Редактор: Анна Харланова
(рассказы)
ГОРОД МАРИИ Детям Донбасса Червоточьями да кровоточьями
зарубцовывается война.
Над полями, что за обочинами,
полно чёрного воронья.
По дороге, что лентой стелется,
где изрублена, видит Бог,
русокосая ясна девица,
в волосах — голубой цветок.
Её руки — не толще веточек,
её стопы — балетный свод,
она будет из добрых девочек,
из наивных святых сирот... (Анна Ревякина)1
В палате, где лежала Мария, было тихо и тепло. Уютная постель, заправленная белой простынёй, тёплое пуховое одеяло и мягкая подушка — это всё, в чём она нуждалась теперь. А ещё услышать бы мамин голос, увидеть её улыбку… Но об этом Мария старалась не думать. С некоторых пор девочка полюбила тишину, она как будто защищала её, обволакивая коконом, надёжно сберегала хрустальный мир внутри.
Иногда звуки работающих медицинских приборов, стоящих у изголовья, всё же пробивались к сознанию Марии. В такие моменты, просыпаясь, она приходила в себя, а в памяти её то и дело всплывали жуткие картинки из недавнего прошлого, — тогда она вновь закрывала глаза, погружаясь в монохромный мир мягких теней. В ту страшную реальность воспоминаний, расцвеченных красками, она не хотела возвращаться.
В её палате необычное оживление — в комнате много людей в белых халатах. Мария не хочет никого видеть. Люди приносят с собой только боль, единственное спасение — отгородиться от звуков и жутких воспоминаний из прошлого, что приносят невообразимые душевные страдания, закрыть глаза, но воздушное, разноцветное облако у кровати взмывает к самому потолку, привлекает её внимание.
У изголовья завис виновник шумного праздничного веселья, он не похож на взрослых в белых халатах. У него пышная рыжая шевелюра, большой красный нос-шарик. Он приветливо улыбается раскрашенным ртом, что-то говорит ей, или спрашивает? Рыжеволосый весельчак показался Марии давнишним знакомым; он пришёл к ней из прошлой жизни, той, где были страх и боль. Мария, снова ищет защиты у чёрно-белой тишины, девочка вобрала голову в плечи и крепко-крепко зажмурила глаза, но тёплая рука ласково касается её пальцев, и ожившие воспоминания вливаются лёгкой тёплой волной Азовского моря, рыжим солнцем над головой и звуками порта...
2
— …Мама, мама! Смотри, какая ракушка! — худенькая, почти прозрачная девчушка бежала на тоненьких ножках вдоль пляжа. В вытянутой руке она держала ракушку величиной с её ладошку.
— Осторожно, Машутка, упадёшь ведь! — Молодая женщина села на плед, наблюдая за дочерью. Она приставила ладонь козырьком ко лбу, пряча глаза от яркого входящего в зенит солнца.
— Я увидела ракушку на дне моря и поймала! Какой это цвет, синий? — девочка плюхнулась к маме на колени и протянула ей свою драгоценность.
— Ух, какая ты мокрая и холодная, как рыба! — Мама обняла дочку и принялась растирать её полотенцем.
— И вовсе я не рыба! Скажи, это синий?
— Нет, это не синий, — мама покрутила в руках ракушку, — это чернильный цвет.
— А что такое «чернильный»? — девочка, округлив глаза, вопросительно уставилась на маму.
— Вот пойдёшь в школу — тогда узнаешь.
— А когда я пойду в школу? — не унималась девочка.
— Скоро, через два года.
— Наверно, это долго! Мама, а можно узнать быстрее, что такое «чернильный»?
— Можно, — улыбнулась мама, — но сначала надо причесаться.
— Мама, а когда у меня день рождения?
— Машутка, через пять дней. У тебя ровно столько пальчиков на руке, — мама взяла худенькую дочкину ладошку и стала загибать её пальчики в кулак: — Один, два, три…
— Мамочка, а мы пригласим клоуна? — Считать пальцы Маше было скучно.
— Обязательно пригласим! – мама прикоснулась расчёской к волосам своей непоседы. – Сиди прямо, не вертись!
– Мамочка, ты обещала, что на мой день рождения мы пойдём в зоопарк смотреть на слона, а потом купим ананас, – вдруг вспомнила Машенька, от нетерпения она заёрзала на маминых коленях.
– Конечно, сходим в зоопарк и ананас купим. Только сначала надо дождаться папу, когда он придёт с плавания. Все вместе отпразднуем твой день рождения и слона посмотрим в зоопарке! – мама уже управилась с волосами дочери – заплела их в тоненькую косичку.
– А что, папа умеет ходить по воде?! – Синие глаза Маши удивлённо и восторженно смотрели на маму.
– Корабль папин ходит по воде, а папа ходит по кораблю. – Мамина улыбка была самая красивая на свете.
– Я так люблю тебя, мамочка, – Машенька обняла маму за шею и, спохватившись, добавила: – И папочку тоже.
– Болтушка моя! Собирайся домой, солнце уже высоко, иначе обгорим мы с тобой. Что тогда папа скажет?
– А что такое «болтушка»?
– Не что, а кто! Это ты! – мама осторожно прикрепила к волосам девочки заколку с синим цветком – одного цвета с небом и глазами дочери.
– Нет, меня зовут Мария, как наш город! – девчушка вспомнила, как мама учила с ней название города, в котором они живут, созвучного с её именем.
– Мама, можно я ещё в море? Ну, разок… ну пожа-алуйста?! Я хочу, как папин корабль, пойти по воде!
Не дождавшись ответа, девочка побежала к морю. У самой кромки Мария вдруг остановилась, будто передумав купаться. Замерев, она всматривалась вдаль. Ласковое море запускало пенные языки волн в прибрежную гальку, шуршало ракушками, теплом своих вод касалось ног и откатывалось обратно. Где-то в синеве, далеко-далеко, там, где море сходилось с небом, виднелась еле различимая чёрная точка, оттуда по морю донёсся протяжный заунывный звук, словно тосковал кто-то или предупреждал о чём-то…
Это стало единственным воспоминанием девочки, где царили безмятежность и безотчётное счастье, где была мамина улыбка — самая красивая на свете.
3
Был ещё один день, что прочно впечатался в память Марии. Весь день, не переставая, громыхала канонада. Маша с мамой сидели в большой комнате их квартиры, расположенной в многоэтажном доме. Встревоженная женщина, устроившись в кресле, держала дочку на коленях, крепко прижимая её к груди. Мария слышала беспокойный стук маминого сердца: её тревога передавалась дочери. Отец стоял у окна, запустив пальцы в волосы, он нервничал, всматриваясь на улицу, и как будто что-то бормотал себе под нос. Иногда обращался к жене и дочери, рассказывал, что видит за окном. Тогда отец говорил точь-в-точь как военные, что в последние дни наводнили их город: он чеканил каждое слово:
– …Подразделение «Азов» уже здесь. Экипировка по высшему разряду. Натовская. Надо уходить.
В голосе отца Маша слышала тревогу. Так слово «Азов» стало для неё угрозой. Но разве тёплое и ласковое море может быть страшным? Этого Мария не понимала.
– Мы же мирные! Нас не тронут! – мама и сама не верила в это.
Мария почувствовала в её голосе сомнение.
– Вспомни, когда они явились сюда, сколько мирных увезли в аэропорт, в «библиотеку»?! – строго напомнил муж. – Думаю, не одна сотня сгинула там за эти годы. А милицию расстреляли, помнишь?! Весь отдел за неподчинение к стенке поставили! Да что говорить! Нацисты!
Кто такие «нацисты» – этого Машенька не знала, о них она раньше не слышала. И всё же девочка сразу поняла, что слово «нацисты» таило ту же скрытую угрозу, что слышалась в папином «Азове» – тогда Маша впервые мысленно увязала вмести эти два слова.
Раздался сухой треск автоматной очереди и отчаянные крики людей. Отец отпрянул от окна. На его бледном лице – глаза, полные ужаса.
– Бери Машусю! Бежим! – крикнул он как будто не своим голосом.
Не успели. Стены дома загудели, задрожали, из окон с оглушительным звоном посыпались на пол стёкла, в эту секунду у Марии внутри всё сжалось от леденящего холода, ей стало так страшно, что у неё потемнело в глазах, она втянула голову в плечи...
4
Они сидели в подвале уже который день. Снаружи громыхали взрывы, от которых сотрясались стены, пахло затхлостью, гарью и отхожим местом в тёмном закутке. На столике, сделанном из обломков досок и битого кирпича, – робкий огонёк свечи. Пламя колебалось, словно камертоном отмеряло силу взрывов.
Мария в этом году должна была пойти в школу и уже умела считать до двадцати. Сейчас в подвале она насчитала шестерых человек – это вместе с самой Машей и мамой. Их папы рядом не было — он был бы седьмым. Огромной силы выбух заставил девочку сильней прижаться к маме.
– Сто двадцатыми минами кроют!..
Это сказал дед Михась. С недавних пор гражданские и даже дети научились распознавать калибр боеприпасов по силе их взрыва. Раньше старик жил в соседнем подъезде их девятиэтажки. После обстрела в упор танками укронацистов, половина дома обвалилась, стояла в руинах, уцелело три подъезда. Сколько выжило людей — этого никто не знал, с той стороны рухнувшей девятиэтажки к ним в подвал пробрался только дед Михась. Били укронацисты целенаправленно по мирным объектам. Военных в жилом доме, конечно, не было, но, понимая, что им придётся отступать, бандеровцы разрушали всё на своём пути: подрывали дома, жгли улицы, не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей.
Время в подвале тянулось медленно. Люди в подвале по большей части молчали, каждый думал о своём. Обычно переговаривались, когда распределяли меж собой продукты и воду или делились последним, кто чем мог, – теплой одеждой, одеялами, матрасами.
Вестей снаружи люди в подвале почти не получали. О том, как дела идут на фронте, судили по то приближающейся, то отдаляющейся канонаде, и разговоры были все только о войне. Гадали, как скоро освободят их русские войска вместе с донецким ополчением, о мирной жизни старались не вспоминать — так легче переносить невзгоды, побороть в себе страх перед азовцами и бомбёжками. Говорили люди в полголоса, чтобы ненароком не выдать своё присутствие бандеровским карателям. Из этих коротких разговоров взрослых маленькая Мария уяснила, что их город захватили укронацисты, называли они себя азовцами, а российские войска пришли на помощь ополченцам, чтобы освободить многострадальный город. Каждый раз после таких разговоров дед Михась, словно ценную реликвию, молча доставал из-под ремня брюк ленточку, раскрашенную в жёлто-чёрную полоску, на всеобщее обозрение и прятал её обратно. Раньше такие ленточки можно было носить повсюду, но с приходом бандеровцев носить их открыто стало опасно.
Обстрел пошёл на убыль. Взрывы отдалялись. Скоро послышались быстрые шаги, под обувью неприятный хруст битого стекла и крошки кирпича. Дед Михась торопливо задул свечу – к ним в укрытие могли зайти азовцы. Маша зажмурилась, чтобы было не так страшно. И вот в наступившей тишине – только этот ужасный звук... Он становится ближе, громче. Сердечко Марии билось пойманной в силки птицей. Вдруг всё стихло.
– Дед! Опять свечи экономишь! – послышался смешливый говорок Машиного папы.
Михась виновато закряхтел, стал чиркать спичкой, брызгая в темень искорками. Наконец с третьего или с четвёртого раза у него получилось зажечь спичку. Огонёк быстро переметнулся на свечу, и Мария увидела папино родное лицо. За то время, что они сидели в подвале, он зарос щетиной, но сейчас лицо его было чисто выбрито.
– Вот! – Он поднял перед собой клетчатый баул, чтобы показать всем. В сумке громыхнуло стекло. – Закрутки нашёл на третьем этаже, в сто шестнадцатой! Кто там жил?
– Люся с Пашей. У них дети в Курске. Может, сумели выбраться к ним… может, живы, – вздохнув, отозвалась тётя Света с седьмого этажа; её квартира ровно над квартирой Машиных родителей.
Дочь тёти Светы – Катюша – сидела тут же и жалась к матери. Она старше Марии, ходит в третий класс и раньше не водилась с малышнёй, зато теперь с Машей не разлей вода – они единственные дети в подвале.
– Ты, Степан, хоть бы обозначал себя, что ли, – заворчал дед Михась. – Откуда нам знать, кто наверху шастает? Может, там азовцы!
– Вот и сказал бы: «Стой, кто идёт?» – отшутился отец и поставил сумку рядышком с дедом. – На вот, распредели. Думаю, дня на три хватит, если не экономить, – Степан подмигнул старику и подсел к своей семье, чмокнул в лобик Машу и затем жену. Ира с нежностью провела по его щеке.
– Когда успел побриться?
– К нам в квартиру забегал, пришлось обстрел пережидать… Как Машуся? – шёпотом спросил он.
Ира пожала плечами, крепче притянула к себе дочь, шепнула мужу на ушко ответ:
– Молчит по большей части. Хорошо, Катюша здесь. Скучаю по нашей болтушке, – голос её дрогнул, и она погладила голову дочери.
Помолчали немного.
– За водой идти надо, – тяжело вздохнул Степан, обречённо глядя на пустые пятилитровые канистры. Выходить наружу – ещё больший риск, чем искать продукты в доме.
– Пойдёшь со мной, Игорёк?
Игорь прибился к ним в подвал вчера: неслышно, словно тень, скользнул вдоль стены по ступеням, чем перепугал деда Михася, коротко бросил: «Меня зовут Игорь». После этого без лишних разговоров он сел подальше от огня свечи. Откуда он пришёл и что с ним случилось, не говорил, на разговор не шёл. На вид ему было лет тридцать пять, а сам сухой, длинный, со впалыми щеками. Левая рука его была обмотана грязными бинтами. В больших карих глазах его поселился страх.
Сейчас он сидел вполоборота на корточках с согнутыми в локтях руками, правой придерживал повреждённую левую. В свете свечи его фигура напоминала жука-богомола.
На вопрос Степана Игорь ответил не сразу, сначала он сидел неподвижно, потом закачался всем телом. Тень на стене тоже ожила, пришла в движение, будто готовилась к броску.
– Слышал, слона в зоопарке убили… азовцы минами забросали! – вдруг отозвался он голосом, как у расстроенной скрипки, и, уходя от прямого ответа на предложение Степана, выдал совет: – На улицу архитектора Нильсена не ходи – там снайперша всех, кто у колонки, двухсотит.
– Откуда знаешь, что снайперша? – оживился дед Михась, скорый на любую беседу: он был рад поговорить хоть с кем-нибудь, хоть о чём-нибудь.
– Она, сука, сначала в пах бьёт, а потом, когда кровью истечёшь, может и смиловаться, – Игорь приставил к виску указательный палец, тень на стене бесшумно выстрелила в голову. Пояснил: – Мужики так делать не станут.
Михась не нашёл, как продолжить разговор, лишь плотней поджал губы. Степан посуровел лицом, нахмурил брови. Глухим голосом спросил:
– Куда идти-то за водой, знаешь?
«Богомол» на стене снова задвигался.
– Ближе всего – в Приморском районе, у порта, в старой застройке… А если надёжней – в Новосёловке, у храма, где горбольница: там колодец есть.
5
Степан приносил в подвал воду, а заодно и новости, которые узнавал от людей, которых встречал у колодца. Так жители подвала узнали, что укронацисты отступают. Это было понятно и по шуму боя. Уходя, они вели зачистку всех укрытий, которые только могли обнаружить.
В один из дней дед Михась не успел задуть свечу – их схрон всё-таки обнаружили азовцы.
– Эй, сепары! Выходь! – громко крикнули с улицы в глубину подвала.
Дед вздрогнул, хотел было придавить фитиль пальцами, но вдруг передумал, гордо с вызовом вскинул подбородок.
– Здесь дети! – крикнул в ответ во всю силу старческого голоса, надеясь, что это сбавит пыл у тех, кто стоит у входа.
И всё же пламя свечи в дрожащих руках деда затрепетало, в его глазах с выцветшей райкой появилась влага. Мария увидела, как побледнело лицо деда, как дробно затряслись его синюшные губы. Дед Михась поймал на себе испуганный взгляд Марии – и тут сразу приосанился, как мог, через силу улыбнулся, а с воспалённого века соскользнула на морщинистую щеку предательская слезинка.
Он поставил свечу в банку, стоящую на полу.
– А-а! – раздалось с улицы. – У вас диты! Тоди держить подарунок! Слава Украине! – последовал довольный гогот.
По ступеням, ведущим вниз, в подвал, что-то с грохотом покатилось. В этот миг Марии стало очень страшно, всё вокруг, казалось, замерло, словно в замедленной киноплёнке она увидела, как падает к ним, ступенька за ступенькой овальный предмет, похожий на незрелый ананас, как в свете свечи поблёскивали его металлические грани. Дед Михась, не раздумывая, кинулся к предмету и накрыл его собой. Это и спасло всех, кто прятался в подвале. И вдруг тело деда подбросило, взрывной волной откинуло на доски. Свеча погасла. Мария до боли зажмурила глаза, втянула в плечи голову, закрыла ладошками уши, но ещё долго слышала не угасающее гулкое эхо взрыва…
Деда хоронить в земле не стали — женщины боялись выйти на улицу, было опасно находиться на одном месте: шли сильные обстрелы, канонада громыхала. Тело деда Ирина и Светлана отнесли в дальний угол подвала, присыпали битым кирпичом. Из досок, как сумели, соорудили крест, поплакали…
Пока женщины были заняты, Игорь исчез из подвала. А Степан всё не возвращался с очередной вылазки за водой.
На следующий день Ирина и Светлана решили, что дальше находиться в подвале нельзя. Азовцы снова могли наведаться. Нужно было рискнуть и найти другое укрытие. Ира нашла обрывок от обоев и карандашом, размашисто водя рукой, написала, что она и Маша живы, направляются в такую-то сторону. Женщина надеялась, что муж вернется и прочитает это послание, а потом найдет их.
Держа детей за руки, крадучись, Ира и Светлана вышли на улицу и… не узнали родной город! Хоронясь от шальных осколков и пуль, они передвигались по улицам, изрытым воронками, вдоль чёрных остовов обожжённых деревьев, мимо домов со шрамами-рубцами от трещин и фасадами, посечёнными осколками. Мария испуганно смотрела по сторонам, и полуразрушенные дома провожали её тяжёлыми взглядами пустых выжженных глазниц-окон со следами пожарищ.
Короткими перебежками, пережидая самые опасные минуты за кучами битого кирпича и искорёженными плитами бетона с торчащими кусками арматуры, женщины двигались всё дальше в надежде найти подходящее убежище. Позади остался стадион «Азов», вот уцелевший частный домик. Ира вспомнила его. Как часто в мирное время проходила она мимо, даже не обращая внимания! Теперь на воротах дома белой краской кто-то написал пугающее: «Не входить! Стреляю без предупреждения!» Ира взяла Марию на руки, пошла дальше. За поворотом другая надпись, тоже белой краской, словно оберег или молитва: «В ДОМЕ маленькие ДЕТИ. Господи, спаси и сохрани». Им надо туда, где дети, под защиту стен и этой короткой молитвы! За спиной беглянок, свистнув, легла мина, и женщины, не сговариваясь, метнулись в переулок. На стене другого уцелевшего дома – сообщение как призыв к милосердию: «Здесь живут люди».
Снова раздался свист, и мина легла ближе к женщинам, полетели осколки. Как в слепой ярости, они дробно стучали позади. «По нам бьют!» – в ужасе подумала Ира, и от этой мысли по коже мороз, она ещё крепче прижала к себе Машеньку.
– В нас стреляют! – вторя мыслям Иры, тихонько сказала Светлана. – Катюша! В подвал! Живо! – скомандовала она дочери.
Катюша что было сил рванула к дому, на который указала мать. К скрытой внизу спасительной двери, вниз по ступенькам в цоколь, в чей-то магазинчик с покосившейся, пробитой осколками вывеской «Паляниця». Катюшина русая голова уже нырнула и пропала под козырьком, нависшим над лестницей. Светлана с тревогой следила за дочерью… И в следующее мгновение мина рванула внизу, обрушив навес, повалил густой дым.
Светлана кинулась вниз по лестнице. Следом за ней Ирина, она крепко прижимала к груди Машу. Облако из дыма и пыли мешало разглядеть, что творится на ступеньках. Пробившись сквозь завал по осколкам шифера и кускам чего-то мягкого, надышавшись гарью, женщины ворвались внутрь. Магазинчик оказался пуст, всюду следы погромов: разбитые поваленные витрины, на полу – битое стекло, на стенах – покосившиеся полки, свет сюда проникал только через открытую дверь и не освещал всего помещения. Откашлялись. Катюши нигде не было видно, покликали, всматриваясь в темень углов, но она не отзывалась.
Сердце Светланы рвалось наружу от тревоги. Почувствовав беду, женщина вдруг замерла, словно под ударом вытянув спину. Она не сразу обернулась к двери, через которую только что вбежала в магазинчик. Наконец обернулась – и раздался её истошный крик.
Катюшу женщины хоронили ночью тут же во дворе. Предали земле всё, что смогли собрать после взрыва. Могилу рыли куском арматуры и обломком доски. Образовавшееся возвышение на могилу было не похоже. Сколько не уговаривала Ира убитую горем мать вернуться в укрытие, та не шла. Светлана упала грудью на холмик рыхлой землицы, да так и осталась лежать. Когда с новой силой начался обстрел, Ирина была вынуждена оставить подругу одну: саму её ждала дочь.
Мария не видела всего этого. Она сидела в магазинчике, прислонившись спиной к холодной стене. Девочка не могла оторвать взгляда от нанесённых со стороны улицы зловещих кровавых отпечатков на чудом сохранившемся оконном стекле.
Сколько дней прятались они с мамой в магазинчике, Мария не помнила. Тётя Света так и не вернулась к ним. Где она теперь и что с ней сталось?..
Мама запрещала Марии выходить на улицу. Не дождавшись подруги, Ирина, как смогла, забаррикадировала входную дверь, просунула в ручку кусок арматуры. Снаружи слышались взрывы, треск автоматных очередей. Бои не прекращались ни днём, ни ночью, обстрелы становились всё ближе. Единственным источником света в полуподвальном помещении их укрытия было маленькое зарешеченное окошко в примыкавшей комнатушке к основному помещению. Ни спичек, ни свечей у них не было.
То окошко выходило на улицу и было на уровне тротуара. По-видимому, комнатка служила при магазинчике подсобкой. Иногда мимо окошка мелькали ноги в берцах песочного цвета, слышалась украинская речь. Мама запрещала Маше входить в подсобку и смотреть в окошко. Она держала дочь подальше от того помещения, памятуя гранату, что бросил к ним в подвал укронацист.
Но сама Ирина осторожно, чтобы её не заметили, подолгу наблюдала из окошка за происходящим на улице, делала выводы, как продвигается битва за город, где какие войска могут находиться. Там же, на своём наблюдательном пункте, среди мусора Ирина отыскала две бутылки с водой и кулёчек с конфетами. Леденцов было немного, но это стало для них с дочерью единственной едой.
Девочка всё больше замыкалась в себе. Она перестала спрашивать, когда вернётся за ними отец. Ирина подолгу сидела на уцелевшем стуле, прижав к себе дочку, гладила её голову, и тогда Маша чувствовала, как что-то тёплое капает ей на макушку.
Снова грохот и лязг гусениц, теперь уже совсем рядом. Ирина кинулась в подсобку, осторожно глянула в окно. Танк под сине-желтым флагом, на котором свастика соседствовала с трезубцем, ехал по улице, на ходу без разбора обстреливая дома. Ирина поняла: надо бежать пока их прибежище не стало для них с дочкой могилой из камня и бетона. Она бросилась к двери, выдернула из ручки кусок арматуры, но открыть её не смогла: за время обстрелов дверь завалило снаружи чем-то тяжёлым. Как Ирина ни старалась открыть дверь, та ни с места. С отчаянием женщина навалилась ещё раз, под этим напором дверь всё же поддалась – приоткрылась. Но больше не двигалась: что-то подпирало её снаружи. Вздрогнули и с новой силой загудели стены дома. Ира примерила рукой щель между дверью и косяком. Медлить дальше было нельзя.
– Машуся! Скорей ко мне! Постарайся пролезть в эту щель! – скомандовала Ирина.
Немного повозившись, девочка при помощи матери с трудом протиснулась наружу. Солнечный свет ударил ей в глаза, на мгновение ослепив.
– Запомни, Машуся! – начала напутствовать мать. – Беги обратной дорогой к нам домой, откуда мы пришли сюда. Взрывов не бойся, прячься от них, и всё будет хорошо. В нашем доме должны быть русские солдаты, беги к ним. Наши на форме носят ленточки с чёрными и оранжевыми полосками.
– Как у деда Михася? – спросила Мария.
– Да, моя болтушка, – сквозь слёзы улыбнулась мама в ответ, – как у деда Михася. Если военные будут с такой ленточкой – значит, русские.
– А ты, мамочка?! – Мария захлопала ресницами, готовая расплакаться.
Вдруг совсем рядом прозвучал огромной силы взрыв.
– Беги, доченька, отсюда! – прокричала Ирина, с мольбой глядя дочери в глаза. – Беги быстрей, не оборачивайся!
Мария выскочила на улицу и что было сил побежала. Под ногами ходуном ходила земля. Девочка услышала позади страшной силы грохот. Когда Мария остановилась, обернулась, то увидела, как сыпались кирпичом и оседали стены дома, где осталась мама. Из облака пыли, накрывшего улицу, прямо на девочку выкатил танк под сине-желтым флагом со свастикой и трезубцем. Мария снова пустилась бежать. Впереди среди куч кирпича и плит бетона замаячили зелёные фигурки. Маша вспомнила слова мамы про ленточки, но разглядеть их на форме было непросто – слишком далеко были солдаты, но и без того девочке было понятно: если сине-жёлтый флаг позади неё, то русские – впереди. Значит, она выполнила задание мамы – добежала до русских! Они Марию тоже заметили. Солдаты что-то кричали девочке, махали руками, будто прижимая что-то к земле, а две фигурки, словно тени, скользнули меж руин домов навстречу ей.
«Та-та-та, та-та-та!!!» – услышала Маша за спиной. Что-то с силой ударило в спину. Мария не чувствовала боли – лишь удивление: почему она теряет силы? Так случалось с ней во снах: Марии снилось, что её настигает чудовище и, чтобы спастись, надо пробежать ещё совсем чуть-чуть, но силы в этот момент предательски покидали её, бежать становилось всё трудней, Мария с трудом передвигала ноги, а чудовище настигало беглянку.
На этот раз был не сон – всё по-настоящему! Мария, замедлив бег, ещё сумела сделать пару шагов, остановилась, ноги её подкосились и, качнувшись, она навзничь упала на землю. Над ней в дыму синее небо, в глазах потемнело, она чувствовала, как немеет тело. В памяти проносились знакомые лица – мама, отец, дед Михась, тётя Света и её Катюша, Игорь – «жук-богомол». В этот момент ей стало очень обидно за всех, с кем она провела эти дни под бомбёжками. Вдруг стало очень тихо, будто кто-то выключил все звуки мира. Мария крепко-крепко зажмурила веки…
6
В городской больнице, в Новосёловке, что у храма, шумно и весело – главврач на время отменил строгое расписание. В детское отделение приехал в гости Доктор-Смех! Он не носил, как все врачи, скучный белый халат – наоборот, на нём была курточка в крупную клетку – красную, синюю и жёлтую, на голове – рыжая кудрявая шевелюра, ноги обуты в огромные башмаки с мягкими помпончиками, лицо с носом-шариком раскрашено краской. Пришёл он к детям с подарками: целым облаком из цветных воздушных шариков. Доктор-Смех много шутил, показывал фокусы, загадывал смешные загадки и ещё на глазах у всех пациентов смешно глотал горькие пилюли. И всем-всем дарил воздушные шары! К концу выступления гостя облако шаров заметно уменьшилось, зато улыбающихся детских лиц стало значительно больше. Медсёстры тоже смеялись над шутками Доктора-Смеха, но больше всего их радовали улыбки и хохот маленьких пациентов. Наконец представление закончилось, и клоун вышел в пустой больничный коридор. Здесь его никто не видел, и он вмиг утратил веселье. Лицо рыжего клоуна погрустнело.
Вдруг в коридоре раздался мужской голос:
– Спасибо вам! – это был главврач, он вышел следом за клоуном. – Нашим детям так необходимы внимание и любовь! Некоторые даже не знают, что такое праздник, – он тяжело вздохнул. – Скажите, как к вам обращаться?
– Доктор-Смех, коллега, – моментально отреагировал клоун, вновь натянув на усталое лицо улыбку.
Но главврач не был настроен на шутливый разговор, и клоун сразу это понял. Тем временем, делясь впечатлениями от выступления, из палаты шумно высыпали молоденькие медсёстры, они умолкли, как только увидели главврача, и обступили их с клоуном полукругом.
– Вообще-то, я Григорий, – серьезным голосом представился клоун и протянул руку главврачу.
– Меня можно просто – Иван, – представился главврач.
– Григорий, у меня от всего нашего коллектива к вам просьба… – Доктор, бегло окинув взглядом медсестёр, как будто заручился их поддержкой, – те закивали ему. – У нас в отдельной палате лежит особый пациент… Как бы объяснить вам…
– Эта девочка – наш герой, стойкий оловянный солдатик!.. – на помощь доктору пришла самая молодая и бойкая из медсестёр, из-под белого чепчика у неё выбилась непослушная прядь рыжих волос – таких же, как у клоуна.
– Вот именно, стойкий оловянный солдатик, – подтвердил доктор.
– И весь персонал больницы любит её, приходит навещать, – продолжила медсестра. – Ранило нашу девочку серьёзно… – она смахнула слёзы с глаз.
– Подождите, Людмила Ивановна! Всё по порядку, – одёрнул сердобольную медсестру доктор. – Девочку доставили к нам в тяжёлом состоянии наши солдаты. Ранение мы вылечили, а вот душевную рану… – доктор, отвернувшись, кашлянул в кулак, подождал, когда отхлынут эмоции. – Простите. Никак не привыкну. Вот уже год как она у нас, и всё молчит. Девочка, скорее всего сирота, у неё сильнейший стресс. Она отказывается принимать пищу сама, утратила интерес к жизни. Мы знаем, что у вас большой опыт общения с разными детками, – доктор снова кашлянул. – Может, Григорий, у вас получится вернуть девочку к жизни? Мы даже не знаем, как зовут её! – и он беспомощно развёл руками.
– В какой палате девочка? – с готовностью отозвался Доктор-Смех. – Попробую. Что смогу - сделаю.
На большой кровати лежала худенькая почти прозрачная девчушка. На вид ей было шесть-семь лет. От изголовья тянулись к ней различные провода приборов. Тёмные круги под глазами делали её синие, как небо, глаза безжизненными.
Девочка даже не шелохнулась, когда к ней в палату пришли гости. Лицо клоуна на мгновенье изменилось, стало серьёзным, даже слой грима не скрыл на лице ту душевную боль, что испытал он, глядя на девочку. Доктор-Смех старался вовсю: он привязал оставшиеся воздушные шарики к спинке кровати и стал показывать самые смешные фокусы, которые знал, громко и заразительно смеялся над своими шутками, окружающие смеялись тоже, но девочка продолжала лежать неподвижно. А когда она закрыла глаза, Доктор-Смех сел к ней на кровать, взял её за руку и что-то зашептал ей в самое ушко. Девочка вздрогнула, подняла тяжёлые веки, обвела палату взглядом. Медсёстры и главврач замерли, казалось, даже не дышали. Слышно было, как работают, жужжат на разные лады приборы жизнеобеспечения.
– Здравствуй, Доктор-Смех Афоня, я помню тебя, – чуть слышно сказала девочка слабым голоском. – Ты был у меня на дне рождения. А слона я так и не увидела. Дядя Игорь сказал, что убили его.
– Как зовут тебя, моя хорошая? – дрогнувшим голосом, сдерживая подступивший ком, спросила медсестра с рыжим солнечным локоном, выбившимся из-под белого чепчика.
– Как наш город – Мария, – ответила девочка тихо-тихо.
7
В город вернулась весна. Вдоль улиц деревья с почерневшими от пожарищ стволами выпустили на ветках первую робкую зелень. Мариуполь оживал, набирался сил. Отстраивались микрорайоны, затягивались уродливые шрамы войны, теперь в городе шумела только строительная техника, больше не пахло гарью – в воздухе стоял запах битума и свежеуложенного асфальта. Перед драматическим театром на площади заработал новенький фонтан, фасады домов принаряжались – постепенно затирались следы войны. Город Марии продолжал жить.
Когда-то затянутся душевные раны и у самой Марии. Совсем скоро придёт она к любимому морю, и слово «Азов» не будет холодить душу страхом. Ласковое море на границе воды и суши будет беспечно шуршать ракушками, касаться ступней теплыми волнами. И только далеко-далеко в синеве, там, где море сходится с небом, будет виднеться еле различимая чёрная точка, от неё по волнам донесётся протяжный заунывный звук, напоминая о былом...
Всё это будет, а пока Мария спит глубоким сном, ей больше не снятся сны о войне.
БАБОЧКИ В ОКОННОЙ РАМЕЗима эта ничем не отличалась от многих предыдущих. Укрытый снежными шапками, стоял в оцепенении лес. Будто сдобные булки, залитые толстым слоем глазури, отдыхали от покосов совхозные поля. Белёсое северное солнце опаловым ликом куталось в морозную дымку. Лениво катило оно по верхушкам сосен, озаряя низкое небо фиолетово-розовым светом. Спалиокрестные лесные ламбы, скованные льдом, а оставленный рыбаками до весенней поры улов сонно шевелил жабрами в Окуньозере.
Посреди снежной стыни дремала и древняя Корза – деревня карельская, а название, говорили, от саамов [1]
, когда-то живших в этих краях. Вдоль запорошенных снегом улиц нахохлились потемневшие от времени бревенчатые дома с покосившимися стенами и сиротливыми оконцами в следах облупившейся краски на переплётах. За неумытыми стёклами виднелась старенькая мебель. Иногда в ясный погожий день заглянет в такой дом солнечный луч, будто ищет кого, скользнёт по холодной русской печи, по лежанке, заваленной рваными ватниками и прочим барахлом, по задубелой резине сапог и выйдет вон, как гость непрошеный. Спят дома – ждут своих хозяев. Некому сон их нарушить. Лишь сороки порой устроят на крыше перебранку да холодной вьюжной ночью на чердаке пустая рама испуганно пристукнет в слуховом окне.
Старый дом-пятистенок на улице Верхней, которая одним своим концом упирается в болото, а другим выходит в лес, был ещё крепок, хоть и стоял лет под сто. Его баюкала метель, завывала, сыпала в слепые окна колкой канителью. А Дом видел сны...
Далеко слышна гармонь – новоселье в Корзе. Кошка бежит по свежее струганным углам – ищет укромное местечко. А в доме-то шумно да весело – гостей много, гудят, хвалят, печью русской любуются. «Terveh teile!» [2]
– уважительно здороваются.
Коренастый бородач, первый среди гостей, деловито кашлянул в кулак:
– У нас в Корзе завсегда рады добрым людям. Прижились вы у нас. На вот, Петро, топор плотницкий держи – в хозяйстве он перво-наперво! – протянул хозяину подарок. – А жене твоей, Ауликки, вот безделица! Да гляди, чтоб к следующей осени не пустовало! Люльку-то сам наладишь, – усмехнулся он в бороду.
И зашумела шутками и смехом захмелевшая компания, глядючи на стыдливо зардевшуюся хозяйку, принявшую от гостя кованое кольцо с длинным острым штырём на конце. Петро тут же умело вбил его в потолок под одобрительные возгласы.
И пошло гулянье! Хозяйка из жаркой печи вынимала калитки с пшеном, рыбники с судаком и чудные рёнттёсет – как финны пекли. Из холодного подпола приносила то ветчину, то солёные огурцы, капусту квашеную, солонину, лосятину, рыбу вяленую. Гуляли долго – целых три дня.
А вообще, веселиться местные любили и умели. Как заведено было, в праздники даже из Рубчойлы, соседней деревни, в Корзу приходили девчата и парни – пять вёрст не дорога для молодых да бойких – нечего подводу зря гонять. Шумно было, многолюдно, бурлила жизнь, звенела голосами и улица Верхняя.
...Дом смотрел мокрыми стёклами на первую свою осень: в лужах плавали бурые лодочки листьев, вечерами перемигивались подрагивающим желтоватым светом керосиновые лампы в окошках. А потом и зима пришла. Стали баньки топить – те, что выстроились вдоль ручья окуньозерского, будто бурёнки на водопой. По-чёрному – с самой зари, чтобы засветло успеть помыться и бельё постирать – зимний день в Карелии скор на убыль. Топили долго, берёзой – валил дым из-под крыш приземистых построек. Отовсюду учуять можно было! В хлевах на первых этажах настороженно пряли чуткими ушами и недовольно фыркали лошади, тревожно блеяли овцы и мычали коровы.
Мимо окон Дома носилась по улице Верхней взбудораженная розовощёкая ребятня, забирались в первые наметённые сугробы – пробовали на прочность. Тайком от взрослых срывали сосульки с козырьков бань, откуда валило берёзовым духом, и с наслаждением пробовали их на вкус. В воздухе морозном и звонком от детского смеха стояла хмельная безотчётная радость, и ещё теплее становилось в Доме от этого.
Давно минуло то время. Раньше только на одной Верхней улице двадцать дворов было! В каждом – семьи, ребятишки да скотина без счёта… Теперь некому пригляд вести за хозяйством – молодёжь в город подалась, лишь в трёх домах горит зазывными маячками тот же желтоватый свет в окошках – приросли старожилы к своему месту, незачем им за лёгкой жизнью в город ехать, только и осталось ждать детей, внуков в гости.
Одряхлели постройки, просели, накренились к земле – того и гляди развалятся трухлявые венцы. Пустые дома, как старики, живут ожиданием. А только приедут хозяева – следы запустения будто веником смахнут вместе с многолетней пылью. Зазвучит дом скрипом дверей и половиц, голосами людей, засветятся окна, пыхнет печь – теплом согреет, раздразнит запахами еды. А пока стоят они, потемневшие, покосившиеся, словно зубы в старушечьем рту. Тихо стало в деревне, уснула улица Верхняя и Дом уснул.
Набравшись сил, с болота дунул ветер, обдал снежной крупой, в каждую трещинку проник. На чердаке что-то брякнуло, пристукнуло, скрипнула половица, будто под тяжёлым шагом. Не Петра ли поступь, не сети ли рыбацкие наверху развешивает?..
Уважали хозяина деревенские. Был он молчалив – лишнего не говорил, но, коль сказал чего, посулил, слово своё твёрдо держал. Душою отзывчив – мимо горя людского не проходил. От работы не прятался. Мало кто из мужиков мог угнаться за ним на сенокосе. Крепко стояло хозяйство его, вот и в колхоз позвали Петра в числе первых…
К тому времени три осени и три зимы минуло, как «отходил» Дом, венцами усаживаясь. В один из весенних дней много народу набилось к Петру – до самых краёв. Мужики толпились у настежь распахнутых окон, дымили самокрутками, бабы втихомолку судачили о своём, сплёвывая в кулак шелуху подсолнечника. Все слушали двух пришлых в потёртых кожаных куртках. Приехали они в деревню издалека на шумной странной повозке, в которую не впрягали лошадей.
– …Как говорил учитель мирового пролетариата товарищ Карл Маркс, «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям»! О таком обществе мечтали ещё Джордано Бруно и Томмазо Кампанелла! – агитировал деревенских пришлый мужичонка маленького роста с пушком под носом и глянцевой розоватой кожей на щеках, как у мочёного яблочка. Говорил он быстро и напористо, как все городские. – ...По всем уголкам нашей молодой страны ветер Революции разносит радостную весть о строящемся справедливом обществе рабочих и крестьян, товарищи! – видимо, влекомый этим «ветром», мужичонка вскочил со скамьи и энергично вскинул руку с зажатой в ладони кожаной кепкой, будто сам являлся вождём пролетариата. – Долетел он и до вашей деревни, товарищи! Крепнет парус сознательности простого люда на корабле, идущем уверенным курсом в счастливое будущее! Вступайте в колхозы! – он окинул пылающим взглядом собравшихся мужиков и баб, остановился на хозяине дома, а тот отстраненно уставился в красный угол комнаты с киотом и лампадкой. – ...И первым такое право вступить в колхоз имеет Пётр Алексеевич, – продолжил агитатор, расплющив лицо в улыбке. – Что скажете, Пётр Алексеевич? У вас крепкое хозяйство, вам, как говорится, и петь первой скрипкой.
– А то и скажу: некогда мне петь, – буркнул хозяин, оглаживая мозолистой ладонью бороду, – хозяйство у меня. Те вступают пусть, кто сознательный, – у кого штанов в запасе нет.
– Думаете вы так от забитости поповской и безграмотности своей, – нашёлся агитатор, обращаясь не столько к хозяину дома, сколько к собравшимся, – вот поэтому мы с товарищем из Петрозаводска и приехали к вам с разъяснениями по просьбе самого товарища Гюллинга!
– Оно, может, и по безграмотности, – Петро зыркнул в сторону городских, в глазах его заплясали злые огоньки, – с Карлом Марксом спорить не буду – он в достатке рос, земли не пахал и скотину не содержал. Джордано Бруно и Кампанелла, как вы говорите, попами были. Одного сожгли, другой сумасшедшим, стало быть, прикинулся. Ни тем, ни другим я быть не желаю. У меня детишекдвое – их на ноги ставить надо.
– Петро у нас грамоте обученный, – кто-то шепнул уважительно за занавесью табачного дыма.
А тот по привычке кашлянул деловито в бороду, поднялся со скамьи и вышел на улицу.
Хозяина забрали осенью, перед первыми морозами. «Теперь в одних штанах походишь, как сознательный», – зло сквозь зубы процедил конвоир. Убитая горем Ауликки тихо плакала, прижав к себе притихших сыновей.
Хозяин обернулся, будто прощаясь, в последний раз окинул взглядом жену с детьми, родные стены и вышел во двор. Там Петра грубо пихнули на телегу, покрытую соломой, и она, скрипя несмазанными колесами, покатила по вмиг опустевшей улице Верхней. Больше он в Доме так никогда и не появлялся.
Вот и март заиграл солнечными деньками. Крыши, укрытые снежными шапками,искрятся крошкой горного хрусталя. Аквамарином отливают раскатанные ледяные дорожки, а вечером гранатом вспыхнет морозный закат. Чудеса! И вдруг затарахтело кругом, заскрежетало, лучи фар бесцеремонно проникли в тёмные окна Дома. По Верхней трактор колотит двигателем, снег гребёт, улицу чистит – скоро дачники сезон откроют.
...Много лет назад, ранним августовским утром 1941-го, скрежет разнесся над дремлющей Корзой, с каждой минутой он нарастал. По улицам, зловеще лязгая гусеницами, катил подбитый железный исполин с красной звездой на башне. Дрожала, как в лихорадке, земля, дрожалидома. Испуганно побрякивали стёкла в окнах, из-за занавесок показались тревожные лица.
Хмурилось небо, стягивая грозовые тучи, под порывами тугого ветра волновались яблони, шумели листвой, уже тронутой кое-где осенними красками.
Выглянув в окно, расстроенная Ауликки подошла к постели младшего сына. Один он с ней теперь остался – старших призвали в армию.
– Знать, нам с тобой беды не избежать, Петенька. Всю ночь со стороны Каменьнаволока громыхало. Вот и до Корзы война докатилась, – голос её дрогнул, она с нежностью погладила нервными пальцами светлую макушку их с мужем последыша. Он родился вскоре после того, как забрали Петра Алексеевича.
На следующий день в деревню вошли чухонцы – рослые, подтянутые, в униформе. От них пахло дорожной пылью и потом. Постучались и в дом Ауликки.
– Terve talo, – холодно поздоровался офицер, снимая фуражку.
Вроде как и слова схожи, из мирной жизни, да не те. Не с добром переступил он порог. Говорил офицер на языке, похожем на карельский, но не на нём. А хозяйка незваного гостя хорошо понимала – недаром родом из Суоярви. Пытаясь унять дрожь, она сплела руки на груди и торопливо отвечала офицеру, бросая украдкой тревожные взгляды на печь. Офицер заметно оживился, услышав правильный диалект его родных мест, но, вспомнив, для чего он здесь, посуровел лицом, и его резкое «ruumiintarkastus!» привело в движение солдат, пришедших вместе с ним. С лежанки стащили испуганного мальчика, прятавшегося за занавеской. Ауликки кинулась было к сыну, но её грубо остановили. А Дом, казалось, похолодел весь, скрипнул половицами, словно зубами, загудел ветер в трубе: уходи, чужак, не трожь хозяев моих!
– Пустите меня к маме! – захныкал Петенька.
Ауликки, сложив ладони, будто перед образами, молила о чём-то офицера по-фински. Ещё с минуту тот размышлял. Закинув руки за спину, он покачивался с пятки на носок в начищенных до зеркального блеска сапогах, будто прислушивался к завыванию ветра в трубе. Когда он заговорил, голос его глухой, будто простуженный, звучал уже без ноток угрозы:
– Если бы не землячка, быть тебе с остальными! – он резко развернулся на каблуках и стремительно вышел.
Опустела улица Верхняя, приумолкла. У соседей сыновей и мужей, кого не призвали в амию, увели финны, но Ауликки повезло. Хотя скотину всё же забрали до последнего поросёнка, её и сына не тронули, оставили и Дом.
Пошла жизнь в Корзе своим чередом – та, да не та. Бабы и редкие мужики, кого не взяли в плен, вернулись к хозяйству. В опустевших домах квартировали солдаты. Страх гулял по улице Верхней, тревогой заглядывал в окна – с болота его разносило ветром по деревне. В мирное время кормило оно деревенских морошкой и клюквой. А теперь за ручьём на болоте сидели пленные. Пригнали их сразу же, как в Корзу вошли финны. Красноармейцев было не больше двенадцати, среди них и конвоир, что донос на Петра Алексеевича, мужа Ауликки, написал. Оборванные, грязные, голодные пленные сидели за оградой из колючей проволоки недалеко от топи – гиблого места. Быстро вытянуло из них болото жизненные силы… В тот дождливый промозглый вечер, когда за оградой сгинул последний красноармеец, закат был особенно красив. В тёмном небе, прикрытое фиолетово-розовой кисеёй облаков, алело солнце. Оно казалось огромным и давящим, будто тяжесть этого дня всё ниже клонила его в топь. Вдруг, коснувшись края земли, брызнуло киноварью, вздыбило, выгнуло аркой облака, раскрасило их радугой, будто дверь открылась на светлую сторону в стремительно чернеющем небе. Так и сияли радужным светом небесные врата, пока обессиленное солнце не скрылось за горизонтом и ночь не поглотила их.
Давно минули военные годы. Не во все дома вернулись с фронта мужики. Вот и Ауликки не дождалась старших сыновей. Однажды, собрав вещи, она уехала куда-то с младшим Петей. В Доме стали жить другие хозяева. При них всё реже пахло пирогами, чаще – горьким полынным запахом после безудержного пьяного веселья. Не стало скотины. Хозяйство пришло в упадок. Потом были другие люди и еще другие…
Наконец, в Доме стал появляться дачник – пожилой мужчина. С ранней весны до поздней осени он жил в Корзе. Сажал картошку, ходил на болото, в лес, сушил на лежанке грибы, перебирал ягоды. Иногда по вечерам он доставал бережно хранимый чёрный кейс с блестящей латунной трубой внутри. Мужчина подолгу смотрел на инструмент, любуясь изящными очертаниями, поглаживал сухонькой ладонью с длинными гибкими пальцами, будто не решаясь взять, затем порывисто брал, вставлял мундштук и подносил к губам. После короткого арпеджио он вставал к раскрашенному закатом окну, чуть прикрывал увлажнившиеся глаза и играл. А Дом слушал немного печальную мелодию и плакал мокрыми окнами. Зимой он берёг урожай в подвале и жил теми редкими погожими деньками, когда к нему наведывался музыкант. Иногда тот оставался на ночлег, и Дом, укутав заботливым теплом русской печи, сторожил его сон. Вот уже целых восемь лет хозяин не приходил к нему…
Первая капель. Всё пришло в движение. Вскрылись ото льда реки и озёра. В лесу в распадах и ложбинах ещё не сошёл грязный, с прошлогодней осыпью ноздреватый снег, но воздух был уже напоён пробуждением земли, очнувшейся от зимней спячки. Потянулись в родные края долгожданные клинья птиц. Вожаки, утомлённые длительным перелётом, радостно приветствовали северную землю, где птенцами ставили их на крыло родители.
Солнышко пригрело крыши, просушило венцы. Земля и деревья ожили зелёной молодью. Вздохнула, задышала полной грудью природа после зимней спячки. Под крышами домов вьют гнёзда ласточки. Прогретый солнцем воздух наполнился писком, гудением, жужжанием, зазвенел голосами лесных птах. Потянулись дачники с граблями и лопатами.
В бывшей школе на улице Верхней окна нарядились занавесками, заморгали жёлтым светом, словно извиняясь: прости, мол, старый товарищ, но у меня теперь другая забота – хозяева вернулись. А Дом, погруженный в беспокойную тишину, по-прежнему чутко спал. Давно не раздавалась в нём поступь шагов, весёлое бряцанья вёдер в сенях, уютное потрескивание дров в печи. Тишина. Ни звука. И музыка умолкла на восемь лет.
Правда, был у Дома маленький секрет: в двойной оконной раме поселились бабочки. Каждую весну, когда солнце хорошенько пригревало, они просыпались и радовалибеззаботным танцем. Вот и сейчас тихонько шуршали пёстрыми бархатными крылышками, будто перешёптывались, бабочки – утешение одинокому старику.
В один из дней на крылечке послышались чьи-то шаги. Может, почудилось? Вот скрипнула ступенька? Вот и замок навесной слетел с петли на двери.
– Terveh teile! – (не может быть, это голос музыканта!)
– Terveh teile, – послышались чужие голоса.
– Вот моё хозяйство, проходите, пожалуйста, я вам всё покажу. Снаружи вы видели дом. К сожалению, хозяйственная часть была утрачена: бывшие владельцы венцы раскатали на дрова – пили они, – словно извиняясь, сказал музыкант.
– Это ничего, геометрия хорошая – прочный дом, – со знанием дела произнёс гость, подперев головой потолок в сенях, – вот только потолок низковат, – улыбнулся он.
– В комнатах потолок выше, вам удобно будет, – поспешил заверить его хозяин.
Встрепенулся Дом, скинул дрёму. Вот так дела! Знать, других хозяев нужно ждать, коль на смотрины водят.
– Юрий Алексеевич, а почему дом решили продавать? – поинтересовалась спутница рослого гостя.
– Я ведь трубач, духовик, – смутившись, ответил он, – с лёгкими у меня не всё в порядке – это профессиональное. Мне климат нужен морской – вот и перебрался на Украину, в Крым. Всё гражданство думал сменить. А теперь, когда Крым снова российский, не придётся, – и, поразмыслив немного, добавил: – Тяжеловато мне стало с хозяйством управляться – ведь мне уже восьмой десяток идёт, а как хозяйки моей не стало, так живу бобылём, – тряхнув седой головой, отгоняя грустные мысли, нарочито бодрым голосом продолжил: – Сюда, по лестнице наверх, проходите. Ну, вот здесь я и жил… – Юрий Алексеевич с теплотой обвёл взглядом стены комнаты, обклеенные старенькими розовыми обоями, кое-где вздутые пузырями.
С улицы, топоча быстрыми ногами, в Дом вбежали двое мальчишек.
– Мама, папа, там качели есть! Можно мы покачаемся? – наперебой затараторили они.
– Хорошо, идите покачайтесь, пока мы с Юрием Алексеевичем обсудим всё.
Дети! Как давно в Доме не раздавался детский смех, топот босых ножек по деревянным плахам-половицам! Неужто он снова оживёт дыханием русской печи, и, как прежде, будет в нём стоять запах пирогов!
Встрепенулись, забились в оконной раме бабочки, полощут бархатом крылышек по стеклу.
– Ой, Вова, смотри! Русская печь! Я давно мечтала о такой! – обрадовалась гостья. – Пироги в ней м-м-м..! – мечтательно протянула женщина, прикрыв глаза.
Печь! Конечно же, печь! Дом замер в ожидании, лишь пришедшие в движение бабочки поднимались выше, заполняя собой всё пространство оконной рамы, – будто картина вдруг открылась взгляду гостей.
– Мама, папа, смотрите – бабочки! Какие красивые! А как они попали туда? – дети подбежали к окну, разглядывая, как приветственно помахивали им разноцветными крыльями луговые красавицы.
– Сам не пойму, – удивлённо вскинул брови Юрий Алексеевич.
– Это хорошо, что у вас печь сохранилась. Вы знаете, мы с мужем любим предметы старины, собственно, и дом этот решили приобрести поэтому. Может, у вас сохранилось что-нибудь? Утюг или самовар угольный?
Обязательно есть! На чердаке сундук кованый стоит. В нём Ауликки приданое хранила, а на двери, что ведёт на чердак, утюг угольный вместо пружины как противовес висит, и подкову найти можно, и гвозди кованые четыре штуки под соломой упрятаны, да мало ли чего ещё! Обо всём этом музыкант мог и не догадываться – тот редко заглядывал туда, а Дом берег свои богатства в память о прошлой своей жизни. Он раскроет гостям все свои секреты, но это будет потом. А сейчас, что он может показать сейчас? Кольцо! Как же он мог забыть про кольцо в спальне?! И бабочки снова обеспокоенно забились в окне.
– Пожалуй, только кольцо, – пожал плечами музыкант, поняв, наконец, что именно от него требуется. – Оно в спальне вбито в потолок. Раньше к нему подвешивали люльку с младенцем.
Гостья оживилась и, взяв мужа за руку, ступила на порог спальни. В потолке виднелось кованое кольцо. Вбито оно было прочно, сидело основательно. Его металлическая неровная плоть была в мазках краски многих цветов – отметинах времени. Кольцо наполовину поглотила потемневшая от времени вагонка, будто след былого, еще проглядывающий из глубины веков.
Глаза гостьи вдруг наполнились светом и радостью. Она с нежностью посмотрела на своего мужа, и, улыбнувшись, сказала:
– Вот только люльку смастерить осталось.
Музыкант лишь теперь обратил внимание на её округлившийся животик.
ЧЁРНАЯ РЕЧКАВыхлопная труба вздрогнула и простуженно чихнула, выпустив сизое облачко. Деловито урчал двигатель работяги пазика, двери с шумом сошлись. Автобус тронулся и, набирая ход, скрылся за поворотом промокшего просёлка.
Мы – ни много ни мало семнадцать человек – остались у Чёрной речки.
Антон, владелец единственной в этих краях большой лодки – поморского карбаса, ждал нас у причала, то есть брошенной на пустынный берег бетонной плиты.
Из переговоров по телефону он представлялся мне совсем другим. А теперь передо мной стоял человек лет тридцати пяти – сорока, огромного роста, широкий в плечах. На нём была тёплая экипировка защитного цвета. Для лета одежда не по сезону, но для карельского севера в самый раз. Лицо его показалось мне немного помятым, будто с похмелья. Хотя что ещё делать вдалеке от большой земли? Лодка тоже была колоритной: на мачте – флаг «Весёлый Роджер», форштевень украшал череп какого-то животного, на борту надпись – «Чёрная жемчужина».
– Володя, – представился я.
Антон молча протянул мне широкую сильную ладонь.
Он толково разместил наши вещи в лодке, покосился на звякнувший стеклом пакет, затем рассадил всех по местам. Стоя на корме во весь рост, оттолкнулся веслом от берега, – поплыли.
Ближе к середине реки «Yamaha» совсем взревела, взбивая лопастями волну.
Антон управлял карбасом, а я сидел рядом, на банке. В его большой ладони почти наполовину скрывалась ручка румпеля.
– Что, писателей везёшь? – спросил он.
– Да, – сказал я громче обычного из-за шума двигателя, – едем с фестиваля, хотим петроглифы посмотреть. Потом обратно – в город, – на всякий случай добавил, чтобы напомнить о нашем уговоре по телефону.
На первый взгляд Антон показался мне словоохотливым. Впоследствии выяснилось, что хозяин лодки вступал в разговор лишь тогда, когда ему этого хотелось.
– Маловато народа для фестиваля, – заметил он.
– Остальные разъехались.
– Что?! – спросил Антон, перекрикивая шум двигателя. – Не расслышал. – Он чуть подался ко мне, наклонив голову.
– Говорю, разъехались – дел в городе много! – крикнул я ему в ухо.
– А где фестивалили? – В уголках глаз Антона залегли лукавые морщинки, он подмигнул мне, кивнув на пакет со стеклотарой.
– С Водлозера приехали, с Куганаволока, – ответил я, немного смутившись. – Вообще-то, мы не злоупотребляем…
– Правильно, – кивнул Антон. – Там, куда мы направляемся, это лишнее. Осторожнее надо быть с желаниями… и словами тоже.
Последнее он сказал, как мне показалось, уж слишком серьёзно. Лицо Антона при этом стало строгим.
Присмотревшись к кормчему внимательней, я понял, что поспешил с выводами: воспалённое от длительного пребывания на ветру лицо принял за последствия ночных возлияний. У Антона были синие глаза с каким-то особым глубинным свечением. Его облик, манера говорить, держаться на людях – всё выдавало в нём человека сильного, привыкшего быть хозяином положения.
– Что за фестиваль? – поинтересовался Антон.
– Литературный, «Петроглиф» называется.
– А-а, – протянул Антон, вглядываясь в русло реки. – Теперь понятно, – как-то безразлично бросил он.
Я догадался, что ничего ему не понятно, и о нашем фестивале в этом укромном богом забытом месте он не слышал.
– На Водлозере, на острове Малый Колгостров, монастырь есть… Церковь стоит Ильи Пророка… – Оторвав взгляд от реки, Антон вопросительно глянул на меня: мол, слышал ли я о таком монастыре.
– Да, знаю, – кивнул я в ответ, – мы были там.
– Так вот, во время революции с погоста этого на Чёрную речку комиссары священников свозили. Расстреливали их здесь…
Мне стало немного не по себе. Зачем он сейчас сказал об этом?..
Река петляла. Я уставился поодаль – туда, где чёрная вода была недвижима, оттого казалась вязкой, будто ртуть. Деревья, кусты отражались в ней настолько реалистично, что казались продолжением их земных ипостасей. А может, всё наоборот: это мы попали в зазеркалье и, пребывая в неведении, вспарываем килем карбаса настоящий невымышленный мир по другую сторону глади реки?.. Неясные образы всплывали в памяти: люди в лодке, выбеленный череп…
Тут Антон прервал течение моих мыслей:
– Вон, смотри! Видишь мост? – Свободной от румпеля рукой он указал на сгнившие опоры, ещё сохранившие кое-где хлипкие деревянные перекрытия. Я кивнул в ответ. – Раньше по нему можно было доехать прямо до Бесова мыса. Теперь непроходимый он даже для людей. Только рекой добраться можно.
Внезапно зарядил мелкий дождь – холодный, не летний.
Антон накинул капюшон на стриженую голову. Глянул на мой дождевик.
– В следующий раз экипируйся серьёзнее, – посоветовал он.
– А будет ли следующий раз? – отчего-то спросил я.
– Будет, – коротко с уверенностью бросил Антон, и от его тона мне сделалось немного не по себе.
И вновь образы-призраки всплывали в моей голове. Что же это всё напоминает?..
В следующее мгновение Антон указал на берег, спугнув мои туманные видения:
– Здесь заканчивается Европа! – громко объявил он всем в лодке.
Чёрная речка заметно ширилась…
Приминая подошвами мокрую траву, я старался не ступать на камни, торчащие из-под земли влажными замшелыми лбами. Не дай бог оступиться и подвернуть ногу!
В местах, где лес редел и стена из тонких стволов сосен, устремлённых в свинцовое небо, расступалась, я переходил на трусцу. Кровь приливала к вискам, сердце отстукивало бешеный ритм. Были минуты, когда я не помнил себя – забывал, зачем мы здесь, на острие мыса Бесов нос, ударившего коротким каменным клинком в подбрюшье Онежского озера. Может, чтобы увидеть жертвенный камень или заброшенный маяк?..
Впереди, меж стволов, то ли окрашенных медью, то ли побуревших от жертвенной крови, маячила голая спина нашего проводника Димы. Он ловко перепрыгивал через поваленные стволы или нырял под них, обходил поросшие черничником коварные трещины, скальные выступы.
Я тоже давно скинул отяжелевшую от пота и дождя толстовку и связал её рукава на поясе – так легче в этом рваном беге по пересечённой местности. На мокрые плечи, спину неприятно налипали чешуйки коры и прошлогодняя хвоя, но было не до них – я боялся заплутать в этом глухом лесу и остаться здесь навсегда.
Иногда в голове вспыхивала обнадёживающая мысль: я не один, за моей спиной преодолевает все трудности марш-броска моя супруга Елена, следом на десятки метров растянулась писательская братия, тоже отважившаяся посмотреть на Беса.
В минуты передышки влага от пота и дождя, струйками стекавшая по коже, ненадолго приносила облегчение разгорячённому телу. А Дима, проводник, следил за прибывающими к месту привала писателями, чтобы никто из отставших не затерялся в лесу. Его цепкий взгляд выхватывал каждого – так, должно быть, смотрят пастухи за своим стадом. Восстанавливая дыхание, мы с надеждой смотрели на Диму, ожидая дальнейших указаний.
Почёсывая редкую бородку, он привычно повторял нам:
– Следите за собой и теми, кто идёт рядом! Скоро будем на месте, ещё минут пять…
Дело в том, что это была пятая остановка и, соответственно, пятое обещание скорейшего завершения нашего пути.
По всем раскладам мы уже должны были прийти к петроглифам и даже вернуться обратно в палаточный лагерь, разбитый в устье Чёрной речки. Но подумать о том, что наш проводник заблудился, ни у меня, ни у моих товарищей по перу времени не оставалось. Дима с прежним рвением пускался преследовать онежского Беса, в который раз ускользающего от нас в пелене дождя.
Наконец мы вышли на песчаный онежский берег с неровной линией коряг и выцветших водорослей за полосой прибоя.
Дождь на время утих. Лёгкими облачками катились, будто перепрыгивали с волны на волну, пенные барашки. Морской бриз сменил полярность, вытягивая береговое тепло. Стало понятно: возвращаться в лагерь придётся уже ближе к вечеру.
Поджидая, пока на берег выйдут отставшие горе-туристы, Дима задумчиво всматривался в горизонт: там ещё виднелась береговая линия, размытая наползающим туманом.
Наконец он оглядел группу:
– Все здесь?
Голос его прозвучал неуместно звонко и даже как будто чересчур ободряюще после такого тяжёлого перехода.
Но во мне давно засело какое-то сомнение, уже перешедшее в неясную тревогу.
Я вспомнил свои подозрения, которые приходили на ум, пока мы пробирались к берегу, – теперь они выстраивались во вполне ясную картину. Я всё больше убеждался: мы заблудились. Злиться на то, что я доверился новому знакомому, вызвавшемуся проводить нас к петроглифам, было поздно. Какой в этом смысл? Если мы, и правда, плутаем, то надо возвращаться в лагерь.
Я вдруг почувствовал навалившуюся на меня усталость. Сдался нам этот Бес! Нестерпимо захотелось к теплу костра, думаю, не только мне.
Я хотел было сказать об этом Диме, но тот опередил:
– Ребята! Сегодня до петроглифов засветло мы не дойдём! – так же бодро, звонко сообщил он.
За моей спиной, вторя моему тайному желанию, кто-то облегчённо вздохнул.
– Но если потерпите ещё немного… ‑ продолжил Дима.
– Да сколько можно уже!.. – взмолились голоса.
Обращались они скорее не к нашему провожатому, а к тем, кто, помалкивая, рассчитывал свои силы ещё на один марш-бросок в поисках Беса – а среди нас были и такие.
– Дима, скажите, сколько ещё идти до петроглифов? – с нажимом спросила моя жена Лена.
Уперев руки в боки, она испытующе смотрела на нашего провожатого. В её напряжённой позе, требовательном взгляде угадывалось настроение многих из группы. Похоже, не одного меня преследовала мысль, что мы заблудились.
– Нам во-он туда! Видите маяк? – Дима, не моргнув и глазом, указал направление.
Наша группа стояла в самом начале песчаной косы, уходящей другим своим краем, каменным неприступным берегом, куда-то далеко за кромку тумана, повисшего над лесом. Именно туда с уверенностью Дима указал.
Маяка я в той стороне не увидел. «Наверно, это из-за тумана», – решил я и изучающе уставился на Диму. В глазах проводника уловил смятение.
Он поймал мой взгляд.
–Да, там маяк, – как-то неловко подтвердил он.
Но голос его выдал: в нём промелькнуло то ли сомнение, то ли тревога, то ли раздражение.
В следующий миг я отбросил ещё теплящуюся надежду. Мне стало ясно: наш проводник сам не знает, куда идти, а к воде вывел группу, чтобы осмотреться.
– Ну, что? Пошли дальше? – Он как будто не хотел смириться со своим фиаско или просто выжидал, когда его остановят и попросят повернуть в лагерь – так он сможет хотя бы сохранить лицо.
– Наверное, нет, – за всех ответил я.
Мне, организатору этой мини-экспедиции, было непросто принять такое решение. Столько увещеваний своих коллег, а ещё усилий, чтобы добраться в этот богом забытый уголок! Неужто всё впустую?!
Я обернулся к писателям, ища поддержки.
– Завтра посмотрим, Володя, – устало соглашались они.
– Что ж, тогда в обратный путь! Все за мной. Не отставать! – скомандовал Дима и как ни в чём не бывало бодрой походкой двинулся в лес.
Признаюсь, его показная невозмутимость и хорошая физическая подготовка уже начали меня раздражать.
С Димой я познакомился накануне на Чёрной речке. Меж палаток других отдыхающих здесь туристов он помог нам выбрать место для писательского лагеря. Дима сразу активно взялся за дело – перетаскивал вещи, подсказывал, как лучше закрепить стропы палаток, где взять дрова.
Обустроив стоянку, на берегу Онего под навесом за длинным столом собралась вся наша дружная компания на обед. Пригласили и Диму.
Он оказался хорошим собеседником. Выяснилось, что сюда, в Карелию, Дима приехал из Москвы на время короткого отпуска. Он рассказал, что родился и вырос в Петрозаводске, на Зареке; там до сих пор живут его родители. После окончания школы Дима перебрался в Москву, отучился в институте, устроился в фирму. Столичная жизнь с бесконечной суетой и водоворотом рабочих дел захватила его. Но монотонные, будто обескровленные дни опустошают его, вот и ездит он регулярно в Карелию, чтобы сил набраться, душой отдохнуть. В этом году Дима решил побывать на онежских петроглифах, где не был с юности.
В хлопотах палаточной жизни день кончился быстро. К вечеру солнце скатилось в озеро, забрав с собой остатки дневного тепла. Стало прохладно. Писатели разошлись устраиваться на ночлег.
Наша с Леной палатка и Димина стояли по соседству, и он пригласил нас к себе.
Внутри было просторно, мы пили горячий чай. На единственной конфорке походной газовой плитки рассерженно пыхал чайник с закопчёнными боками.
Дима рассказывал, что раньше здесь были дикие места – только археологи копались. Потом сюда приехал предприниматель Антон, оформил землю в аренду, избушку сколотил, беседку поставил – вот турист и пошёл.
– Всё ничего, – сетовал хозяин палатки, – только погода в это лето подкачала. Дожди льют каждый день, лишь к вечеру прекращаются. Нет бы наоборот: днём – сухо, а ночью – дождь. С непривычки тяжело по сырому лесу бродить. Видно, не хочет Бес показываться туристам.
Когда Дима узнал, кто мы и с какой целью приехали, сразу оживился.
– Я ведь тоже пишу, – признался он, немного смущаясь. – Даже роман написал… Фэнтези. –
При слове «роман» Дима боязливо взглянул на меня: мол, не слишком ли круто сказал.
– В какие редакции направлял? – деловито поинтересовался я, стараясь не выказать недоверия или – не дай Бог – усмешки.
– Да пока… как говорится, пишу в стол… – замялся Дима. – Всё искал подходящего случая… – он посмотрел на меня с надеждой.
Я понял и пообещал посмотреть его труды.
Дима сам вызвался проводить нас к петроглифам: мол, если ехать на лодке, то надо платить Антону, а он, то есть Дима, проведёт нашу группу через лес совершенно бесплатно.
Новый знакомый производил впечатление человека знающего, даже бывалого, потому я переглянулся с Леной и согласился.
Дима обрадовался такому доверию:
– Решено! – он задорно шлёпнул ладонями по коленям и даже привстал в нетерпении. – Не будет утром дождя – двинем к Бесу! – сказал он.
Утро, как по заказу, выдалось безоблачным – значит, путь к петроглифам открыт. Но сборы в лагере затянулись.
Антона я предупредил, что мы пойдём через лес с провожатым. Тот в ответ лишь загадочно хмыкнул и равнодушно пожал плечами.
На берегу Чёрной речки, у самого устья, где она впадала в Онежское озеро, нас ждала шлюпка – метров сто проплыть до правого берега, а потом – пеший маршрут.
Так мы и оказались здесь, потом и заблудились.
Теперь же, не найдя петроглифов, мы двинулись обратно в лагерь.
Не помню, как плутали по лесу, но каким-то чудом спустя примерно час наша группа снова оказалась на берегу.
Дима крикнул первым:
– Маяк! Вот маяк!
А через несколько минут радостной волной пронеслось: «Петроглифы!.. Петроглифы нашли!»
Выходит, за наше упорство Бес всё-таки смилостивился над нами.
Вечерело. По каменистому, будто отполированному волнами берегу бродили писатели. При необходимости подсвечивая фонариком, они рассматривали древние изображения.
А рисунки на камнях, и в правду, были великолепны! Фигурки животных, людей, сцены охоты, солярные знаки, схожие с летающими тарелками… Ещё какие-то существа с длинной змеиной шеей, напоминающие то ли лебедей, то ли лохнесское чудовище, каким его удалось запечатлеть на фото.
Но главной фигурой, конечно, была та, что в центре, – сам Бес! Природная трещина в скале разбивала его тело вдоль и ровно пополам. Первобытный художник высек Беса с квадратной головой, причём один глаз как будто закрыт, другой – открыт. Руки согнуты в локтях и вскинуты кверху, ноги – словно Бес пустился вприсядку.
Что пытались донести до нас люди из глубины веков? Какими знаниями хотели поделиться? А может, предупредить? Что на самом деле в древности видел человек, нанося эти изображения? Какой была натура? А может, ничего сакрального в этих рисунках вовсе нет, и это обыкновенные сценки из жизни той эпохи?
– Явно культовый объект…
– Шаманизм…
– Бес соединяет оба мира – нижний и верхний…
Доносились до меня голоса писателей. Да, многие из нас неплохо подготовились к встрече с Бесом.
– …Эта трещина уходит в подземный мир – мир духов. Впадая в транс, шаман принимал позу Беса, ложился поверх этой фигуры, запечатывая собой портал. Так шаман получал информацию от потусторонних сил… так сказать, с того света. И… не советую следовать этой инструкции для общения с этими силами, – разглагольствовал за моей спиной мужской голос, пока я увлечённо рассматривал рисунки.
Потом заговорил Дима. Он быстро реабилитировал себя, свалив всю вину на Беса, – дескать, это он заставил группу плутать по лесу. Чтобы произвести впечатление на писателей, Дима высказал мнение, что авторами этих вот рисунков, Беса в том числе, является цивилизация, обустроившая пирамидами долину Гиза в Египте.
На прощание Дима бросил Бесу «жертвенную» карамельку. И мы, впечатлённые наскальными изображениями, не мешкая, выдвинулись в лагерь.
Теперь шли плотно, не растягиваясь. По дороге только и было разговоров про рисунки, Беса, пирамиды… Дошло до споров, кое-кто за это время успел даже ненадолго поссориться. Вообще, писатели-фантасты – утончённые натуры, потому они узрели в том словесном раздоре злую усмешку инфернальных сил. Кто-то предложил считать петроглифы подобием рунических знаков, нанесённых с какой-то таинственной целью, – выбили же в своё время монахи поверх Беса православный крест – понятно, для чего.
Обратная дорога – от петроглифов к лагерю – давалась мне с трудом. Сказывалось напряжение предыдущих дней, я вовсе вымотался. Ноги не слушались, я с трудом обходил очередные коряги. Мы с женой теперь плелись в самом конце вереницы писателей, к тому же, судя по стихающим впереди голосам, сильно отстали от группы. В сумерках лес, по которому пробирались сюда, казался неузнаваемым, тропки – путаными, незнакомыми.
Я стал опасаться, что мы заблудимся.
– Вова, осторожней, здесь камень торчит, – в очередной раз предупреждала Лена, мой ангел-хранитель.
Совсем скоро голоса впереди стихли. Вместо них сумеречный лес озвучивал для нас тревожный шум ветра в кронах сосен. Мы с Леной остались здесь совсем одни. Я не подпускал панику, но, признаться, заволновался: дело к ночи, дремучее труднопроходимое место, а тропинок кругом тьма. Наверно, примерно то же чувствовала моя жена. Я внимательно осматривал окрестности в поисках хоть какой-то подсказки, куда двигаться дальше, – любого знака.
Откуда-то сбоку из-за деревьев выскользнула тень, раздался треск ломающегося под ногами валежника: кто-то направлялся в нашу сторону.
Это парень. Вот он совсем близко. Напрягая зрение, я разглядывал его.
Черная кожаная куртка и джинсы на нём были увешены цепями, на ногах – берцы. В мочки ушей вставлены тоннели, на левой брови – пирсинг. Вёл он себя нервно: подозрительно оглядывался, словно не знал, где оказался, зачем-то ощупывал уши, теребил пирсинг, будто ему это непривычно.
В руках молодчика я заметил топор.
– Вы Евсей?! – с каким-то непонятным отчаянием спросил парень.
Прямой угрозы в его голосе не было, но угадывалось большое напряжение, будто от моего ответа зависело что-то важное.
Я молчал. Словно зачарованный, смотрел на топор, мысленно взвешивая, быть мне Евсеем или не быть и что может сулить согласие.
– Вы руководитель группы?! – снова спросил парень. Я заметил, как он с силой сжимает топорище. – Мне сказали, что руководитель в синей шапке.
Я вспомнил, что на голове у меня шапочка типа монашеской скуфьи, похожая была у отца Александра на Ильинском Погосте. Пришлось кивнуть.
– Возьмите меня с собой, пожалуйста! – взмолился парень.
Я прокашлялся, чтобы мой голос, оробело застрявший в глотке, казался твёрже.
– Что ж, пойдём. А что с тобой случилось? – уверенно спросил я, скрывая волнение.
– Я заблудился, – признался парень. – Машину у реки оставил, там мост никудышный. Думал, сам смогу найти петроглифы, – он снова обернулся, словно опасаясь чего-то.
– Искали петроглифы… а нашли Евсея, – сказал я и зачем-то сморозил: – Я Евсей!
Соображая, что же происходит, мне вспомнились слова Антона. Он говорил, что через мост давно никто не ходит. Странно… Тогда как парень попал сюда?.. Я хотел было спросить у него, но тот ушёл вперёд. Кричать я не стал.
Наш странный попутчик, не оборачиваясь, безошибочно шагал по лабиринту лесных троп – так, будто точно знал дорогу. Мы с Леной шли следом.
Первое время мы ещё различали спину в чёрной кожанке за деревьями, но, как только вышли к реке, она пропала.
Наша группа уже переправилась на противоположный берег – все ждали только нас. Наконец за мной и Леной пригнали шлюпку.
Так мы всей группой вернулись в лагерь.
А того парня и след простыл – будто не было.
После ужина утихли нескончаемые споры о петроглифах. Усталые писатели расходились по своим палаткам. Пожелав нам с Леной спокойной ночи, последним ушёл Дима.
Кутаясь в пледы, мы остались у костра вдвоём. Жена, накинув мне на плечи край своего пледа, села рядом – так, чтобы я мог обнять её. В каком-то благоговейном молчании мы замерли перед открывшейся нам картиной заката.
На чернильном небе лучи заходящего светила раскрашивали киноварью перистые облака. Аккомпанировали этому действу волны, одна за другой накатывающие на песчаный берег. Порывы ветра казались мне дыханием озера. Скоро горизонт погас, обнажив звёздное полотно небосклона.
Мы не услышали, как к нам подошёл Антон. На правах хозяина без приглашения он сел к костру, налил в кружку чаю.
Пользуясь возможностью, я хотел было расспросить его о странном парне, что повстречался нам с Леной у Беса, но Антон опередил меня.
– Странное дело, – с места в карьер начал он, – стоит человеку отгородиться от окружающего мира тонкой тряпицей – так он сразу считает себя в безопасности… Думает, что минуту назад построенный мир и есть прочный, настоящий. – Антон кивнул в сторону палаток.
– Но ведь в палатке тепло и уютно… – негромко, задумчиво возразила Лена.
Я молчал. У меня не было никакого желания вступать в философские дебаты. Я наслаждался отдыхом, шумом волн и звёздным небом.
– В палатке ты слышишь только себя или тех, кто тут же, под боком, – продолжал Антон. – Иллюзия защищенности. А за пределами палатки будто и нет ничего. А станет душно – всё равно выйдешь наружу глотнуть свежего воздуха. – Он с нескрываемым удовольствием прихлёбывал чай. – Нет, не в жилье дело. Зверь и тот устраивает лежбище. Люди перестали видеть настоящее, оттого и боятся трудностей. Бегут в города, в комфорт. А не понимают, что комфорт прежде в душе должен быть. Вот и вожу я таких, как Дима, к Бесу… Что уж там они найдут для себя – не знаю. – Сидя к нам вполоборота, Антон бросил на нас пытливый взгляд, ожидая, что мы поддержим разговор. Но нет – и я, и Лена молчали. Антон опять заговорил: – Вот вы, городские, всё на бегу делаете. За сто дел берётесь и каждое до конца не доводите – времени не хватает. Сотовые есть, машины… Вроде успеть всюду можно, а только по-прежнему во многие места не поспеваете. Город – обман, иллюзия защищённости, как эта палатка, – он снова кивнул в сторону лагеря. – Мы сами создаём ловкую подделку настоящему, которую называем цивилизацией…
– А что тогда настоящее? – не удержался я от вопроса. Теперь меня заинтересовали откровения Антона.
– Лес – это настоящее… Озеро, петроглифы, ветер онежский… Шторм – тоже настоящее. Перед стихией ни дом, ни даже город не выстоит, а не то что палатка. – Антон снова шумно отхлебнул из кружки.
– А люди? – спросил я.
Антон вцепился в меня колючим взглядом – так борец перед схваткой мысленно меряется силой. Я не отвёл глаз.
– А что – люди? Выдержат и люди, если стержень есть. Только и он гнётся. Когда долго в цивилизации живёшь, закалка нужна стержню. – Поставив кружку, Антон поворошил хворостиной оставшиеся в костре поленья, смахнул со штанины искры, а затем, протянув руки к теплу, с минуту смотрел на языки пламени. Первобытный свет костра, подрагивая, отражался в глазах его.
– Вот, к примеру, возьмём петроглифы, – рассуждал он. – Что интересного вы для себя нашли?
– Так всё бегом, – обронил я. – Толком ничего и не увидели…
Антон снова вцепился в меня взглядом. Может, в моих словах ему почудилась легкомысленность?.. Но нет, я говорил серьёзно.
– У нас спор вышел по поводу Беса… – продолжил я.
– Да слышал!.. – перебил Антон, снисходительно усмехнувшись.
Тогда я спросил:
– Так вот ты сам-то как считаешь: о чём думали люди древности, когда набивали изображение Беса?
– Скажу, что прежде чем толковать об этом, надо в себе разобраться, – уклончиво ответил Антон. – Может, это вовсе не Бес. Люди привыкли видеть то, что хотят увидеть. Что на душе лежит – то и объяснить проще. – Он поднялся, собираясь уходить.
Я понимал, что Антон больше не расположен к беседе, но всё же попробовал настоять на ответе:
– Так ты что видишь?
Антон в который раз внимательно посмотрел на меня. Помедлив, он чуть улыбнулся и сказал:
– Все новорожденные спят в такой позе. – Он направился было в сторону своей палатки, но обернулся, добавил: – Пора отдыхать. Завтра с утра карбас готовить, вас отвозить…
Я вдруг опять вспомнил о странном парне из леса. Окликнул Антона и спросил, не видел ли он где его.
Антон не ответил, вместо этого скрылся в своей палатке.
Минут через пять мы с Леной услышали монотонную работу двигателя, потом заметили на речной воде проплывающий в сторону Онего фонарь-светлячок.
Наконец жена ушла в палатку, а я решил посидеть ещё немного.
Костёр уже погас, только угли тлели. В ночи мне почудилось, что у моих ног жертвенная кровь из древних времён, а над головой по разные стороны от небесной реки плывут созвездия – лебеди, охотник, поразивший копьём лося, гигантская выдра и дремлющий одним глазом Бес.
Наутро, позавтракав, мы с группой собрали свои вещи и загрузили их в карбас.
На пустынном берегу – никого. Диминой палатки поблизости не оказалось. На мой вопрос, где наш сосед, Антон равнодушно пожал плечами. Выглядел он усталым, даже будто измученным.
– Сложная была ночь? – поинтересовался я.
Антон нахмурился, кивнул.
– Ты ночью плыл куда-то? – я вспомнил полуночную лодку.
– Показалось тебе! – сказал, как отрубил, Антон.
Наконец наша группа отчалила. Снова пошёл дождь.
Всю дорогу Антон сосредоточенно молчал. Ведя карбас мимо разрушенного моста, он вдруг сказал:
– Не было там никакой машины. И следов не было ни машин, ни людей. Помогли вам.
– Как же так?! – удивился я и вдруг вспомнил, что для заблудившегося тот наш странный попутчик слишком хорошо знал дорогу. – Кто тогда помог?!
– А мне почём знать!.. Сам решай, – уклончиво ответил Антон. – Может, Евсей, а может, ещё кто… Говорю же: священников здесь расстреливали...
Дождь усилился. До конца пути мы с Антоном больше не обмолвились и словом.
На берегу автобус уже поджидал нас. Устроившись в сухом тепле салона, я протёр запотевшее окно.
В пелене дождя по Чёрной речке скользила огромная лодка. И такая понятная и очевидная картина вдруг предстала моим глазам: на корме в полный рост с накинутым на голову капюшоном и веслом в руке стоял Перевозчик.
1. "Корза" с саамского - овраг возле ручья.
2. "Terveh teile!" (карельск., ливв.) - "Здравствуйте!"
_________________________________________
Об авторе:
ВЛАДИМИР СОФИЕНКОРодился в городе Темиртау (Казахстан), живет в Петрозаводске. Окончил факультет психологии КГПА. Автор книг «Ожидание в 2000 лет» (2008), «Под солнцем цвета киновари» (2012), «Смотритель реки» (2015). Публиковался в изданиях «Север», «Полдень», «ЛИTERRAТУРА» и др. Организатор фестиваля «Петроглиф».
скачать dle 12.1
