Андрей Белозеров. ВИНА

Редактор: Женя Декина


(рассказ)



На похороны понабилось в бабушкину квартиру родни. Шинковались фрукты, парила куриным бульоном здоровая кастрюля, в раковине стоял перезвон тарелок и стопок. Коридор, как городской перекресток в час пик, кишел сталкивающимися телами – мужики то и дело курсировали в подъезд покурить, а женщины таскали посуду. Не занятые движением сидели полукругом в зале.
– Да-а, вот и нет нашего генерала… А ведь и не собирался туда.
— Пятьдесят лет за баранкой, от нее и смерть нашел, это надо ж…
– А водителя-то, водителя нашли? и что говорят?
Я обосновался на кухне, поуютнее как-то: пахнет разным съедобным и люди не вздыхают, а суетятся над закусью. Правда, мать с бабушкой все время на меня натыкаются, а, наткнувшись, говорят одну и ту же волшебную фразу: «Ну что ты как неродной сидишь, иди в зал. Иди, иди в зал, хоть посмотришь на всех».
Я оделся и вышел на улицу – курить. Серое пустое небо, впаянные в заиндевелую землю панельные пятиэтажки. Мороз градусов тридцать. Хиус жег лицо, гнал по асфальту волны снежной пыли. Я наблюдал, как неровно курится моя сигарета, как с одной стороны она выгорела на треть, а с другой – торчит лоскут пожелтевшей папиросной бумаги.
Из дверей подъезда появился Игорек – мой двоюродный брат. Высокий, КМС, четкий, выраженный подбородок – с таким подбородком отменным и дорога прямая в светлое будущее… У меня такого нету.
– Привет, Игорек.
– Привет, что один сидишь?
– Разве один? Ты вот вышел.
– Да папка позвонил, скоро гроб подвезут. А у тебя, как жизнь? Трудишься там же?
– Угу. А куда мне рваться…
– Что плотят?
– Восемнадцать. – Приврал, на самом деле пятнадцать, а все равно не помогло, потому что лицо Игорька изменилось этак по-хозяйски. Мужики ведь и спрашивают друг у друга про зарплату, только чтобы лишний раз убедиться, кто тут вожак стаи, а кто чмо.
– Маловато, конечно… За дело браться не собираешься. Всю жизнь не просторожишь…
– Норма-ально, Игорек. Зачем мне лишние движения?
– Понятно, а на личном фронте как? Любимая есть?
Вот и второй ключевой вопрос.
– Да есть, кое-что.
– А что не женишься, Андрей?
– Не-е, не созрел я еще как-то для таких подвигов, Игорек.
– Зря… А я вот, Андрей, хочу жениться. Последнее время особенно, душе чего-то не хватает. Я не люблю такого, сегодня здесь, завтра там. Только пока надо на ноги встать. Мы с парнишкой одним контейнерной грузоперевозкой занялись. Вот дело наше наладится…
– Норма-ально.
Подъехала белая газель с гробом и автобус, из него вышел мой дядька – отец Игорька, потирает большие красные руки, с навечно въевшимся в трещины шоферским мазутом.
– Давайте всех вниз. Пару табуреток прихватите.
Гроб поставили на табуретки возле подъезда, сняли крышку. Резкий вой – я даже вздрогнул от неожиданности.
– На вот, любуйся теперь! – проголосила дедова сестра моей бабушке.
Вихрь вздохов закружил меня: «как живой», «как живой». «Такой же бравый, прямо генерал!» – кто-то за плечом.
К гробу припала моя бабушка: «Ой, генерал мой, генерал!»
– Шапку, шапку сними хоть. – Прохныкала вынырнувшая из вихря мать.
Я испуганно огляделся и увидел, что все мужики уже без шапок и их головы дымятся белым, торопливо снял свой гандончик.
Потом немного поутихло, выстроилась очередь, подходили к гробу и что-то говорили. Старухи лили слезы. Подошел и я.
Лицо дедово напоминало сдувшийся мячик, который примяли с правой стороны. Один глаз провалился глубже другого, корявый шов, не смытая толком кровь с седых волос – каждый волос почему-то по отдельности, а из уха на подушку пролилось немного желто-коричневой сукровицы.
Глядя в эту лужицу, я пробормотал первое пришедшее на ум, вроде, ну ни пуха, ни пера тебе, дед. И уступил очередь…
От деда мне остались только два лица. Вот скомканное, тяп-ляп слепленное. И еще одно. Это когда я приехал со вступительных из Москвы. Меня встречали, словно героя, вернувшегося с победоносной войны. И дед, увидев меня, побагровел вдруг, глаза его заслезились и со звуком – у-ю-ю-ю-ю-ю-юй он уткнулся мне в плечо. И никто ведь больше не плакал тогда, да я ведь и не требовал ни от кого слез, и удивились все еще… И вот это красное лицо с дрожащими щетками усов и бровей… И вот это скомканное, вдавленное в ореол второго подбородка – сидят сейчас в моей голове: одно – слева, другое – справа… И слева, и справа, до отупения.
На шум со всего двора повыползало изголодавшееся по спектаклям старичье. Падальщики. «Кто там?», «Кого это?», «А-а, надо же». Появилась помятая тётка лет сорока – пьяная, брызжущая ядом.
– О-о, завыли, завыли, – шипела она.
Я сразу понял, что она обращается ко мне, и она сразу поняла, наверное, какая-то язва видна была на моем лице невооруженным взглядом.
– Мало терпели от него, а теперь воют. – Я смотрел в ее ядовитую физиономию и слушал.
– Ты же Андрюша, да? Внук бабы Гали – я кивнул – она о тебе всегда рассказывает, я все о тебе знаю… А сколько она натерпелась от него, как он ее гонял? Постоянно ведь мне жаловалась…
– Не место сейчас – пробубнил я с каменным лицом.
Краем глаза я видел, как дворовое старичье переключает внимание на наш диалог, оплетает, обступает со всех сторон… и почувствовал себя соучастником тайного раскольничьего заговора.
– Сколько зла он вам причинил, да радоваться надо, освободились ведь. Ну скажи, скажи, разве ты не рад?
– Мне он ничего не сделал плохого – монотонно пробубнил я, и то правда: за последнее время дед мне и слова дурного не сказал – любимый внук. Бывало только напьется и правнуков требует… Однако, подумал я, лицо мое так обмерзло и онемело в своей вылепленной мрачности, что даже если на нем и улыбка возьмись, я бы этого не заметил. А вполне может быть и улыбка… Ведь вина  уже хозяйничала во всём.
Тем временем гроб ставили в газель, люди рассаживались по машинам. Мы же с тёткой по-прежнему здесь, в прицеле любопытного старичья; шали, уткнувшиеся в воротники сморщенные носы, покашливание клубочками пара.
– Идем, идем ко мне, я же все о тебе знаю. У меня и стол накрыт, идем, поговорим. – Гнусная физиономия призывно улыбается заплывшими глазенками.
А в голове дрожащие щетки усов и бровей: у-ю-юй…
– Идем, ну же…
Как же я презирал это существо, потрескавшиеся губы, заплывшие глазенки, маслянистый завиток из-под платка… Но нога сама сделала шаг.
Проклятая продолжала:
– Вот мое окно, на первом этаже, видишь, давай, Андрюш, выпьем, я расскажу тебе…
Я вздрогнул, поймав себя на еще одном шаге в ее сторону, а, поймав, развернулся и пошел к автобусу, обрывая паутину взглядов.
У автобуса стоял Игорек.
– Чё, не поедешь? – спросил я.
– Некогда, контейнер пришел, дело горит…
– Ладно, давай.
Он крепко пожал мне руку – у него всегда такое бодренькое розовощекое рукопожатие – сплошное доказательство здоровья и правоты. У меня такого нету…
По дороге я скреб ногтем выбеленное изморозью стекло и гнал призрак тётки.
На кладбище было еще морознее, еще ветренее. По всему пространству тянуло черный дым от угля, под которым грелась земля для будущих могил. Ноги и руки занемели от холода. Он хозяйствовал повсюду, лез в рукава и обволакивал спину, превратил одежду в грубый кусок толи. Мне всучили пару венков – проволочные узлы жадно липли к пальцам. Могильщики, совсем пацаны, стали разбивать ломиками кучу, звонко высекали искру о здоровые голыши, намертво вмурованные в смерзшуюся землю – вряд ли такая могла стать пухом. Кто-то похожий на парторга, одетый не по-рабочему – в дубленке и формовке – руководил их неторопливым занятием.
А дедова сестра продолжала резать слух своими плачами. Я вспомнил, как она зачем-то подарила мне воробышка с красной ниткой на лапе. Я еще был дошколенком желторотым, и воробышек был желторотым – совсем не умел летать. Жили мы в частном доме, в огороде был врыт кузов и наполнен водой для поливки грядок – в нем вечно плавала пузырчатая, зеленая плесень, кишели дафнии цвета хаки, жуки-плавунцы. Воробышек мой трепыхнулся в детских неумелых руках, да и упал туда. Крылышки распластались, прилипли к поверхности воды. Раздался писк. Перепуганный, я потянулся к нему, но птенец забил крыльями и уплыл к другому краю. Я кинулся туда, но он отплыл на середину. Он пищал и захлебывался, тревожа скользящих по кругу водомерок. В слезах я побежал за бабушкой, впрочем, когда тянул ее в огород, уже знал, что все с воробышком кончено.
И ещё было. Одна добрая соседка, всю жизнь на эпидемстанции проработала. И работу свою, видимо, очень любила, потому что, выйдя на пенсию, стараний своих не оставила, переключилась на местных котов и кидала порой отравленного фаршу во дворе.
Мой кот умирал неделю, и в последний день он лишь ползал, катался и кричал. И вот он лежит пластом после очередного приступа боли. Тельце раскачивается от тяжелого дыхания. Глаза голубые, широко открыты. Голова не держится, лежит на полу, и глаза смотрят вверх. Подхожу — он поднимает трясущуюся голову, смотрит в глаза. Я едва держу слезы – в гостях у меня мой добрый друг из столицы, а значит, есть вещи и посерьезнее, а значит плакать – стыдная слабость. Я глажу шелковистую кремовую шерстку, самую шелковистую из всех, Гоша хороший мой, славный мой, маленький… Гоша, собрав в пучок усы, начинает мурчать, громко-громко, вибрировать всем своим пустым тельцем. Я срываюсь – растягиваюсь рядом и рыдаю. Друг тактично где-то там… на кухне… курит. Очередная судорога прерывает мурчание. Гоша протяжно кричит, ползет от меня в темный угол за штору, тонко отрывисто стонет. Меня поднимают. Я прячу лицо.
– Брось себя травить, идем отсюда.
Я киваю и, запинаясь, говорю:
– Он мурчит… Я его глажу, а он мурчит… и в глаза… и уполз, чтобы боли и смерти не показывать…
Закрываю двери, включаю радио на полную, курим на кухне.
– Совсем немного осталось, – говорю успокоившись.
Сквозь табачный дым и запертые двери бежит едва уловимый запах мертвечины. Пробежал и исчез – смерть забрала свое. Друг мой молчит, молчит. На лице его участливая мрачность. Взгляд далек и близок одновременно.
Дурные воспоминания свое дело сделали. Мои глаза наполнились слезами – теперь я мог поднять голову и честно смотреть в глаза родственников.
Могильщики взяли гроб, семеня, перенесли его к яме, поставили на табуретки – все неторопливо, осторожным выверенным движением, словно пьяные, которые хотят казаться трезвыми. Потом встали поодаль – один с крышкой, другой с молотком. Молоток выжидающе раскачивался.
О, как я понимал их, ищущих здесь только завершения, гораздо более понимал, нежели кровных своих родственников.
– Провожающие, приступайте, – сказал парторг.
Все кинулись, окружили гроб. Я со своими венками, как всегда, опоздал, и было довольно глупо теперь толкаться к гробу… Я смотрел в узкую ледяную яму, похожую больше на разлом в скале.
Провожающие… провожающие…
«Провожающие, покиньте вагоны»
«Давай, Витек, покедова». «Счастливого пути!»
Каждый хочет взглянуть напоследок – «давай там не забывай нас». Я тоже тяну голову: «Ну чё, дед, давай». Состав дрогнул, последний вопль сестры, проводники забивают вагон и отправляют его в черное, холодное будущее. Потом горка из смерзшихся комьев, которая с трудом держит крест в порывах ветра, венки, прикрученные проволокой, хлеб и стакан.
Только ведь все наоборот – мы едем в своем плацкарте сквозь свое черное пространство, покачиваемся на изгибах дороги. А деда ссадили на зябком полустанке, и он возмущен, бежит вслед, машет – он хочет с нами, там недоеденный окорочок, недорешанный сканворд…
Провожающие, пройдемте на трапезу – теплая квартира, водка, курятина в лапше – я напился вдрызг.







_________________________________________

Об авторе:   АНДРЕЙ БЕЛОЗЕРОВ

Родился в Абакане. Публиковался в журналах «Абакан литературный» (Абакан), «Тверской Бульвар, 25» (Москва), «День и Ночь» (Красноярск), «Урал» (Екатеринбург), «Флорида» (Майями), «Бельские просторы» (Уфа), «Волга» (Саратов). В "Литературной газете" (Москва). В сборниках "Новые писатели" (фонд СЭИП, Москва), "Первовестник" (фонд Астафьева, Красноярск) и др. Участник 6 и 7 Форумов Молодых писателей России в Липках. Финалист литературной премии им. В. П. Астафьева (2008). Лонг-лист премии им. Казакова (2009). Лауреат литературной премии им. В. П Астафьева по прозе (2011). Издано 2 книги повестей и рассказов "Пост номер один" и "Люди до востребования". С 2014 года член Союза Писателей России.скачать dle 12.1