывел на экран: «Ты, сука, мне жизнь сломал». Эмина скрутил страх. Подождал несколько дней. Гадал. В какой-то момент проскользнула догадка: она поняла, что любит его. Поняла. Только это принять ещё не успела. Пьяная сладкая мысль заполнила все его дни. Множилась, ветвилась: ей страшно признать свои чувства – она боится привязанности. Боится, что отец Эмина не одобрит. Нужнонемного подождать. Эмин размышлял, примерял эту реальность – она всё больше казалась ему единственной, очевидной, казалась впору им двоим.Писал иногда ей: «Давай поговорим» или «Я о тебе думаю. Напиши». Приходил пару раз в неделю к её дому – видел иногда свет в кухне. Стучал. Ждал.
И однажды она открыла. Как тень поплыла назад в комнату, отпрянув от подъездного света, затопившего тёмную прихожую.
Эмин осторожно запер дверь и неуклюже покачиваясь подался за Кристиной.
Она будто не дышала – лежала лицом в подушку. То ли прорычала, то ли прогудела: «Не включай», когда Эмин стал водить ладонью по стене. Пристроился рядом. Гладил тихонько спину, робко спрашивал. Ждал.
А потом несколько фраз разорвали то привычное, почти детское, общее и, в общем-то, спокойное. То, что было до. Так же хрипло прорычала, остывшим уже голосом. Без надрыва, безо всего. Проходила медосмотр. Брали кровь. Нашли страшное. То. То самое. Стыдное, жуткое. ВИЧ. Отовсюду ушла. Не знала, что делать. Откуда?.. Из салона того. Больше неоткуда. Полгода назад кровь брали – чисто было. А потом – нигде не могла… Не спала тогда уже ни с кем. Даже зубы не лечила. Ни маникюр, ни уколы. Ничего. Только там. Больше негде.
Эмин чувствовал, будто летит с обрыва вниз. Позади таял, развоплощался призрак их будущего, созданный им, вскормленный фантазиями, подслащённый слепотой.
– Суки, их засудить надо, разорить на хрен!
Кристина вяло шевельнула рукой. Отрешённо прохрипела:
– Теперь уже зачем? Не докажешь ничего.
Рассказала, что завтра уедет. Куда-то в Подмосковье, к отцу. Ей уже сняли на месяц жильё где-то по соседству. Пропишут пока у себя, чтобы она на учёт в поликлинике встала. А потом она продаст квартиру и что-нибудь ей там присмотрят. Жить будет на пособие. Сказала ещё, что сейчас с этим жить можно долго. Сейчас уже препараты есть хорошие. Поддерживающие.
– А почему не к ним? Почему в хату съёмную?
– У них ребёнок. Тёткин сын. Школьник. Не хотят, чтобы я у них…
Эмин пробовал отговорить ехать. Обещал помочь. Потом захлебнулся очередным словом и со страшной тряской в голосе начал шептать: «Это из-за меня. Кристина, прости, а?.. Прости. Это я виноват, да?..» Он беспомощно озирался, ища стены, будто хотел не дать мысли разогнаться и сделать его самого бесплотным. Тряс её легонько, передавая дрожь: «Прости, Кристин. Я не хотел. Прости меня». Она, в конце концов, оборвала его всё так же жёстко и хрипло:
– Перестань, а? Мне не до тебя сейчас.
Потом добавила мягче:
–Да не злюсь я. Ты ни при чём тут.
Он сжал её, тихую, прохладную, сжал, чувствуя: она уходит. Ускользает, уплывает из его жизни. Точно было теперь что-то, что разровняло её мир в гладкую, чёрную пустоту и накрыло невидимой плёнкой. Непроницаемой, глухой. А его жизнь неуклюжей, бледной загогулиной отбросило далеко, далеко, далеко…
Эмин потянулся к её лицу вздрогнувшими губами. Тихо ухнуло в груди, так, будто комната, засыпая, вздрогнула и снова провалилась в беззвучную пустоту. Губы у Кристины были тёплыми и сухими. Целовал её и шумно вдыхал воздух, двигался, старался огладить всю. А потом замер. Вот он –зазор. Брешь в границе.То, что может их связать навсегда…
Пальцы дрожали, дёргали узел на её животе. Сросшиеся шнурки вертелись, дёргались, множились, извивались. Выдернул, наконец, петлю. Пальцы не слушались, и вторую только путали. Кристина стальной ладошкой схватила его за руку. Из ватной глухой темноты твёрдо и холодно смотрели её глаза. Что-то горячее, клубящееся заполнило его тело. Он скукожился, уткнулся мокрым лицом в её живот и затрясся, всхлипывая. Она опустила ладонь на его затылок, слабо вздрогнула и уронила голову вправо –к искривлённому оконным стеклом отблеску далёкого фонаря.
А утром в беспощадном ледяном свете выпроводила его, тихая и твёрдая. Ничего не говорила. Смотрела откуда-то из глубины, через ставшие почти серыми глаза. Эмин с жалостью и перехлёстывающим её диковатым стыдом, отрывисто говорил, спрашивал. Не закончил ни одного предложения. Оглядывался на выцветшие овальные вензеля на обоях – они, верно, были когда-то бордовыми, теперь – жидко-коричневого цвета – и, наконец, оказался в подъезде – у бортика перилл, у стены, выкрашенной дикой синей краской до середины. Потерял её лицо за надвинувшейся створкой двери и медленно, не чувствуя тела, поплыл вниз.
Он долгобродил по её району, стиснутый страхом и тоской.Метался, не мог остановиться. Наконец, замер у знакомого баннера. Схватил камень. Сжал его склизкие острые края, занёс над головой. Беспомощно взвыл, выронил и заплакал.
В ту секунду в нём забилась нервная лихорадочная тяга. Зайти. Отдать руку. Терпеть и надеяться. На что? На самое плохое. На самое нужное сейчас. На то, что попадётся ядовитая игла и пробьёт брешь в этой непроницаемой плёнке, которая отделила его жизнь от неё. Впечатать, втиснуть её имя под кожу. Целиком, чёрными линиями. Закрыть глаза.
Он сбежал, задыхаясь, вниз, к неприступно чёрной двери. Отпрянул. Поднялся на свет. Снова спустился на дрожащих ногах. Быстро, зажмурившись, толкая ладонями стены. Вынырнул снова. Но спуститься обратно больше не смог.
Всё плыло. Грязные комья снега, глинистые проплешины, белое солнце в мутной пустоте… Нарастал ватный, глухой шум, подбиралась к глазам откуда-то изнутри головы темнота. Эмин сложился пополам, выплёскивая горькое, желтоватое. Горло, разверзшийся рот, пищевод – всё стало единым, вытянулось, бесконтрольно, природно, непонятно ему. А он сам хрипло рычал. Машинально отметил, как окрасился снег бледно-жёлтым. Потом, когда закончилось, осел на корточки. Он завис над землёй, пачкая ею ладони. Понял, что потерял где-то шапку. Тело откликалось холоду, жадно дрожало. Эмин, пошатываясь, поднялся – блаженно взвыли суставы – и мелко переступая пошёл. Позвонил, почти прорыдал адрес с железной таблички ближайшего дома, но ждать не смог и, хрипло подвывая, продолжал идти. Мимо оградки пустого детского сада, мимо коричневых тараканьих спин лавочек, мимо грязной кирпичной стены. Мимо людей. Мимо всего.



ТЕНЬ ГАЛАТЕИ

Из-под спутанных грязных волос выплыло лицо. Серое, бугристое, точно изъеденная насекомыми сердцевина цветка. Части его были смещены. Нос кривился, как выломанная ручка бельевого комода, скулы торчали на разном уровне. Левая часть лица оплыла, будто стекала слезой и так застыла на морозе.
– Я упала. Когда с детьми играла. Ударилась.
Тима внимательно посмотрел в глаза женщины, потом оглянулся на дежурного травматолога, поймал его звонкую усмешку и выпрямился.
– Вы сами упали? Вас никто не толкал? Такие травмы для падения нехарактерны…
– Я несколько раз упала. Голова закружилась. Отмечали мы позавчера…
Женщина беспомощно оглянулась на дверь. За ней, приоткрытой, замер у железных дырчатых стульев мужчина.
– Настя, закройте дверь, пожалуйста.
Медсестра подошла к створке, но взяться за ручку не успела – в проём шагнуло тело в чёрном спортивном костюме, заискивающе улыбнулось и подошло к женщине.
– Ну как там, что? – спросил мужчина и погладил спину пострадавшей.

...

– Да я тебе говорю – не напишет она заявление! Десять лет работаю – только один раз при мне для суда побои фиксировали. И одно заявление было. Но его забрали потом, по-моему. И всё.
– Вы, может быть, не всё знаете?
– Нет, ну может, конечно. В частные клиники, может, приходят и потом заявления пишут. У нас – по-другому. Но так всегда будет. Да я тоже как ты, когда первый год работал, всё это проживал как своё. Через год привыкнешь.
– Я работаю уже второй год.
– Ну значит раньше.
Тима боялся экстренных часов, времени с четырёх вечера и до восьми утра. Среди крепких кряхтящих и со свистом матерящихся от боли мужчин, пострадавших на работе или в случайной драке, иногда встречались они. Женщины с покалеченными лицами. Дикие, источающие страх, боль или стыд.
Однажды привезли девушку 28-ми лет со свежими рубленными ранами лица, и следами давних и сильных побоев – очевидно, был перелом обоих скул, и они неправильно срослись. Тима делал ей остеотомию и фиксировал их в правильном положении.
Девушка выписалась на десятый день. Она успокаивала, просила не переживать, говорила, что к мужу уже не вернётся, что ей есть где жить. Но, как стало понятно потом, врала.
Её привезли с тяжёлыми побоями в другое отделение через месяц, и спасти не смогли.
Тима долго думал потом: «Почему? Почему она вернулась к нему?»

...

Лера появилась утром. Двигалась плавно, совершенно естественно. Так, будто просто зашла в гости и единственной причиной неловкости могло быть то, что она забыла купить что-то к чаю. Сразу сказала, твёрдо, с нажимом, без привычной в этих стенах слизи и мякоти в голосе: «Меня избили».
– Кто?
Коротко рассказала, будто зачитывала газетную хронику, деловито, без суетных подробностей: жила у мужчины, с которым состояла в отношениях. Он её иногда бил, но несильно, так, как сейчас – впервые. Больше на словах издевался. Два года назад закончила школу, сразу переехала к нему. Нигде не работала. До этого – жила в детдоме.
– Вы заявление на него подадите?
– Нет, не буду. Пишут, когда исправить что-то хотят. А я от него ушла. Мне наср… плевать на него.
Мягко улыбалась, смотрела на Тиму смело. Почему-то рядом с ней он чувствовал себя неповоротливым, до неприличия доверчивым ребёнком.
– Я вам косметический шов сделаю, самой тонкой нитью. Шрама не будет, только складочка останется.
– Шрам – это ерунда. Не страшно.
– Вам есть куда идти потом?
– Да вроде есть… Дом от бабки в области остался. Там воды нет, правда, всё носить надо… И электричество… Сейчас есть-нет, не знаю. Он деревянный, вообще старый. Я там лет шесть не была. Там, может, бомжи уже живут. Выгонять буду. Но, может, они моего шрама испугаются и сами… того?
– А вы же из детдома, вам разве не должны квартиру дать?
– Так из-за этой развалюхи и не дали. Дом есть? Есть. Прописана там? Прописана. И всё. А там вокруг – ничего вообще нет. Ни магаза, ни больницы, сорняки только. Весь посёлок – из сорняков.
Ему страшно не хотелось её отпускать. Несмотря на причину её появления, её озорное лицо, острые тонкие локти казались нездешними, совсем из другого мира.
– Там, наверное, очень холодно.
– На улице? Да чуть не околела пока до вас шла!
– В доме вашей бабушки. Его нужно топить?
Беспечно вздрогнули плечи.
– Может быть, вас нужно проверить на внутреннее кровотечение? Только придётся вас положить в палату… У вас не болит живот?
– Да нет! – она поймала его взгляд, долгий, побудительный, и потянулась жалостно сложенной ладонью к животу, – То есть, болит, но, не так чтобы…
Сморщила лоб опустила глаза, ставшие матовыми, словно всё её существо обратилось к неведомой боли, полыхавшей где-то внутри.
Тима залюбовался ей: «Надо же… Просто актриса!»
По какому предлогу её госпитализировали, Лера не спрашивала. Мест в травматологии не было, но нашлось одно в пятиместной палате в хирургии. Все четыре дня, что Лера провела в ней, Тима приходил, приносил необходимые вещи, оставался на час или два. Осуждающе морщился на чересчур громко картавящий на подоконнике телевизор. Лера примиряющим шёпотом доверительно сообщала, косясь на койку в углу:
– Та бабка – вообще глухая.
Она ни на что не жаловалась, со всеми была приветлива с каким-то особым, участливо-живым вниманием. Немного погрустнела, когда пришло время собираться. Смотрела с мужественной сдержанностью вокруг и на заявившегося с самого утра Тиму, отважно поджав дрогнувшую губу спросила:
– Там холодно сегодня?..
– Я как раз об этом хотел…
Он позвал её к себе. «Хотя бы на пару месяцев, пока не потеплеет».
Не удивилась, будто этого и ждала. Выдохнула с явным немым облегчением. С нежной слепой простотой обняла.
Скромно обставленная ипотечная однокомнатная квартира Тимы приняла их как равных, будто оба они были новыми жильцами. Тима спал на кухне, на кривой раскладушке с угрюмыми стальными надбровьями, выступающими над подушкой, она – на диване в комнате.
В квартире свет стал мягче и глуше – через неделю Лера повесила новые шторы. Они с Тимой поначалу немного сторонились друг друга, стеснялись оставаться вместе, потом стали принимать присутствие другого с тёплым молчанием, приятием и ожиданием чего-то родного, близящегося, неизбежного.
В одну ночь она прокралась к нему по серой кафельной глади, поджимая голые пальцы ног. Постояла над ним, цепляясь за подол своей футболки, и сложилась, согнулась, как дикарка присела на корточки рядом с его изголовьем, бездумно разведя колени, прижалась губами к плечу. Тима всё это время лежал с приоткрытыми глазами и ждал, не зная, видит ли она, что он не спит. Поначалу окаменел, прирастая к её губам, не веря себе и ей, но потом сгрёб её шею и плечи, обхватил руками и долго целовал. В растягивающуюся «мышцу смеха», в жевательную складку, круговую мышцу рта…
Он с удивлением отмечал, что теперь уже за полчаса до окончания смены собирается, ждёт, и почти злится, если в последние минуты кого-то привозят. Говорил с пострадавшими женщинами резче, почти презрительно выражая непонимание, почему они это терпят? «Всегда можно уйти, остаются только трусливые мазохистки» – в это теперь он искренне верил и тайно гордился своей смелой Лерой.
Огрубел? Огрубел и влюбился.

...

– Что у тебя сегодня там было?.. Кого привезли?
Ночью Тима обследовал женщину 40-ка примерно лет, без документов. Она была сильно истощена, точно остекленела, стала совсем прозрачной, так, будто сквозь неё можно было увидеть весь мир, минуя бесцветную кожу, мышцы и полые кости. Было понятно, что давно не ест твёрдую пищу – сложный перелом челюсти со смещением давно и неправильно сросся, жевать она не могла. Пока Тима зашивал свежую кровоточащую рану, относил её карту в лечебное отделение, мужчина, который привёл её, узнал откуда-то, что на каждого пациента с травмами подаётся экстренное извещение в полицию, и увёл её тайно.
Лера расспрашивала, так, будто желала узнать кого-то в этих историях, будто искала знакомое имя, лицо, ждала породниться с их болью.
– Лер, вот зачем им такое терпеть? Как вот себя не жалко?
Она пожимала плечами, по-звериному хмурилась: «Ты что, всех там спасать решил?», и он прекращал разговор.
Весной Лера стала посещать курсы для поступающих в институт культуры. На этом настоял Тима, убеждая в её актёрском таланте её же саму. Лера смущалась, плаксиво возражала: «Да какой талант… И внешность… У меня груди даже нет почти»
Тогда её большие испуганные, глубоко посаженные глаза, прятались за веками – тонкими лепестками в мелких прожилках, губы дрожали, и в этот момент она казалась Тиме странно и необыкновенно красивой. Он обнимал её, совсем окаменевшую, говорил что-то ласковое, убеждал в совершенстве её тела.
– Тебе нужно носить что-то яркое… Тебе вот жёлтый пойдёт, мне кажется.
Неизменно однотонное, тёмное исчезало из её гардероба. Тима после зарплаты водил её в магазины, ободрял, подстрекая к бесконечным поискам платьев, юбок и блузок.
Правда, когда она поступила в институт всё это осело в недрах шкафа. Учёба занимала почти целый день, и студенты-актёры должны были являться в институт в чёрной-чёрной одежде – мягкие спортивные брюки, лосины, майки и футболки; репетировать в чёрной-чёрной комнате. Приходить – затемно, уходить после заката.
Она была рада принять на себя эту аскезу.

...

Закат окроплял розовым стены процедурного кабинета, плескал сквозь вытянутые глазницы окон, туда, где замкнутые кафелем, мрамором; белым и тонким, лбом и челюстью пола, сбрасывали халаты врачи и, бескрылые, уходили домой.
Тима сильно задержался. В ту ночь было страшно и тяжело: беспамятная, изувеченная, на его руках теряла сознание, не узнавала никого. Под утро впала в кому без особых перспектив выйти из неё.
Лера не спала – сидела на подоконнике растерянная, тихая – чёрный плавник,отделённый от чудовищного тела, пропавшего в мутной глубине. Спросила, глядя в раскосо блуждающие тени за окном:
– А если я ночевать домой завтра не приду?
Тима устало отёр ладонями лицо.
– У вас показ скоро? Репетировать будете?
Зло хмыкнула:
– Типа я никому не нужна? Тебе насрать, да?
Повернулась к нему всем телом, закричала:
– На меня тоже смотрят! Знаешь, и мне нравится, когда смотрят! Ну, если я тебе не особо нужна тут, я другого найду! Кому по-настоящему нужна буду, слышишь?! Если тебе насрать!
Она метнулась в коридор, схватила сумку и стала натягивать обувь.
–  Лера!
– Куда ты идёшь?!
–  Не твоё больше дело!
Он схватил её за локоть и дёрнул на себя. Тело Леры, описав хрупкую дугу, юркнуло в проём двери и ничком ухнуло в кресло. Что-то было в том, как она лежала покорное и почти естественное.
Злился. Спрятал её куртку, обувь в диван, разделся и лёг.
Она сама прильнула ночью. Ластилась. Просила прощения. Оба плакали в прохладной нежности простыней, стискивали друг друга до сладкой упругости в рёбрах.
Наутро она будто стала любить его ещё больше. Смотрела нежно и кротко. Спросила вдруг: «Хочешь, я больше вообще никуда не пойду?»
Он испугался. Вернул её обувь и куртку. «Прости. Ты можешь идти, куда захочешь… Ну, то есть… Как я могу тебе запретить?»
Рассказал о случившемся другу.
– Слушай, ну есть такие женщины рядом, с которыми по-другому вести себя не получается. Ударил?
– Нет! Ты совсем что ли?
– Ну тогда – фигня.
Теперь Тима старался почувствовать некий зазор между ними, тонкую прочную плёнку над её кожей, отделявшую Леру от него. Старался помнить о этой границе всё время. Поощрял её отсутствие, не просил объяснений.
В одну ночь, она, замершая под ним, под его тяжёлыми выдохами вдруг взяла его за запястье, провела покорной ей ладонью по своей голой груди, выше, выше, оставила её на шее и, накрыв своей, сжала ему пальцы. Он высвободил ладонь, испугавшись и разозлившись одновременно: «Ты долбанулась что ли?! Мне это на хрен не надо!»

...

Она со временем всё больше стала пропадать в институте, даже по ночам. Старался не ревновать. Звонил матери и подолгу говорил с ней, пряча среди вороха случайных бодрых слов главное – страх и тревогу. Мать говорила охотно, но всегда быстро стремясь попрощаться. Под дневным светом у неё всегда были дела, а вечером она всегда пыталась уснуть пораньше, под бра, горевшим над постелью до самого утра.
Лера стала приносить домой синяки.
Лиловые пятна, казалось, всплывали на поверхность гипсовой кожи откуда-то из глубины её тела, как тени, густели, уплотнялись. «Я ж рукожоп неуклюжий, фигачусь обо всё» – пробовала отшутиться она, и он верил. До того момента, когда увидел жёлто-лиловый браслет на её запястье. Слишком характерный для случайной травмы. Будто грубые мазки плотной гуаши – отпечаток чужой силы, сжимали его. «Может, на спектакле как-то?.. Не рассчитали, там…»
Он наблюдал, притворившись немым и невидящим, ждал. Искал способ проверить, узнать. Он встречал её у входа в институт поздно вечером, если репетиции затягивались перед показом.
Однажды она оставила телефон дома – выскочила в магазин. Они уже попрощались до завтра. Тима собирался идти на дежурство, когда телефон зазвонил. Он не сразу решился ответить. Инициалы, всплывшие на экране, были ему незнакомы. Он колебался, одёргивал себя, но тут же оправдывал: «Вдруг из института? Пару там отменили… Или ещё что».
– Алло! – голос звучал требовательно, почти нагло.
Тима угукнул, тихонько, по-женски, взывая ко всей мягкости в голосе, на какую был способен.
–  Это хозяйка квартиры на Мичурина 23. Значит так. Я вас с вашим хахалем больше в квартиру не пущу.
«Куда не пустит?..» Она назвала улицу и номер дома, где и так жили Лера и Тима.
– А почему вы нас больше не впустите?
Женщина замялась, услышав мужчину, но затем с новым всплеском негодования закричала:
– Вы совсем обнаглели? Я сейчас в квартиру пришла – стол опрокинутый валяется, на зеркале в прихожей трещина, гардина со шторой сорвана! Меня соседи поймали – сказали в следующий раз полицию вызовут. И это первый этаж! Сверху соседей достали! Вы вообще больные что ли? Кто за вещи платить будет? И презервативы нужно самим выбрасывать, вы совсем что ли? Я почему это должна делать?!
Тима сбросил звонок.

...

– У нас показ скоро. Я знаешь, какую миниатюру хочу сделать? Представь себе: одинокий мужчина. Он ходит по квартире. Он не жалкий, а… Как это сказать?.. Ну, спокойный, тихий… Вафля такая. Ни на что не способная.
Стук в дверь. Он, вроде, не ждёт никого. Он вообще… ест сидит за столом, или фильм смотрит, не знаю.
Он смотрит в сторону двери, ну как будто думает, проверяет, к нему или к соседям. Стук ещё раз раздаётся, громче и… острый такой он должен быть… Ну как будто костяшками часто-часто стучат…
Он настороженно или даже уже чуть-чуть раздражённо идёт открывать. А за дверью стоит девушка. В платье чёрном, строгом, с бархатным бантом тяжёлым под горлом. И шея у неё такая тонкая! А на платье ме-е-е-елкие цветочки бордовые. Ну, не частые, а редкие такие. Как капельки…
И вот он смотрит на неё: «Да?» – говорит. А потом глаза опускает – а у неё у ног – кофр. Как от скрипки, только большой очень. Он опять ме-е-е-едленно поднимает глаза, а она на него смотрит так… Очень властно. И начинает музыка звучать – скрипка тоскливая. Он, не отрываясь ей в глаза смотрит, но одновременно приседает и открывает кофр.
Музыка быстрее уже звучит. Быстрее, быстрее! Он укладывается в кофр. Оглядывается на неё и опускает крышку на себя. Музыка заканчивается трелью пронзительной. Она разворачивается и уходит.
– Как ты это сценически-то решишь?
– Решу.

...

В трещину дверного проёма поместились оба: парень с рассечённой бровью и женщина с крепкими ладонями. Они сидели рядом.
Тима украдкой наблюдал за ними уже несколько минут. Отметил на лбу у парня гематому от удара чем-то тяжёлым, тупым.
Женщина порывалась его обнять, заглянуть в глаза. Парень отстранялся.
Тима с непонятной ему ненавистью в голосе выдохнул:
– Заходите!
Женщина подалась за парнем, но Тима закрыл проём своим телом: «Здесь ждите», и захлопнул перед ней дверь.

...

– С кем?
– Ты не знаешь…
– Ты что, на этаж ниже с ним трахаться бегала?
– На два…
– Чего?!
– На два этажа ниже. Это же третий…
Она будто вся покрылась стальной плёнкой, ртутью. Глаз её косил и уголок губ то ли зло, то ли испуганно кривился. Она шумно вдохнула, украдкой взглянула на него и неловко вытянулась, поглаживая ладонями себя по пояснице. Точно не знала, что нужно чувствовать. Любое движение теперь было либо стыдным, либо жалким и это, кажется, начинало её злить.
– Ладно… – сказала она холодно, отстранённо, – я тогда пойду.
Тима замер. Её тонкие, обтянутые чёрной тканью локотки мелькали – Лера собирала сумку. Тонкий молодой лебедь с обритым чёрным оперением. Что-то не могла найти, цокала языком и шумно, резко выдыхала, как будто пробовала разозлиться. Он всё сидел, не отрывая от неё взгляд, и ждал. То того, что она бросит всё, упадёт лицом ему на колени, то, что она будет кричать и обвинять его. Через какое-то время Тима совсем закоснел, не шевелился и старался отводить глаза, когда она – чёрная молния, проносилась мимо.
– Ну я пойду.
Она вздёрнула подбородок. Постояла немного. Двинулась к двери.
– Не злись на меня, – добавила и завозилась с сумкой. Глаза её сузились, пряча зрачок, метнувшийся к его лицу.
– Куда ты пойдёшь?
– Мне, вроде, есть куда. И в общаге место можно получить.
Он, наконец, поднялся, рывком, неловко. Не знал куда деть руки.
Хотел зачем-то обнять её, но так остался стоять с чуть разведёнными руками.
Брови её, тонкие, острые, взлетели вверх, и что-то насмешливое мелькнуло на губах. Она кивнула и не оборачиваясь вышла из квартиры. «Если я что-то забыла – позвони, я заберу» – коротко и отчего-то участливо проговорила напоследок.

...

– Здравствуйте.
Девушка улыбнулась. Бесцветная губа натянулась, выгнулась чёрным серпом расщелина рта, поддела чуть обозначившиеся в последние недели щёчки.
Её лицо подалось навстречу.Круглое, с неровными выпуклостями, вмятинками – почти сросшимися костями, с посветлевшей на месте недавних гематом кожей.
– Я же вам говорил, что может разойтись перелом?
– Да…
Он кивал и внимательно всматривался в два бугорка под левым глазом. Бледно коричневые, отливающие грязно-золотым глаза, казались ему противными, как жёлтые проталины, которые собаки оставляют на снегу. В них, одинокий и настороженный, плавал зрачок. Тима захотел собрать все её жидкие волосы в ладонь и сжать её.
– Поправить надо, – хрипло и отрешённо выдохнул он. Его рука тяжело легла на затылок, чуть повыше её худой шеи в рваных красноватых пятнах. Другая – давила и сминала её лицо, ощущая, как ходят под кожей твёрдые островки кости. Девушка вскрикнула, хрипло, истошно, и сразу испуганно укусила себя за губу. Из глаз её хлынуло тусклое, мутное.
– Доктор… С вами всё хорошо?..
Тима вздрогнул, повёл застывшей у лица пациентки рукой.
– Да, хорошо. Давайте посмотрим.



ТУК - ТУК

            Начал тут отрок Икар веселиться отважным полетом,
            От вожака отлетел; стремлением к небу влекомый,
            Выше все правит свой путь. Соседство палящего Солнца
            Крыльев скрепление - воск благовонный - огнем размягчило;
            Воск, растопившись, потек; и голыми машет руками
            Юноша, крыльев лишен, не может захватывать воздух.
            Овидий, «Метаморфозы»


Про таких говорят, что у них – синдром Бога. Артём Алексеевич в бога не верил. Но верил в своё могущество. Вера эта была кощунственно твёрдой, но никого не ранила, и даже вызывала особый трепет, потому как Артём     Алексеевич был хирургом.
Он был таким не всегда. Давно, ещё в интернатуре, в хлипких, кажущихся картонными, стенах больницы, он плакал, и бежал прочь, на улицу, под небо. Там прижимал к груди дрожащие ладони, и закрывал бьющееся бешено сердце от асфальта, почему-то всегда сырого, и случайных людей с грустными и серыми лицами. А какие лица могут быть у пришедших в хирургический корпус отделения кардиологии? За себя или за другого – серые.
В тот год знакомый невролог ему выписал препарат, понижающий сердцебиение. Он пил его с тех пор почти без перерывов 15 лет. Прекратил только месяц назад без особых причин.
Отец Артёма был врачом общей практики. Хорошим, так многие говорили. Он взлетел на ту ступень, на которой держался до самой своей смерти, быстро. И никогда, кажется, не жалел, что над ней есть ещё и другие. Когда-то давно в его практике случились две смерти из-за неправильно поставленных диагнозов. Он страдал жестоко, но сумел себя простить. Смирился и говорил часто Артёму: «Что поделать, мы предполагаем, а Бог располагает». Артёму это казалось чем-то неправильным, безысходным. И хотел он совсем другого. «Я лучше своими, своими руками и глазами, чем гадать...» – так он объяснял отцу, почему выбрал хирургию. Отец его поддержал, но напоминал часто: «Ты, главное, помни, что перед тобой – человек, а не просто тело лежит. Иногда, ведь, не в физиологии дело. Его расспрашивать нужно... Говорить с ним. Забудешь, что человека лечишь и себя как человека потеряешь». Артём кивал, морщился и не понимал, как можно ему так выжить.
Отец вскоре умер. Больше у него никого не осталось – маму он даже не помнил. Одиночество стало парадоксально полезным для той стези, которую он приручал, и с которой срастался.
Был недолго наставник: руководитель ординатуры, маститый уже хирург, говоривший мало и всегда только по делу. От него Артёму досталась фраза: «Если с каждым пациентом помирать, так и не выживешь». Он повторял её потом, обучая интернов, и ещё добавлял:
– Если вспомните, что перед вами человек и что вы – человек, то всё, ничего больше сделать не сможете.
– Как же забыть, что мы – люди? – робко посмеивались в ответ.
– Считайте, что мы машины. В бога верите? Если верите, то машины Бога. А чем дальше мы от страданий, тем лучше как врачи.
Многолетняя практика казалась ему подтверждением этих слов. «Вот оно, тело. Вот он – механизм. Вот где нужно заводить. Вот так...» Спустя годы он был уверен, что спасся от ненужной слабости, был спокоен и почти умиротворён.
В тот день он отказался от операции. Ребёнок умирал, и это уже казалось неизбежным. Риск был слишком высок. На консилиуме его слово было решающим. Короткое слово «Нет».Он не колебался, он нёс себя по коридору спокойно и степенно, когда под ноги ему метнулась мать с дрожащим мокрым лицом. Слова её прерывались всхлипываниями, и всё, что Артём различил, было просьбой. Даже не просьбой – мольбой: «Спасите!»
Объяснял он быстро и твёрдо и закончил железным: «Ради надежды я себе что, статистику портить буду?»
– Послушайте! Я прошу! Ну у вас же мать есть?
– Нет.
– Нет? – глухо повторила женщина.
– Нет я сказал. Извините.
Она отшатнулась, и лицо её быстро исчезло. Где-то в теле внезапно кольнуло, но где – он не понял. Будто искра нырнула под кожу.
Той ночью он дежурил в больнице. Задремал в ординаторской. Артёму много лет не снились сны. Он признавал это свидетельством психологической устойчивости, и не ждал их.
Снился отец. Он вертел в руках какую-то игрушку, вертел и смеялся. Морщинки у глаз его будто светились, но внезапно он замер и посмотрел прямо Артёму в глаза. Все черты отца будто вмиг состарились. Он осел на пол, стал съеживаться, таять, беспомощно раскрыв рот. Артём не видел себя, но кто-то кричал и кричал детским голосом. Что-то громко стучало: тук-тук, ТУК-ТУК, ТУК-ТУК.
Стук вздрагивал в артериях, бился в барабанные перепонки. Артём вскочил и бросился к двери, будто ища оправдание этому звуку. В коридоре не было никого. Было так тихо, будто и его самого там не было. Стук не прекращался, нарастал и накатывал снова. Пульсировал во всём теле. Артём обернулся к темноте ординаторской и замер, увидев выхваченное светом, проникшим из коридора, зеркало.
Там, заключённое в холодную белую раму кривилось незнакомое Артёму лицо. Чужое, странное выражение, застыло на нём. Он разглядывал его жадно, механически отмечая рифмующиеся с ним ощущения тела – левая рука вытянулась и повисла, в груди приторно саднило всё сильнее, сильнее, сильнее…
Его нашли почти сразу. Отвезли, откачали. Он поправился быстро.
Но больше Артём не оперировал. Он ушёл, не объяснив ничего. Эта грубоватая скрытность была всем знакома, и его никто ни о чём не спросил. Коллеги и не знали, чем этот человек теперь занимается. Для них он так и остался прекрасным хирургом.







_________________________________________
Об авторе. АЛИСА РАХМАТОВА

Рахматова Алиса родилась в 1990 году. Окончила факультет филологии и журналистики Кемеровского государственного университета. В 2019 году в Российском государственном гуманитарном университете защитила кандидатскую диссертацию. Публиковалась в журналах «Москва», «Крещатик», «Лиterraтура», «Дегуста.рu», «Формаслов».скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
91
Опубликовано 01 фев 2025

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ