Редактор: Женя Декина
(рассказ)
1.
Бешеный песчаный смерч рванул книзу застиранную занавеску, хлынул в оголившееся окно лунный дрожащий свет, только что поносивший её последними словами подполковник, ещё раз крупно, всем телом вздрогнул и резко смолк…
2.
Подполковник Гарай таки умер на ней. Умерло в подполковнике всё, и сразу: заострился нос, в уголках губ проступила кровь, стали затягиваться мутно-развратной плёнкой, - как у выброшенной на сушу рыбы, - стекленеющие белки. И только мужское его непотребство (так звала она любимую Гараеву игрушку) продолжало упорно вздрагивать и сокращаться, вопреки смерти выплёскивая в неё жизнь, жизнь, жизнь! Всего подполковничьего тела она не видела: только, откинутую вбок, лохматую голову с русо- пепельными волосами, в лунном свете отдающими лесной зеленцой. Шевельнувшись - почувствовала: стал Гарай куда как легче! «Это душа его тяжко-грешная отлетела», - уговаривая себя, попыталась она из-под лешака Федьки, - так за глаза звали его подчинённые, - потихоньку выбраться. А не вышло: вдруг заверещал по-бабьи, розовощёкий адъютантик, послышались за окном обрывки английской и польской речи. Осенний ветер обрывки унёс, но совсем рядом, в предбаннике, треснул пополам голос майора Горового: «Знов розпуста! Та йду я, йду!» Она замерла и решила переждать: пусть все и сразу увидят, от чего умер Гарай.
Остывшая к рассвету халупка, приспособленная под баню, враз наполнилась кашлем и голосами. Но страха голоса не вызвали. Только любопытство, которое она от чужаков, сбежавшихся на крик адъютанта, всегда наблюдавшего за ними в щёлку, умело скрыла. Адъютанта Гараю иметь не полагалось, однако, наперекор всем, он дурашливого пацанёнка приказом своим назначил: для игры в поддавки и трепотню про баб. В последние годы ей казалось: чем больше у тебя мужиков – тем круче взбурляет жизнь. Любила, однако, не их: себя. Даже сейчас, позабыв про окочурившегося на ней мужика, начала полегоньку бока свои ласкать, оглаживать. Может, и поэтому, смерть лешака Федьки вдруг перестала волновать. А, может, и потому, что был подполковник тем ещё отморозком: раненных москалей кончал без раздумий, а одного своего, такого же, как и сам он скупердяя-западэнца из штурмовой роты «Карпатская Сечь», в расположение их части попавшего случайно, - закопал живьём. Для войны Гарай, как ей думалось, годился мало: был нерасчётлив, криклив, но в остальном, хоть и староват, а цепок, подвижен, иногда – ребячливо добр.
Дальше разговоров дело в халупке не шло. Она прислушалась.
«…zkurwazaporoskanieporadził sobie, psia Krew!» «Tak. Sprawakepska, рanie Włodzimierzu». Два поляка, словно со сковородки на сковородку, перекидывали свои шипяще - скворчащие слова, исподтишка поглядывая на молчаливого штатника: анцыбала с чекмарями для утрамбовки земли вместо рук. Тут, ещё раз вильнув перед чужаками хвостом, снова стал заливисто вскрикивать адъютант: нежно-изгибистый, сладко-пухлый, но к женско-мужской любви абсолютно не склонный.
- Дав дуба, а всэ не вгамуеться! От сиськохват так сиськохват! – стаскивая с неё Гарая, восторженно пыхтел, адъютантик.
Поляки от бабы, освобождённой из-под трупа и не враз сомкнувшей раскинутые ноги, дружно отвернулись, а штатник продолжал неотрывно наблюдать мёртвое, но всё ещё твердокаменное Гараево хозяйство. Это - спасло. Пока анцыбал немел от восторга, а поляки в силу своей шляхетности и непритворного почтения к бабам (даже к «украинским подстилкам» как они в разговорах меж собой их называли) стояли лицом к стене, она, завернувшись в пупырчатое рядно, дала дёру.
-Bury him, and then her, - сказал штатник. А для адъютанта повторил по-русски: - Закопайте его, потом её.
Стёртый до дыр голос пожирателя падали, неожиданный в превосходном семипудовом теле с руками-кувалдами, лишь подстегнул беглянку.
3.
Резкие перемены на Херсонско-Криворожском участке фронта застали её в Высокополье, куда приехала выправлять справку о смерти деда. Русские войска ушли ночью 3 октября, когда она спокойно спала у подруги. А уже наутро Высокополье заняли древние укры. Она тогда сразу кинулась назад, в Сухой брод и, к удивлению, спокойно туда добралась… Теперь Высокополье осталось за спиной. Нужно было опять пробираться на юг, в Сухой брод, где деда и схоронила. До зарезу требовалось забрать из осиротевшего дома бумаги и кой-какие вещи. Вырвавшись из цепких лап лешака Федьки, в дедов дом она и направилась. И тут же из далёкого далека стали палить московские. Поляки с америкосами стали им отвечать. Снарядов и ракет Горя – полное имя Горислава усекли ещё в детстве - не боялась, считала себя заговорённой. А вот пить хотелось сильно. Встав на носки, сорвала несколько ясеневых, ещё сочных листочков. Пожевала, выплюнула. Ясень горчил. И сразу же укры полоснули по ней автоматом, а потом запела и ухнула за спиной мина. Тут она рядно и скинула: «Ну, может, хоть в голую бабу стрелять не станут!..»
Первый раз таким макаром Горя сбросила одежду и взошла на помост ещё в 14 году, на одном из Николаевских майданов. Ей тогда только минуло двадцать, и посмотреть было на что: хлёсткая, высокая, с молочно-смуглой кожей, тонкокостная, но и полновесная в груди и бёдрах, манила она к себе мужиков неотступно. Но тогда одежду скинула не для завлекухи, а чтобы напугать и оповестить. Правда, на том майдане сбились в кучу люди с проштемпелёванными мозгами и предупредить их голым телом о близкой войне, не удалось. Но сильно тогда и не материли: видно, память предков о древнеславянской Белой Бабе, предвестнице войн и разрух, сидела в них крепко.
И сейчас, в первые, удивительно тёплые ноябрьские дни, Горе опять подумалось: «Пусть, хоть сегодня до тех и до этих дойдёт: это нескончаемая война, обернувшись голой бабой, сквозь них сейчас пропутешествует! А вслед за войной раскинет перепончатые крылья дух несчастливой судьбы, которая заставит их зарыть перед солдатскими казармами и офицерскими клубами свежеотрубленные кобыльи головы, вывесить на воротах частных домов и под козырьками многоэтажек сияющие синевой стальные резаки и косы, густой можжевеловый дым затянет глаза слепым и зрячим, и в том дыму растворится Белая Баба, а вместо неё падут на людские плечи золотисто-коричневые соколиные перья, и пораненные в страхе губы сами собой заклеятся камышовыми тонкими плёнками!..» Русских регулярных войск рядом давно не было, но разведгруппы просачивались. В кого укры стреляли сейчас, в неё или в них, было неясно. «Может, по самим себе сдуру лупят». Но тут же мелкую стрельбу отнесло к северу. Да и кончилась она быстро. В ход пошли «Хаймерсы», а отвечали им русские «Грады» или другие ракетные установки, названия которых она не знала. «Ни хрена теперь от Гарая и поляков не останется», - подумала равнодушно, но ошиблась. Разрывы ракет и снарядов вдруг стихли. Минут через десять, близ воды, у самого Ингульца, кто-то из украинских военных ни к селу, ни к городу загорланил: «Горілка добра, річкою льється, до кумы моргаю, а кума сміється». Странная эта война то бесила её, то тешила. Русские всеми своими гаубицами пользовались вроде без особой охоты, а украинцы, особенно новобранцы, как только кончался огонь, ползли за самогоном, нюхали и жевали осеннюю, хорошо просушенную и мелко растёртую коноплю, или, перевернувшись на спину, тихо пускали слезу.
4.
Сова-Ulula, голую бабу решила снять одной пулей: слишком уж крутобёдрая! И грудь несёт, как торчащие острыми концами булки-франзольки на прозрачных тарелках. Она прицелилась, но тут же тронул за плечо напарник. Сказал по-русски, потом по-латыни: - Не слышишь? Grave bellum! Могильный колокол где-то ударил. И голая баба на холме не к добру. Она предвестие войны тяжкой, бесконечной. Аd eum transire. Пусть уходит. Ulula едко рассмеялась. Подумала: если ей так вот, в чём мать родила, пройтись по степному мелколесью, напарник от счастья, скинув маскировку, побежал бы за ней из «за́сидки» - так называл командир-поляк их камышовое снайперское гнездо - без всякой оглядки на москалей и укропов. Бабу эту она видела у подполковника Гарая. Даже с ней поцапалась. Но тогда не стала сильно светиться, ушла на позицию. Глянув на своего напарника-наставника, прикинула: кто он? Грек? Итал? Не похоже. Тот, как почувствовал: - Я есть Freischütze, вольный стрелок. Давно снайперю, - выкашлял он, - с начала 80-х. Когда немецкая «Фракция Красной армии», в Рамштайне напала на штаб-квартиру американских ВВС. Тогда взрывом покалечило больше тридцати человек. Потом волчатником был. Но ни клыком, ни пулей за все годы, волк или человек меня не достали. Сова-Ulula хмыкнула и словам этим не поверила, хоть и знала: её куцехвостый птичий инстинкт, несравним с волчьим чутьём напарника. Но всё равно возразила:
- Сорок лет? И жив-здоров? Так не бывает. Прикалываешься ты, что ли, шутер хренов?- Бывает, совушка, бывает. И знаешь почему? – он на минуту замолк обозревая местность, - из-за крови. И запомни: я не есть шутер хренов. Не есть ангел смерти или «голдострел», как думают о себе некоторые снайпера, что играми детскими забавляются. Хочешь знать, откуда такой позывной «Аромун?» По крови – я волох, влах. По-книжному - аромун. Мы, волохи-аромуны природные вещуны, всегда знаем, что впереди.
- А тогда расскажи, Аромунчик: что со мной станется?
- Не хочу. И бабу голую с прицела скинь. Тебе её не достать. Как бы наоборот не вышло. Может, она и вправду – Белая Баба. Есть такая в славянских поверьях. Кто её тронет – мёртвым при жизни станет. Так что, берегись, Совушка!..
- Не каркай, Аромунчик! Тоже мне вещий ворон выискался. Ты, – как это лучше по- русски, – дальнобойный палач и больше никто!
Она снова приложилась к прицелу. Левое, совиное, словно чуть обожжённое веко, дрогнуло. В тот же миг перед степным невысоким курганом прямо у ног Белой Бабы разорвалась свето-шумовая граната. Потёк дым, Ulula чертыхнулась.
- Всё равно её достану. Знаю, куда пойдёт. Подслушала, как адъютантик Гараю докладывал: у неё в Сухом броде дом наследственный. Там и достану. One-shot – и её нет! - Думаешь, взяла себе латинский позывной, и не узнают, что ты из Красноярского края? - Ну, из Красноярского. Только я никакая не русская, я латгалка.
- Ладно. Я в курсе. Раскудахталась тут. Карауль свою бабу. Я тебе не партнёр сегодня.
- А как же приказ?
- Плевал я с высокого дерева на такие приказы. Твердят: появились подозрительные бабы и дети. Уничтожать их как диверсантов. Только не диверсанты они. Их потом - на органы! - На органы? С чего ты взял? - Гарай проболтался. То ещё трепло. Он в этом деле, как говорят русские, долю имеет. Две «Швыдкi допомогы» когда в Снегирёвку, в штаб ездили, видела? Ждут они нашего свежака. Чтоб тело, не порванное взрывом, не сожжённое огнемётами им доставили. Ждут снайперской чистой работы. Шпок – и селезёнка с печенью прямо в контейнер шлёпнулись. Шпок - и женские здоровые яичники им в холодильник! Детские и женские органы – такой заказ пану Гараю на осень и зиму поступил. Ты думаешь, зачем нас, снайперов, в тылу держат? Как раз для этого дела. А так бы давно на передке очутились. И бабу твою до сих пор не застрелили, потому что Гарай её на органы продать продал, но хочет, как тарантул, до конца высосать. Так-то, Ulula моя красноярская! - Ты что-то совсем по-русски заговорил, Kamerad. - Я и думать себя приучил по-русски. Бью врага и прохожу у него обучение. Обучаюсь и снова бью. Но, похоже, не того врага выбрал. Ты думала мы тут с путинизмом воюем? Мы за органы бьёмся! Они покруче политики. И подороже. Увидимся, совушка, - Аромун погладил свои огромные, но не висячие, а словно бы распластанные по щекам усы…
5.
Гориславе вдруг услышался плеск воды. «Родник в степи? Откуда? Быть того не может. Просто звенит в ушах…». Но родник был, родник пел. Из-под развороченной взрывом кочки тихо выплёскивала и уже образовала крохотное озерко, нечастая в этих местах вода. Пороховой запал ноября, готовый взорвать и себя, и всё вокруг, вдруг перекрыла эта малая вода, дышащая ровно-спокойно, как дитя, не знающее о прилётах, осколках, взрывной волне. Горя прислушалась. В небе, над сухим ноябрём, – тоже царствовала, плескалась, но никак не хотела пролиться всеисцеляющая вода. Горя присела, ополоснула грудь и плечи влагой. Потом опять распрямилась и медленно взошла на другой, ещё не развороченный снарядами курган. Гусиная кожа (не от холода, от нервного ликования!) внезапно покрыла всё тело. Невыразимая нежность к покрытой пупырышками коже, заставила сладко вздохнуть. Белая Баба, которой на часок она стала, раздухарилась не на шутку. Баба толкала найти курган повыше, предостеречь покруче, так, чтобы обволакивающий, с хрипотцей голос беглянки, слившийся с громовым голосом Бабы, потопил баржи с оружием, заглушил танки, вобрал в себя звуки степей и стал единым голосом освобождённой от войномирья, неистребимой любовной страсти!
6.
- Ты гля, Грыцько, знов гола дiвка на горi. Стоiть, нэ тiкае! Памятаешь як у дытынствi казалы: на нас напала гола дiвка!
- Тю. Дурэнь. То ж про голодовку, про голодомор так казылы. Ты меньш по сторонах розглядайся! Цэ москалi, шоб голову нам задурыты, кiно здалэку пускають. Ну, такэ лазерне кiно, шоб прямо у повiтрi показувать то, чого нэма…
- А ще кажуть,то Бiла Баба, або ж сама вiйна на курганы выходить, щоб мы зналы: не буде вiйнiтэпэр кiнця i краю.
- Мовчи. Через мiсяць нашi у Москвi будуть. Або ж на Кубанi. Тодiй вiйнi кiнець. Тодi мы з цiею Бiлою Бабою як слiд побалакаем…
7.
Ночью, укутанная в рядно, вздрагивая от слегка подмерзающей осени, в Сухой Брод Горя и вбежала. Дверь в дедов дом была распахнута, но внутри никого не было. «Нечем разжиться… Не позарились…»
Деда она похоронила больше месяца назад. 1 октября нарочно примчалась сюда из Херсона, чтобы сделать всё по-людски. Сухой брод был тогда ничейной, серой зоной. И теперь, вспоминая те дни, отогревшись, как следует под двумя одеялами, отыскала в дедовой хате рюкзаки свой же припрятанный перед поездкой в Высокополье планшет. Осмотрев планшет, поменяла в нём батарейки. «Китаец», к удивлению, заработал. Устроившись на дощатом топчане, новостей читать не стала: за окном с урчанием и свистом, как избегавшийся по помойкам пёс, задышал минувший октябрь… 9 октября, после поминок, перед самым рассветом в окно стукнули. Быстро зарыв планшет в ворохе тряпья, крикнула: кто там? Ответа не было, звякнул железный крюк, дверь распахнулась, вошли трое. Эти трое заходившие в Сухой брод для неведомых ей целей к подполковнику Гараю её и доставили. Российский паспорт, полученный ещё в августе, она - как чувствовала!– перед поездкой на похороны зарыла в Херсоне. А вместо прежнего, с трезубцем, была у неё справка о том, что украинский паспорт утрачен. Тот месяц пролетел в один пых. Обещали расстрелять – не испугалась. Отдали Гараю – согласилась. Стали гнать по призыву в армию, клялась подумать. Да и Гарай так сразу не отпустил бы. Зачем-то он к ней потихоньку присматривался, что-то с ней хотел сотворить. Подполковничьи взгляды исподлобья - замечала, но что они означают, понять не могла. Теперь, после бегства от мёртвого подполковника, забрав домовые документы, прихватив бабкину прозрачную кисею и дедовский жатвенный нож-серп, наметила маршрут, и кое- как одевшись, не дожидаясь рассвета, двинула к Херсону.
8.
Шествие Гориславы по полям, по бездорожью, по тепловатому днём, а ночью колко- холодному песку, сквозь лесопосадки и сухостой - никто не хотел или не мог остановить. Она шла, выдавая себя то за сбрендившую с ума, то за прорицательницу, то за Бабу-войну, то за Белую Бабу. Перед Тягинкой снова взобралась на курган, продела голову в прозрачную кисею, в правую руку взяла валявшийся близ дороги вывернутый снарядом из могилы, синий от глины череп. Но потом, череп отбросила в сторону, достала из рюкзака старинный жатвенный нож. Так, провожая редкие БТРы и ожидая пока тучи, закроют луну, с серпом в руках она и стояла, пока с одной из БМП её с хохотом не обстреляли. Скатившись с кургана, вывалялась в расчавканной грязи, но поднялась наверх снова. Её ещё дважды проверили, правда, с собой не увезли и особо не трогали. Кто-то из офицеров или солдат, всегда с опаской произносил: «Нэчiпайте ii. Бачите? Божевiльнавона…» Тогда же, перед вечером, рядом разорвался снаряд, она поняла, что стала пристрелянной целью и спустившись с кургана повернула обратно на север: южнее Тягинки уже были выставлены укро-кордоны. Быстро сообразила – нужно в Берислав! Там переждать, там обдумать: что дальше? Степь, ещё не отдавшая до конца тепло, отзывалась под ногами таинственными пустотами. Повествовательное сопровождение жизни, рождавшееся внутри, наполняло беглянку новой силой, выплёскивало странные образы, доводившие до неимоверной радости. Огоньки живой человеческой страсти, струимые сквозь рождённую войной полуявь, блуждали по оцепеневшим полям Новороссии. Она их видела, чуяла и наслаждалась: как наслаждаются в детстве мерцающими гнилушками и светляками… К Бериславу подходила Горя одетой и отдохнувшей. Вдруг что-то остановило.
9.
Рыбы!
Рыбы небесные плыли косяком по синей эмалированной тверди: из Высокополья, через Дудчаны и Тягинку к Херсону. Впереди осётр-рыба, за ней - поменьше: краснопёрки, ротаны, плотва. Это были не «сушки», не вертаки, не повредившиеся в программных расчётах дроны, представшие перед раздражённым зрением рыбами небесными. Это и впрямь были огромные рыбы: блещущие чешуёй, с чуть отвисшими сизо-алыми брюшками, и при этом сильно походившие на людей. Ног-рук у рыб, конечно, не было, но уж больно хари их напоминали людские лица! Смутные рыбьи полуулыбки внятно говорили: внутри у них не икра, не молоки, а людские души, перевозимые из земных сборных пунктов в пункты сбора небесные. «Мать-сыра-земля на рыбе покоится. Вот рыбы небесные и пособляют рыбе, удерживающей Землю. Про что бабка Настасья всегда и рассказывала», - успокаивала себя Горя. Но успокоение не приходило. Возросло лишь окрепшее после похорон деда желание: жить затаённой, но яростной, с неслыханными авантюрами и притом молниеносной жизнью. Возбуждение гнало вперёд: быстрей, круче! Из пригожей научной сотрудницы небольшого химзавода стала она превращаться в ненасытную лаборантку, ищущую нечто в этих местах запретное: в стволах колодцев, в продолговатых посудинах озер, в прозрачных кубах отграниченного опорами электропередач степного пространства, чуялся ей, временно канувший на глубину, русский дух. Вместе с медленным ветерком, - а может, и со святым духом, -мягко катившим свои туманы над изрытыми войной степями– возвращалась к ней утерянная под Гараем сила, входила жёсткая и весёлая уверенность в своей правоте. Порезав ногу под Тягинкой – обула высокие американские ботинки-берцы, которые отыскались в одном из сараев разнесённого в щепу придорожного хутора. «Как на меня шили! Ножка-то у чужака была махонькая, корейская!» Набрела она по дорогое и на разбитое, новенькое орудие. Рядом, в одном из раскрытых металлических ящиков обнаружилась маскировочная сеть из белых, мелких, всего с ладонь, лоскутов. Орудийщики готовились к зиме, но до зимы не дожили. Бросив испачканную и уже кое-где рваную бабкину кисею, жатвенным ножом откромсала кусок маскировочной сети и закутавшись в неё поверх одежды пошла дальше по оставленному одними и не до конца занятого другими простору. Под Бериславом стало лесистей. Пошли лощины, мелкие и покрупней овраги-балки. Было где заночевать и даже обогреться в какой-нибудь из пещер, выдолбленных в ракушняке. Горя снова передвинула взгляд от лощины на небо. Рыбы небесные продолжали плыть на Бургунку, на Отрадокаменку, на Казацкое, всё заметней смещаясь к Херсону, к Антоновке… «Началось? – на миг прикрыла она глаза. - Конец света, что ли, настал?» Когда глаза сами собой открылись – рыб небесных уже не было, а вот багряный закат, обещавший на завтра сильный ветер и немалую кровь – тот остался.
В трёх-четырёх местах продолжала полыхать уже подмерзающая по ночам степь. «Холода Скифии пылают жаром веры», - вдруг припомнилось из институтского курса. Древний стих искривил рот, передёрнул проволочной дрожью. Захотелось стих резко поправить: «Жаром обмана и верой в ни что, Скифская степь теперь полыхает...»
Из лощины дохнуло сыростью. Ещё раз, передёрнув плечьми, двинулась Горя к наполовину скрытому ольшаником и кустами бузины углублению. Но тут же упала наземь. Из лощины донеслись голоса.
- Давай быстриш!
- Так им таперя спешить некуды. Начальству нашему тож. Вечерком запустят в ноздрю коку - и давай молотить ракетами по степям и озёрам!
- Не болтай, копай глубже.
- Щэ мудохаться тут змэртвякамы, а там усю водяру выжруть.
- Ладно, чуть привалим и хорош. Лисы и шакалы дело докончат.
- Звидклiя тут шакалы?
- Из Аскании Новой, из заповедника сюды добёгли. Видели их тут. И вчера, и позавчера…
- Вурдышты Кишинэв. Радио дэ сэра. Баста! Руманэшты не дурной, на каруцу и домой!
Голоса стихли. Повременив, осторожно выставилась из-за кустов. Подошла ближе. Брошенных в яму мертвяков, прикидали землёй, прикрыли ветвями. Под беременной, выкатившей жёлтое пузо Луной, первым делом увиделся сгусток гноя и крови под носом у трупа в российской форме, лежавшего поверх других. Толстый слизень, уже прилепился к продырявленной в двух местах безглазой голове. Вдруг на глубине раздалось кряхтенье, затем стон. Горя попятилась. Кто-то жив? По сипу и кряхтенью поняла: жив, жив!.. Раня пальцы о корни и сучья, откопала то ли мужика, то ли подростка. Стала рассматривать: маленький, криворотый, сорокалетний, в украинской полевой форме, веки схлопнуты, лысо стриженый. Дотащила до пещеры - криворотый очухался. Поздней ночью, уже вдвоём, сняли с мёртвого штатского ботинки, брюки и джемпер, криворотый содрал с себя украинскую форму, переоделся. Прошло полчаса. Криворотый молчал. Потом вдруг встал, двинул в лесопосадку и вмиг пропал.
10.
- Не хочу такой воли!- Услышала Горя и враз проснулась, - не хочу-у!
Над ней, потерявшей во сне ощущение часов-минут, забывшей, куда и откуда идёт, - наклонился криворотый.
- Не хочу! Сечёшь? Свои, свои меня закопали! Волю дали, волю взяли… Не хочу, не буду!
- За что они тебя так? Ты ж ихний.
- За то, что пацанку-шестилетку пожалел. Неудобно им рядом со мной после этого жить стало. Токо спешили они сильно. А я, когда расстреливали, грохнулся со всего размаху. Аж земля зазвенела. Подумали – готов. Им на меня – тьфу! Я ж смертник пожизненный. Из тюряги на войну выдернутый. Выпустили, дали автомат. Иди, мочи, москалей! Токо не сладилось у меня это дело. Ну, когда всех подряд, и гражданских тоже, валить надо. На воле, двоих за милую душу пришил. Без армии - мог. В армии никак. И шоза армия у нас теперь, я тебя спрашиваю? Накормили свинью солью, дали выпить три ведра воды, бока у свиньи раздулись, как бочка, того и гляди лопнут. Так и наша армия. Всё. Пойду я.
- Тебя как зовут?
- Секарь.
- А по-настоящему?
- Имечко тебена хрена? Я тебе не базарило. Не хочу святое имя в грязи вываливать.
- Малахией, что ль, назвали?
- Ну, почти: Яремой.
- Ладно: не хочешь быть Иеремией – будешь Секарь. Так ты, Секарь, хоть потискай меня напоследок! Любовь и война в одной упряжке идут. Чем круче война – тем сильней любовь разрастается: к дереву, к слизню, к яме расстрельной.
- Не. И тебя не хочу. Брешешь ты про любовь. Из меня война, всеми нами втихаря боготворимая, всю душу вытрясла. Хоть у вас, у профур, может, всё по-другому.
- Куда пойдёшь?
- Назад подамся. В Бердичевскую исправительную колонию №70 пробиваться буду. В отдельный сектор. Там пожизненно заключённых держат. Или в российскую тюрьму - если на левый берег переберусь – проситься буду. Смертник, он в камере посильней вас, вольных, к жизни прикасается. И вообще: особые люди смертники. Одни мягкие, как манка на молоке. Другие пожёстче акациевых колючек будут.
- Не ходи в тюрягу, Ярема! Здесь время тебе отпущенное, как-нибудь протянешь.
- Не. В тюряге время по-другому стучит в темечко. Каждый миг на счету: вдруг дело пересмотрят? Скостят срок. Или амнуха выйдет. В тюряге надежда подскакивает аж до неба. А воля теперь - хуже неволи. Так и прокурор Холодняк говорил: «Преступными помыслами жизнь на воле под завязку набита, пан Ярема». Вот и вижу: тут у вас, в какую дырку ни глянь - одна война! И шо она такое, теперешняя война? Игрище для заправил, кишки на заборе для подневольных. Ну, прощевай. Дорогу знаю. Сама теперь куда?
- В Херсон.
- Так там уже, наверно, ВСУ. А ты - призывная.
- Знаю, только чую, не призовут меня. Всё по-другому будет.
- А доку́мент у тебя есть?
- Российский – в Херсоне. На Сухарном зарыт. Поддельный - у подполковника Гарая остался.
- Значит, опять под командира ляжешь?
- Я тебе не подстилка! Что было, то было. Может, выкручусь. Ты пойми, Секарь: я хоть и знаю, что будет, но до полной ясности это дело никогда не довожу. Великое незнание меня будоражит и горячит, как ту солдатку перед ночной любовью! Чем больше любви, тем меньше страху. Ты вот никого не любил, потому и жить на воле не приспособлен…
- Заткнись, алюра. А то сам тебя заткну, - Секарь пошевелил клоунскими, словно бы накачанными силиконом, кистями рук.
- Так ты попробуй! - Хохотнув, выдернула из соломы припрятанный жатвенный нож.
- Ладно, кончай костопыжиться. Пропадёшь ты без доку́мента. И до Сухарного тебе пешедралом не добраться. Жди здесь. Пока ночь – сгоняю в Берислав. Вдруг в канцелярии бумаги погибших найдутся. Я там пару раз на часах стоял, видел, куда такие бумаги складывают. Может, что подходящее для тебя найду, - Секарь быстро натянул на себя украинскую форму, отвалил в ночь.
11.
Писарь Омеля спал под включённой светодиодной лампой. Мертвящий свет разливался по комнате, заполненной компами, мешками с бумагами и рассыпанной по полу канцелярской дребеденью. Вдруг – скрип-поскрип, скрип-поскрип! Омеля поднял голову.
- Ты откуль, Ярема? Тебя в списках нэма, нэма! Расстреляли тебя, голубчика. А ну геть в пекло!
- Так это… Я мёртвый к тебе и явился, шоб правду вытрясти: хто на меня настучал, шо я пацанку пожалел?
- Не я, Христом Богом клянусь! Колька Варнаков нашепнул пану сотнику!
- Брешешь. Кольку тоже расстреляли, от и валишь на него.
- Вартовый! – Булькнул горлом Омеля.
- Часовой уже на том свете. Горилку из хрустальной чарки себе на темечко льёт. Значит, и тебе – пора.
Омеля метнулся к окну. С правого боку, мягко и бережно засадил Ярема заточку в писареву печень. Медленно осел на некрашеный пол Омеля…
Стало светлеть, и костерок почти прогорел, когда Секарь вернулся.
- Нашёл тебе документ подходящий. Справка – ого-го! И с фоткой. Баба, конечно, хужей тебя личиком. А всё ж таки с тобой схожа: длиннолицая и курносая.
- Тебе за красивые глаза бумагу отдали или как?
- Как, как. Пришлось часового и Омелю-писаря успокоить... Ты говорила, согреешь. Давай. Может, в последний раз.
- Ещё как согрею. Забудь про писаря, залезай под солому!
12.
Три часа назад, дзенькнула мобилка, высветилась почта. Прилетело с незнакомого адреса письмо: «Если ты сын Тимофей Иваныча – ответь». После кратких раздумий ответил: «Да, сын». Последовало новое письмо. «Адрес твой знаю. Заходить не буду. Через час в Хинкальной на трамвайном кругу. От тебя 400 метров. Привезла тебе отцовскую вещицу. Зовут меня Горя (Горислава). Я из Херсона. В Москве – проездом…»
Без всяких приветствий она сразу выложила на столик тёмно-вишнёвый старинный мундштук. Мундштук и впрямь оказался отцовским. Я хорошо помнил монограмму и два небольших клейма, на конце мундштука. Получил его отец в подарок, в Восточной Померании, в начале 45-го. В день, когда я родился, отец бросил курить. Но мундштук всегда носил с собой, считал оберегом. Говорил, что мундштук дважды спас его, сперва на войне, потом, когда работал директором Дома народного творчества в самом конце 40-х, на Западной Украине, в Дрогобыче. В начале 70-х я переехал в Москву, и про мундштук, ясное дело, забыл. С подозрением глянул я на Горю-Гориславу.
- Откуда он у Вас?
- У деда нашла. И фотку батяни твоего с надписью, - сразу и решительно перешла она на «ты», - и открытку аж 78 года, про то, что сын его писателем стать собирается, а он всегда хотел, чтоб ты музыкантом был. Ну, и всякие там пожелания. Дед говорил: батяне твоему он по гроб жизни обязан. Оттащил его Тимофей Иваныч от цистерны с вином, в Мелитополе, в 43-м. Спас, короче. А то б дед, как и некоторые другие солдатики 51-й армии с превеликой радостью утоп в той цистерне. После госпиталей опять они встретились. Во время Данцигской операции. Дед мне по ушам этой операцией сильно поездил. Там он мундштук и надыбал. И в честь мелитопольского спасения батяне твоему подарил. Вещь дорогая, старинная. Короче: держи при себе, заместо ладанки тебе будет. Говорила она грудным, хрипловатым, едва ли негипнотическим голосом. Подростковый наив вкупе с властной женской опытностью, чуть смешил, но и убеждал. Звук голоса, минуя сознание, входил прямо в кровь. На левой щеке при улыбке призывно углублялась ямочка. Обильная проседь, покрывшая каштановые, уложенные короной волосы и юное лицо с выставленным задорно кончиком носа, толкали спросить о возрасте.
- … а мамка моя, почти сразу как я появилась, померла. Всё гладила перед смертью по головке, кручинилась, что дед Гориславой назвал. А чего кручиниться? Горислава - дед сто раз объяснял -не от горя, а от горящей славы произошла! Горящая слава я! Понял? Что смотришь? Ямочкой моей залюбовался? Так это ангел меня в левую щёку чмокнул!.. В Хинкальной Горе не сиделось. Её неотступно влекла страсть к приключениям. Это чувствовалось в каждом взмахе ресниц, в безотчётно-радостном потирании, явно не перетруженных совком и лопатой ладошек. Стало ясно: жить без смертельно-опасных историй, Горислава просто не может. Какое-то вмиг увлекающее собеседника возбуждение чуялось в её словах, некая скрытно бурлящая, даже, как показалось, биохимическая энергия, вкупе со склонностью к весёлой жертвенности проскальзывала! - А давай под землю спустимся? Ты не боись, я метро имею в виду. Поехали, поснимаем! Я тут одного начальничка вчера обаяла, так он мне на станцию ещё не работающую, пропуск выписал. У тебя какое-никакое писательское удостоверение имеется?
Я ошалело кивнул. Думал, Горя замолчит, чтобы я смог переварить всё, что за полтора часа она рассказала мне о войне сегодняшней, о войне грядущей… Но она не унималась.
- Ты вот скажи. Тебе жить хочется для чего-то? Или просто так хочется?
- Конечно, для чего-то. Просто жить - уже запалу нет.
- Вот, и я такая же! Ты думаешь, я сюда прятаться приехала? Лопушок! В куче я и правда действовать не хочу. Хочу отдельные задания выполнять, - она зачем-то мне подмигнула, - ну, как твой батяня. Дед говорил, Тимофей Иваныу в штабе всегда отдельные задачи определяли. Или ты думаешь, я бесчувственно за обеими воюющими сторонами отсюда, из Москвы наблюдаю? Нет, лопушок. Наблюдать я, конечно, наблюдаю. Но как раз потому, что я сама баба-война и есть. И раз я тут, то и война…Она вдруг резко себя оборвала.
- Что-то темнишь ты. Тебе что, всё равно, что там у вас на юге творится?
- Старый, а глупый. Кабы всё равно, я б с ляхами и америкосами осталась. А я… Я ещё прошедшей весной почуяла: новая жизнь для меня начинается. Поверила: поможет Россия жизни наши перевернуть и двинуть к высоте. И тут - на тебе! Сдали Херсон. Всё с ног на голову перевернулось и смысл для меня утеряло…Но я тебе не авантюра ходячая! Я за Русь - горой. За воздухом Руси переплыла на Левобережье, потом сюда примчалась.
- З-з… За каким воздухом?
- А за таким. Дух земли – и есть истинно русский воздух! Дух святой – он дышит, где хочет. И слышишь его голос, а не знаешь, откуда приходит, куда летит. А русский дух он из земли нашей исходит и всегда над ней витает. Вот почему зе́мли когда-то бывшие или опять ставшие российскими, возвращать надо! Тут я духом земли надышусь, пробы воздуха – она ладошкой рассекла слово надвое - возьму, в колбы и склянки медицинские запечатаю, в лабораториях проверю. А там – и за саму Русь встану! Я ж этнобиолог, Гидрометинститут кончала. И учти: встану я за всю Русь! За Московскую, Белую, Галицкую, Карпатскую! За Волынскую, Малую, Червонную, Угорскую, Херсонскую!
- Что за дикие фантазии? Что у вас там, своего земляного духа нет?
-Дух земли не фантазия. Дух этот - суперская форма для соединения земных и небесных сил. Вода гасит огонь. Огонь кипятит воду. Земля сдерживает воздух, но пропускает сквозь себя эфирный ветер. Сам эфир - то ласкает, то разъедает землю. Соприкосновения эфира, земного воздуха и суши - Дух Земли и рождают. Понял? Дух проницает всё, что внутри земли и поверх неё. Только не думай, что я сейчас тебе про гномиков и эльфиков петь буду! Дух русской земли – зашибенная сверхстихия. Что уже почти и доказано.
- Кем же… Кем доказано?
- А хотя бы мной! Дух Земли, совместно с духом эфира, приглавенстве Духа Святого, всё сущее и сотворили. Вот оно как, лопушок. Ну, похвали меня! Здоровски я придумала, пока к столбу привязанная стояла? Ты пойми! Дух Земли и Дух Руси – можно химически определить. Ну, а киево-польской воздушной не́руси я ещё в 14 году наглоталась. А у вас тут Дух Питера ещё оставаться должен. Там склянку заполню. Вторую - в Смоленске. Вдохнуть хочу смоленского воздуху, как Григорий Александрович свет Потёмкин вдыхал. После вернусь – и в Радонеж! Дух преподобного Сергия в колбочку запечатаю – и опять в Новороссию. Дикий крутняк там зреет. Может, тогда и я помогу чем-то…
- Туда, потом сюда. Прямо какой-то бесконечный поход к пределам государства, какой-то, право-слово, ана́басис с тобой приключился.
–Ты словцом греческим меня не пугай. Знаю, учила. А восхождение или нисхождение к пределам государства, где зреет всё новое и небывалое - так это ж поход к пределам твоего и моего внутреннего пространства! Ты думал: широка страна моя родная – и всё? Нето, не так! Это сам ты на 10.000 вёрст нутром своим расширен и навсегда протянут!.. Выходя из Хинкальной, она остановилась поправить ботиночек и незаметно оглянулась. Легкая дрожь исказила, чуть удлинённое, с ямочкой на левой щеке, лицо. Но тут же, как ни в чём не бывало, обогнав меня, двинулась она к станции «Нагатинский затон».
13.
-Кто сюда эту дуру пустил?
- Не шуми, Зотыч, звоночек сверху был. Прямо с утра. Имя-фамилию назвали и приказали пустить для осмотра и репортажа о почти полной готовности станции.
- А это что за белая борода с ней?
- Тоже из пишущей братии: то ли письменник, то ли журналюга.
- Сил моих больше нет вас обалдуев учить! Тыщу раз говорил: сперва мне обо всём докладать.
- Так тебе и звонили, а ты вне зоны был.
- Пошёл с глаз долой! Если что-то не так в газете или в этих… в блогах напишут – тебя, Кузёмка, первого выставлю отсюда с голой задницей!..
В стене плыли рыбы. Заворожённо, как ребёнок, смотрела она на них, водила по воздуху пальцем, повторяя контуры голов, плавников, хвостов. Почти физически наслаждаясь, переводила взгляд с одной смальтовой мозаики на другую. Притянули рыбы и меня. Двигаясь поверх воды, поблёскивали они в стене. И уже не казался дичью рассказ Гори о плывущих по небу рыбах и пуляющих им вослед, сбившихся с пути беспилотниках.
14.
Сова-Ulula очутилась в Москве не случайно. Не хотела, заставили. Задание было сложное и вряд ли выполнимое: почему второй день и медлила. Рядом с их будущей базой болтался Аромун, его гнутая, сильно состаренная фигура дважды мелькнула неподалёку. Ещё двое засланных пока не показывались. Приказ следовало выполнять. Вынув крохотное зеркальце, глянула: что за спиной? Вроде - спокойно. Здесь, близ музея- заповедника «Коломенское», было спрятано для неё снаряжение. Чуть подальше, на холме, в Дьяковом городище, около церкви Иоанна Предтечи, куда явиться нужно было в одежде монашки, ждала укороченная снайперская винтовка в футляре из-под гитары. Бесшумный полет, мгновенная реакция, острый слух не оставлявшие жертве ни малейшей возможности для спасения – стали второй жизнью ночной хищницы. Любое мелкое движение – и Улула безошибочно определяла местонахождение жертвы, чтобы, как пазуром, пронзить её выстрелом. Иногда - спала наяву. Но при малейшем шуме, подобно сове и другим всамделишным птицам, опускала сперва одно, и тут же другое нижнее веко. Она и позывной выбрала, потому что так же, как и болотная сова получила от матери огромные, как циркулем, обведённые глаза с чёрными расширенными зрачками. Белёсый лицевой диск тоже был чисто совиным. Восковой нос точь-в-точь, как у пернатых. Взрослые в детстве шутили: не нос у тебя, а восковица, хор-р-рошенькое основание клюва! Глаза Улулы в орбитах были малоподвижны, угол зрения невелик. Правда, изъян этот с лихвой восполняла поворотливость шеи, всегда создававшей условия для хорошего обзора. С приближением ночи охотничий инстинкт Улулы возрастал. Однако сейчас был день, зрение было не таким острым. И всё же, сидя в Хинкальной, где выпила лишь чаю с галетами, вдруг затылочным отверстием почуяла опасность. Но оборачиваться не стала… Белую Бабу из Сухого брода, опять вернувшуюся со своим мужиком в Хинкальную, Улула заприметила давно. На той сейчас был нормальный прикид и Сове это внезапно понравилось. Но всё равно: баба могла узнать, а такое в их деле не допускалось. Улула мысленно ощупала малое шильце, спрятанное на дне монашьей торбочки. Внезапно мысли её напряглись, а потом сбились в комок. Сова-Улула отчётливо поняла: шило, приготовленное совсем для других целей, надо, не теряя ни секунды - воткнуть в себя. «Раптус! Меланхолический взрыв!» Эти слова, сказанные врачом-хорватом два года назад и прозвучавшие как приговор, но приговор за 1800 евро отложенный, ударили сейчас в оба уха сразу. Приступ исступлённого возбуждения, внезапно выбрызнул из неё вязким гноем, тут же начавшим - на висках, на щеках, на шее – подсыхать и трескаться. Движок раптуса заработал вовсю!
«Раньше, чем душа, смертную тень чует тело». Вспомнила она одну из старинных воинских установок. И тут же, как в зеркале, увидела себя, с шилом, воткнутым в собственную сонную артерию. Ущипнув себя за бедро, через силу, выбралась вслед за Белой Бабой на улицу. Страшным усилием воли, ловко выдернув шило из холщовой торбочки, незаметно опустила его в карман, нарочно нашитый на рясу. Предсердечная, тяжко сжимающая тоска, терзавшая с утра, сменилась глумливой уверенностью: один укол в сонную артерию и рвущий пополам раптус, вместе с проколотой насквозь жизнью Гараевой бабы, на время схлынет...
Улула промазала! Горю в момент нападения шатнуло влево (случайно толкнул в бок забулдыга с малиновым носом, до этого покачивавшийся, держась за стену, в сторонке). Вместо того чтобы пробить сонную артерию, шило лишь оцарапало шею. Миг – и монашка исчезала. Никто ни черта не понял. Горя отступала к стене, выдрала из сумочки пакетик влажных салфеток, промокнула, а потом прижала салфетку к удивительно нежной, но после повреждения не слишком изящно изогнувшейся шее…
15.
Теперь уже в ресторанчике «Бакинский бульвар», потрогав ещё раз заклеенную крест- накрест шею (заходили в поликлинику на улицу Речников) кое-что из того, что после смерти Секаря с ней произошло, Горя и дорассказала. Правда в минуты эти, вместо прежней пламенности взгляда блеснула на её ресницах слеза. И тут же, словно намокшие, вывернутые танками пласты глины, стали шлёпаться на ресторанный столик Горины слова. Её прежний стиль рассказывания – без сантиментов, но и без похабени или бесстыжести, зато со смертельной, полной задора откровенностью, - слегка размяк, стал бархатистей, чувственней. Внезапно, поперёк Гориного рассказа возник отец. Улыбаясь, он встал за окном «Бакинского дворика»: как всегда без шапки, в обмотанном вокруг шеи любимом шёлковом кашне в клетку. Он хотел сквозь стекло что-то сказать, но лишь махнул рукой и уже совсем весело, во всю ширь, рассмеялся.
Про Великую Отечественную отец рассказывал мало, а вот про войну будущую сказать иной раз любил. «Я её не увижу, а ты, сдаётся мне, застанешь». После слов о войне, будущей, к некоторым событиям войны прошедшей, он иногда и возвращался. Волновали его две вещи: люди на определённой местности, и действие этой местности на солдат и гражданских. Он часто говорил о том, что есть ландшафты благоприятные и есть про́клятые (по-нынешнему - геоаномальные зоны, но тогда такого понятия просто не существовало). Больше всего его тревожил Сиваш, тяжесть и блеск воды в ночь с 4 на 5 ноября 1943 года, а кроме Сиваша - литовские хутора, оставленные немцами и ещё неподконтрольные нашим, и, конечно, Восточная Померания начала 45 года. Там, в Померании мундштук, всегда тянувший его, как следует продуть, отец и получил. Было так. Разведчики взяли какого-то интенданта с чемоданом. Глаза у немца были закрыты, а лицо мокро от слёз. Стали спрашивать, а он возьми да помри. «От страха, - сказал отец, - а, может от переживаний: вспомнил, что-то близкое сердцу – и каюк. А ну глянь, Сашка, что у него в кулаке зажато». Сашка Я-ко, лепший отцовский друг с трудом разжал интендантов кулак. Там мундштук и обнаружился. Сашка подарил мундштук отцу и когда тот приезжал в Высокополье на открытие очередного культурного объекта, они вдвоём Данцигскую операцию, пролетевшую быстро и грохотно – всегда вспоминали. А вот про Сиваш отец вспоминать не любил, даже морщился при этом слове. Потому-то из Херсона к этому изнутри гниющему морю, никогда и не ездил.
16.
Вкрадчивый, осторожный, исхлёстанный утренней булгой и дневными встрясками, навис над буераками и водороинами, над речкой Кошевой и подкрашенным кровью Днепром, завечеревший Херсон. Близилось самое тёмное, оглохшее и онемевшее, время суток… Горя с шумом выхаркивала из себя капельки надсады и жути. Воздух удушья, гул неодобрения и лепет непонимания, вкупе с осторожным покашливанием весь день пялившихся на неё прохожих, отнесло ветром к реке. И тут же яростней впились в кисти рук и предплечья телефонные провода, притянувшие её туго-натуго к трёхметровому сосновому столбу. Столб начали обтёсывать, но бросили. Так и стоял он в переулке, близ Говардовской улицы, с оголённой любовно верхушкой, а ниже, под ней - покрытый корой, на которой сохранились (чувствовала это голой спиной) комочки земли и острые песчинки, ранящие кожу при малейшем движении. Иногда казалось: лишь исцеляющий запах сосны её на земле и держит. Трепеща, ловила она насыщающий слаще хлебов и яств сосновый запах!
В нежданно-негаданно – как обухом по голове! – сданный Херсон, добралась она (сперва на допотопном колхозном тракторе с пыхтящей трубой, потом, пообещав командиру, что надо, на БМП) к середине ноября. По дороге кричала: «Слава Украiнi», часто сморкалась, тут же смеялась, а перед самым въездом в город, репьём вцепилась в укра-важняка из военной прокуратуры. Но тут незадача: углядел её всё тот же нежно-изгибистый адъютантик, прибывший в город теперь уже с горно-штурмовой бригадой. Он важняку кой-чего на ухо и шепнул. Арапистый прокурор этот Горю в два счёта сдал, а потом, выслуживаясь, сам же приказал - оставив на ней лишь тонко-прозрачную, ничего не скрывающую ночную рубаху - привязать к позорному столбу. При этом, прячась за спинами зевак, трижды приходил голой Горей любоваться.
Большинство подходивших – видела по осторожным жестам, по глазам - её жалели. Некоторые плевали. Солдаты разнузданно шутили. На плюющих, Горя из-под ресниц глядела весело. Иногда подманивала: «Ходь сюды, шепну кой-чего», - и, не дожидаясь, пока подойдут, вдруг начинала зычно, по-коровьи реветь: «Дур-р-рни! Я - Белобаба! Баба- война! Хожу голая по свету, выпрашиваю белой материи себе на одёжку, нагар с ваших душ огнём пережжённых и уже погасших, сдираю. Я – Баба ласковая, нежная. Вас, остолопов, вразумляю, очищаю от скверн. Порешите меня – другая Белобаба моё место займёт. Та, от вас одни косточки оставит, их перемелет и на удобрения пустит. Или омертвевшими кораллами будут костяки ваши на улицах торчать. Улицы, может, и останутся. А вас даже Светлое Воскресение не оживит!»
В городе разговоры её стали известны, плеваться и обзывать москальской подстилкой перестали. На второй вечер, в гражданской одежде, в старо древней фетровой шляпе с отогнутыми вниз краями, мимо столба прошествовал важняк. Потом, словно спохватившись, вернулся. Сказал:
- Тэбэ завтра розстрiляють. Вiзьми, - он с силой влепил ей в глубокий губной желобок, синеватую таблетку, - язык у тэбэ довгый, дiстнешь. Ковтнэшь – так i помрэшь бэз мук. Важняк ушёл, Горя шевельнула верхней губой, потом подтянула её к самому носу и резко распрямила. Таблетка из губного желобка выпала, укатилась. Куда – смотреть не стала. Хотя, даже сквозь полутьму, – электричества по вечерам не давали, лишь кое-где горели смоляные факелы, - голубенькую таблетку можно было глазами отыскать, вре́менное отступление смерти засечь. Здесь Горя опять рассмеялась. Потому как окончательно почувствовала: смерть ступает рядом, но проходит стороной, сторонкой, не задевая!.. Тихо и серо, как мыши на двух ногах, шмыгали по переулку запоздалые прохожие. Вытекшими от горя глазами вглядывался готовящийся к ночи Херсон в пустоту человеческих жизней. Их, этих жизней, было на улицах – всего ничего. Но они были и незлобиво, даже кротко вопрошали пустоту ночи: «Зачем одни приходили? Почему ушли? Зачем другие пришли? Почему не уходят?»
Кому задавались вопросы, Горя понять не успела: веки сами собой неожиданно схлопнулись. Как мягкий удар грома, глушанул обморок. Придя в себя, почувствовала: голова свисает с чьего-то плеча, босые пальцы ног задевают остро-каменистую землю… Секарь тащил Горю на спине по тому же переулку, по которому в детстве носил меня на руках отец. Дворы были темны, в них лениво клубился туман. Только у старинного Забалковского кладбища, мигала над чьим-то надгробием красноватая лампадка.
17.
- Не хочу такой воли! – Снова услыхала Горя уже знакомые слова.
И тут же поняла: перерезал провода, притащил её на себе в какую-то хатёнку, - как показалось, тоже близ Сухарного, - кинул на тюфяк, набитый морскими водорослями, недорасстрелянный Секарь. Вдоволь, без разговоров, натешившись, куда-то ушёл, а когда вернулся, стал снова орать, как бешеный. Горя попыталась его успокоить:
- Услышат – снова в солдаты забреют.
- Не забреют, порешат на месте. Потому как выпущу кишки первому, кто подойдёт. Я ж говорил: из Бердичевской тюрьмы для смертников меня выдернули и в пехоту сунули. Только мы и не воевали почти. Детей живьём закапывали. Пленным руки-ноги отрубали. Не́путь, не́путь кругом! На камеру снимут, потом обрубки собакам кинут. Не хочу такой воли! Не надо мне, - ревел Секарь, как бык на бойне, - лучше в камере сгнить!
Немея, вслушивались в слова приговорённого дворы и заулки Сухарного, во времена стародавние, по рассказам деда, бойко и бесперебойно снабжавшего суворовские армии, отправляя возы с провиантом на Кинбурн, на Очаков, на Измаил...
- Заткнулся б ты, что ли? Или одежонку женскую мне достал: валить нам отсюда надо. Секарь не ответил, ушёл и не скоро вернулся. Кинул на стул женскую кофту и чёрную юбку. Потом постоял, подумал, бережно вынул заточку: с наборной ручкой, мастерски выостренную из длинной отвёртки, тихо, как сомлелый, прилёг на тюфяк, взмолился:
- Ткни сюда, - заголив левое подреберье, обозначил он пальцем точку между пятым и шестым ребром.
Точку эту Горя хорошо знала, проходили по анатомии.
- Ну?! Христом Богом прошу. Наскрозь проткни! Грех самому. А чую: до утра не вытерплю. Днище у меня вырвало! Днище!.. Всё зашаталась. Земля перекувырнулась. Житуха перед глазами, как закумаренная, из стороны в сторону качается. Головы безглазые. Пальцы обрубленные. Свежее говно, в мёртвых глотках дымящееся. А главное – пацаны и пацанки! Их, их за что?.. Протыкай наскрозь, дур-ра!
- У тебя днище вырвало, а у меня весь воздух из лёгких выкачали.
- Чего? Какой ещё воздух?
- А такой. Воздух Руси. Не знаю, как дальше жить буду. Так что давай вместе выбираться.
- Не. Приговорённый я. Бери заточку, протыкай, с-сука! А то сам тебя проткну!
… Горя перевела дух. Я огляделся. В «Бакинском дворике» было всё так же пусто.
- Проткнула?
- Он сам мою руку направил. И глубоко, и в точку! Помер – хлюпнуть носом не успел. Та не оглядайся ты, Тимофеич! И пугаться моих рассказов брось. Я ими тебя не испугать, укрепить хочу. Раз я выдюжила, и ты - сможешь. И все вы здесь – сможете. Но только ты вот что пойми: раз я тут, значит и война скоро здесь будет. Неширокая, неглубинная, а будет! Так что готовься.
- Заглохни! Накаркаешь тут.
- А чего мне каркать? Говорю ж тебе по-русски: предвестница войны я. А если жизнь мою дальше проследить: так я ещё и - женщина-успение!
- С кем себя равняешь, дура?!
От ярости и возмущения я вскочил, опрокинул стакан минералки на пиджак, на брюки, стал промокать салфетками. Горя рассмеялась. Беззлобно, необидно, но всё ж таки колко.
- Ну, и глуп же ты, старче. Земля наша – баба и есть. Каждые 28 лет – а день Земли, это наш год, – так вот: каждые 28 дней-годов Земля обновления требует. Чтобы всё старое, гадкое, ненужное схлынуло, а новое в положенный срок пришло. В общем: успение-воскрешение и сразу - новая жизнь! Вот оно как. В привычном обиходе, час за часом, день за днём, малая Евангельская история, для вразумления всех сирых и обиженных, на Земле затевается. Только почти никто её не видит, не слышит! И война любая, тоже, как баба: но только крикливая, грубо крашеная, капризная! Правда, и помощницей может стать, и любовницей для тех, кто смерти не боится. Короче. Война, как рвотная судорога: с болью и отвращением переносишь, а рвота выхлестнет, – и сразу полёт души! Быстрый, в пятнадцать махов! Как у «Сармата» или «Авангарда». С такой скоростью я б и сама пронеслась поверх вас, олухов царя небесного. Глянула б только разок - и уже назад к вам не вернулась. Но есть и хорошая новость. Война сама себя расходует. И не заметишь, а она уже кончилась: сперва в умах, потомна поле боя. Но самое главное: есть кое-что поважней войны!
- Ты мир имеешь в виду?
- Важней войномирья – будущий переход человека в тонкотелесное состояние. Тогда и мир с войной отомрут. Всё по-другому, по-настоящему будет!
- Молчи, философичка!
Но тут замолчал я сам, потому как вспомнил анекдот, ходивший в 60-е, в средне-советское время, когда ждали ядерного удара и с подначкой друг у друга спрашивали: «Что делать, если начнётся ядерная война? Завернуться в белую простыню и вместе с радиацией тихонько испаряться». Горислава на миг отдалилась. Советские времена: молчаливые, холуеватые, но на свой лад и благородные, а в безвыходной обстановке–остро-смелые, толкнули меня в плечо. Ища поддержки, - я в который раз оглянулся…
18.
Ясная, яростная, натянутая, как струна, новороссийская осень подступила к своему краю. Зима, однако ж, не начиналась. Иногда, ночами, мягко, как хорошо обученные диверсанты, падали редкие снежинки. Время, притихло, сжалось. Оно словно ждало Гориславу на краю осени, чтобы вместе двинуться к весне, к лету, к победному разрыву сердец. Или наоборот: если механизм времени сломают – рухнув вниз, окочуриться в глухом овраге. В те три дня, когда только-только надломился в середине своей ноябрь, резко потеплело и, не успел ещё сдать прокурор-арап, Горя откопала полученный в августе российский паспорт и перепрятала в Греческом предместье, на задах бывшего Херсонского духовного училища. Теперь, отпихнувшись от мёртвого Секаря, криворотость которого вдруг исчезла, а лицо счастливо расправилось, стала прикидывать, как забрав из тайника паспорт, раздобывшись деньгами, бельём и одеждой, с острова Карантинного, занятого древними украми, переберётся сперва на ничейный Малый, а потом на Большой Потёмкинский остров. Маршрут ей нравился, но способов осуществить его не было никаких. Полуразрушенный мост, ведущий в Гидропарк настланный поверх притопленной немецкой баржи - охраняется. Лодка – отпадает: потопят. Скуба? Акваланг? Лёгкий водолазный костюм? Хрен их сейчас найдёшь. Магазины разграблены, а те, где товар сохранился – забиты досками. Если «водяное лёгкое» где и отыщется - сразу настучат. Не сезон ведь, и вообще. Разве что…» Она вдруг рассмеялась и подошла к осколку зеркала, кое-как укреплённому Секарём в душевой кабинке, на себя на догадчивую глянуть. «Медведь, конечно, медведь! Из Гидропарка! Он сбежал, его ловят, зоологи упрашивают военных зверя не убивать. А он плывёт себе куда хочет. Может, даже, уцепившись лапой за корягу, плывёт. И прямиком - на Большой Потёмкинский. Надо скорей в воду, пока все лазейки постами не перекрыли!»
К чёрному от загара охотнику, полжизни оттрубившему в Нижневартовске на строительстве причалов, и теперь каждый год жарившемуся на солнце до изнеможения, - она года полтора назад уже заходила. Его трофеи, висящие по стенам, видела.
- Уступи шкуру, стародед!
- И-и-и… Ежели только за четыреста баксов.
- Откуда я тебе столько возьму?
- А ты из трусов вынь. Чую припрятано у тебя там кой-чего. И-и-и… Не стародед я! Ежели хочешь знать - молодняк позавидуют. Я даже зверей убивал, будто спаривался с ними. С любовью убивал! Поняла?
Она засмеялась. И тут же, весело крикнув: «Была, не была! Медвежья шкура, ворсистая жизнь, за ней сладкая смерть, – чего ещё Бабе-войне желать»? – ловким поворотом руки, ухватила охотника за хобот. Примерно через час, шепотком сказала:
- Ты мне, мышиный жеребчик, гляди! Про шкуру не болтай особо…
- Молчи, медвежья поедь! Не мышиный я, не мышиный! Когда, как зверь весну́ю, бабы меня, ежели хочешь знать, за седатость и ласковое обращение Чёрный Сахарок зовут.
- То-то я и гляжу: жопа чёрная-чёрная, а кличут – Сахарок. Ладно, ладно, не дрыгай ногами, дай спокойно одеться, скотина! Ты за шкуру своё уже получил.
- Шкура моя не тёклая, шерсть из неё не лезет, не «течёт», значит, за дело получил. Только чую, со шкурой ты шустрить собралась. Смотри не пудельнись! И-и-и…
- Ты сам с очередной бабой не пудельнись. Ну, пока. Целуй меня крепче, мачо!
- Это - само собой. А хочешь я тебе про другое скажу? Знаю, для чего тебе шкура с головой! Не боись, не выдам. Может, ещё когда-никогда завернёшь ко мне. Погодь тут, - стародед сбегал на кухню, - возьми, это фольга пищевая. На лицо и на шею наклеишь, когда поплывёшь. Тогда «теплак»…Ну тепловизор… лицо человечье не «ухватит». А медвежью голову – нате вам, пожалуйста!.. Только потопят тебя.
- Знаю, что потопят, но так оно всё же радостней, чем тут без воздуха подыхать. Горя дала объявление в Инете, на сайте почти издохшей, лишь ради объявлений выходящей электронной газете. Объявления принимали только на украинском языке. Получилось у Гори корявенько, но уж как вышло, так и вышло: «З Гiдропарку утiк ведмiдь. Громодян його бачивших, або знаючiх дэ ця звiрина ховаеться, за гiднэ вынагородження благаемо повiдомыты на цю электронну пошту».
Ночью внезапно хлынул дождь. Он всё усиливался, пока не повис единственной на тот час защитной завесой над старинными Очаковскими и Московскими воротами, над ракушечными херсонскими заборами, над поеденными желтизной тополями, плоскими крышами домов, подсобок, летних кухонь. Огрубевшая и слежавшаяся медвежья шерсть под дождём расправилась и в отсвете мигнувших вдалеке фар весело заблестела. Голова мишкина, выдолбленная Горей изнутри так, чтобы без труда надвинуть на человеческий череп и закрыть лоб, во время примерок сидела хорошо. Глухой ночью на Карантинном острове, в заброшенном доме, постучав сверху кулачком по черепу, нацепила медвежью голову вместе со шкурой. Приклеив на лицо и на шею фольгу, подвязала на живот рюкзак с кой-какими вещами и документами, увернутыми в целлофан, и на четвереньках вошла в воду одного из не слишком широких проток Днепра - Ольхового. Стараясь держать поверх воды только медвежью голову, доплыла до Гидропарка, ещё в советское время разбитого на острове Малый Потёмкин. Опять-таки, как медведь, отряхнулась, пробежав метров тридцать на четвереньках, залегла в небольшом углублении. Хоть и чуяла в себе силу медведя или медведицы (надо было поточней узнать у охотника, чья именно шкура!) вдруг сообразила: на второй заплыв – сил не хватит. «Ну и пускай Баба-война идёт ко дну. Может, Богу от этого легче станет». Ожидая смены постов, которая - узнала у болтливого, пялившегося на неё хорунжего - происходила в два часа ночи, вдруг перестав дрожать, снова, как и во все последние дни, чему-то неясному, но уже сладко клубящемуся впереди – страшно обрадовалась.
19.
Глянула на часы - 2.17. На четвереньках, ещё раз вошла в ночную воду. Вода была переносимой. Температура - больше десяти, может даже, двенадцать градусов. Сверху, как из прорвы, варевом валил дождь. Он был гуще тумана и теплей воды. Горя поплыла. Ожидая выстрелов в медвежий череп, зажмурила глаза. Выстрелов не было. Открыв глаза, боковым зрением ухватила: шарит по воде у Малого Потёмкинского острова со стороны Потёмкина Большого - прожектор. Шарит и ничего в вареве дождя не видит. Дважды от страха уходила с головой в воду. Вылезши на берег, снова по-медвежьи отряхнулась и бочком, на четвереньках, метнулась в направлении негустого прибрежного леска… Как упалый зверь, не чуя губ и щёк, лежала она, в камышах, на краю лесистого Большого Потёмкина, не добежав до деревьев. Жизнь и смерть, онемев, стояли рядом. Вдруг жёлто- серым, медвежьим клыком, насквозь пробил грубо-звериный инстинкт. Он-то и подсказал: «Упала – лежи». Стоявшие на острове российские военные, подошли к ней быстро, почти сразу, отвели в свежеотрытую землянку взводно-опорного пункта. Российский паспорт дело своё сделал. Её, кончено помытарили, но не слишком: командир попался едко- приглядчивый, быстро всё сообразил, вкрадчиво тронул за плечо и, облизнувшись, как кот, на обмотанную вафельным полотенцем грудь, сказал: «Красивая и станок, что надо. Если шпионка, всё одно узнаем. И тогда: прощай воля белый свет! Ладно, плыви, куда плыла. На Голую, что ли?» - прохрипел он, поправляя бинты на горле.
- Там в Голой Пристани родственники, можете запросить.
- Запросим, запросим. Если дээргэшница – сам тебя в камышах кончу.
- Чем от своих гибнуть - лучше камнем на дно. Только не кончишь. Не из ДРГ. Своя.
- Все вы так говорите, а потом – взрывы, трупы! У, хари укропистые.
- Так я пойду, милый?
- Иди, – вдруг растерялся командир, - и на глаза мне больше не попадайся. Некогда тут с тобой. Слышишь? Беспокоящий огонь начался. Сержант, проводи гражданку…
Здесь только Горя сообразила: звук войны – рявк и чмок – до неё не доходит. Ни русской, ни украинской стрельбы она не слышит, а всё ещё плывёт в тяжко-взмокшей медвежьей шкуре и ждёт выстрела в голову. Выбравшись из землянки, добралась до Белогрудовского острова, оттуда с солдатами на понтоне, через неширокую Конку - в Голую Пристань. Провалявшись три дня с температурой в районной больнице, располагавшейся здесь же, в четырехстах метрах от переправы, пошла к родственникам. Все они погибли от обстрелов.
- Хаймерсы, бес бы их побрал, давали тут жару. Счас вроде потише, а было ого-го, - сказал сосед, которого она хорошо помнила, и который почему-то её забыл, но следующей ночью, ближе к рассвету, увидав во дворе, в белой ночной рубахе, спрятался в погреб и больше оттуда, до самого её отъезда не вылезал.
Из Голой Пристани, отогревшись и отоспавшись, найдя в доме родичей немалую заначку, через Каланчак и Ново-Алексеевку, подалась она в Крым…
20.
В «Бакинском дворике», Горя напоследок брякнула:
- Знаю, живёшь рядом, но к тебе не пойду. И не проси. Сейчас в гостиницу, завтра на вокзал. Игровая война ваша кончается. Понимаешь? Укры за пиар душу отдали. А русские за совесть поплатиться могут. Так-то… После войны вернусь в Сухой брод, когда очистят его от нациков и пиндосов. Приезжай. Покажу камень, на котором батяня твой сиживал. А против него, на табуреточке – дед мой. Он табуретку сам выстругал. И меня мелкую мебель научил мастерить. «Дiду мiй - дудурыку, ты ж було сэлом iдеш, ты ж було в дуду граеш, - смахнув слезу, тихо запела она, - тэпэр тэбэ нэмае́, дуда твоя гуляе́…»
- Так ты, пока идёт война, не воевать, а только рядом прогуливаться собралась?
- Дурашка. Рядом, не значит – удалённо. Я ж навыки сестры милосердия ещё в институте на военной кафедре получила. Как перевязывать не забыла. А вот, что забыла, так это про рыб тебе сказать. Вот, возьми, перекачай их, ты ж в метро не снимал. Нас на земле, может, и не останется. А рыбы, те всегда будут. И под водой, и в эфиросфере. Они, они людские черты приобретут. Заслужили! Недаром, с лицами человечьими мне привиделись. Такое очеловеченное рыбьё, обязательно возникнет… - Она покрутила шеей, - всё-таки задела сонную артерию снайперша. Я её сразу признала. Но и она меня взглядом схряпала. А загасить не смогла. Рука у неё дрогнула? Или сердце?..
21.
Горя окончательно собралась уходить. Без особого расчёта, но, с полной уверенностью в срочной необходимости поисков духа Руси, собралась исследовать воздух Питерских, Московских ,Смоленских, Херсонских и других мест. Уже стоя, негромко сказала:
- Знаю, как всё случится и что ещё прилетит. Потому и не в восторге от половинчатой вашей войны. Странная она, эта война: то живёт, то замирает. Много в ней механики и компэшности. Мало прорывного, талантливого. А народу гибнет – не счесть.
- Я не пойму: ты чего хочешь? Войны – до победы? Быстрого её замирания?
- Умолкни, старче! Нет мира без войны и нет войны без мира. Это я хорошо понимаю. Через хаос войны рождается новый миропорядок, чтобы снова стать хаосом. Ты вот уши затыкаешь и веки склеиваешь. А почему? Что дальше – тебе, может, не хуже моего известно. Только обманываешь ты себя, не хочешь сказать себе правду о будущем. А я…Я хочу из нынешнего хаоса счастье своё добыть. Счастье, оно всегда из несчастий добывается. Поэтому война для меня – пора справедливости! Горькой и опасной справедливости. Но зато не позволяющей душе околеть при жизни. А ты… Ты хочешь, чтоб всё утихло. Но утихнет сегодня – рванёт завтра. Ладно. Живи как жил… Видел в метро рыбу, плывущую по воздуху? Это не причуда художника: предвидение!
22.
Рыбы плыли по небу. Война шагала по земле. Вода растекалась рукавами, а потом вдруг застывала на месте, становясь то прозрачным озером, то болотом, то совсем иссыхала. Сухой брод, о котором рассказала Горя, и которым она напугала меня больше, чем историями про расстрелы и взрывы, вдруг стал крупнеть, расширяться, чуть наполнился водой. И появились в нём сине-свинцовые рыбы. Рыбы были умней людей, они не орали, не пожирали свою же молодь, не воевали – косяк на косяк - не мудрствовали о войне, как о спасении от чего-то ещё более страшного, чем она сама. Рыбы молчали и в их молчании было больше смысла, чем в бушевавшем вокруг меня и вокруг Гори, гамузе ора и визга… Всё уносится и всё во мне остаётся. Влага снова ушла. И я сам теперь – сухой брод. Даже не так! Сухой брод - не только я. Им стала вся наша жизнь: ранящая босые ноги острыми камнями, иссушающая умы и сердца бесконечными войнами, лишёнными смысла цифрами, искусственным голодом и спланированным сотрясением земель. У меня и у многих отняли влагу мысли и небесной любви, которые, иногда важней духа земли. Многие из нас превратились в сухой растресканный брод, который никому не нужен и перебредать который, никто не станет. А я… Я, как та маловодная переправа, через которую бредут, бездумно растревоженные, поднятые из инобытия, словно покойники с погоста, разновеликие времена: Петровские, Потёмкинские, поздне -Александровские, Николаевские. Времена бредут сквозь меня, машут медвежьими шапками гвардейских гусарских полков, оставляя после себя морозный дых южных степей и гулкий стук ороговелых человечьих копыт. Остро чувствую графитовые стержни времён. Но их отношение ко времени нашему понимать перестаю. И боюсь даже думать, что рисунки, выполненные стержнями этих и других времён, были напрасны, и скоро сотрутся или закрасятся одной какой-то краской: чёрной, красной, белой. И только отцовское время ещё цепко держит меня. Но и оно постепенно сжимается до тёмно-вишнёвого, янтарного, со страстью выделанного мундштука, лежащего передо мной на ресторанном столике.
23.
Горя вдруг рассмеялась. Было ясно: на годы мои смотрит она с лёгким презрением. - … снова выпал из жизни? Или обо мне мечтаешь? - услыхал я, и будущее внезапно приобрело плотные и ясные молодые черты, сверкнуло серо-карими очами, а потом засветилось узким и смуглым полумесяцем живота под приподнявшейся кожаной курточкой. – И не мечтай. Я любовь только во время смертельной опасности и отдаю, и чую. А опасность теперь на денёк-другой отступила.
- Не выпал я. Просто рассказ про тебя сочиняю.
- Ну и чего там у тебя, в этом рассказе?
- Да почти ничего. Пока одни закорюки и выкрики.
Напрасно я это сказал, потому что сразу же перестал понимать: где жизнь, где рассказ. И лучше всего, если б рассказа про Горю и странную войну вообще не было! Но он уже есть. Он звучит, обрывается в неясных местах, выламывает коленца, убирает висяки, рубит хвосты фраз. Уничтожить рассказ теперь - всё равно, что уничтожить волочащуюся по военной жиже вторую, - но, без всяких сомнений, тоже всамделишную,- Горину жизнь!
- Ну, если ничего нет – так умолкни и меня послушай. Не думай, что я сдвинутая. Я - самосильная. Каждая баба, - ну не морщи, не морщи нос! Ладно, пускай: каждая женщина – Ева. За каждой Евой прячется змей. Я своего змея загрызла и когтями изорвала. Но это - раньше. За полтора-два месяца я сильно переменилась. Баба-война осталась там! – она повела головой на юг, сторону метро. - А здесь я, - дуновение страстного, чисто пламенного, ещё не уловленного наукой эфирного ветра, летящего над землёй. Наслаждаясь послезвучием выплеснутой речи, она прищёлкнула языком, вынула и положила на столик двухтысячную бумажку, и я заметил: сумочка её полна денег - российских и других, разноцветных. Хотел сказать: «с такими деньгами - не пропадёшь», но сдержался.
24.
Наше с Горей знакомство уложилось в два дня. На второй день, в воскресенье, на Белорусском было людно, но шла она как в разреженном пространстве: отдельно от всех. Отъезжающие от неё слегка отстранялись. Из-за облегающего пальто телесного цвета, так и казалось: надето оно на голое тело. Тонкая, гибко-упругая, но и пухленькая, где надо, женщина-вестница, Белая, полная невероятного изящества Баба,- она шла, весело помахивая полупрозрачным пакетом. Хотел окликнуть её, но не решился. А тут ещё вспузырилось во мне окончание рассказа, не сложившегося в «Бакинском дворике»: «Через пять месяцев, по ящику, мелькнула она в нескольких кадрах. Правда, не у Сухого брода, а у взятого российскими войсками Красного Лимана. Звонкая степная синева висела как напоминание о том, что жизнь идёт, жизнь продолжается. Узнал её сразу. Похоже, она забыла про то, что собиралась запечатывать в склянки русский дух. Впереди себя держала загипсованную левую руку, одета - в матросский бушлатик (нашла себе нового ухажёра?). Лицо, ещё сильней похорошевшее, сквозь чёрную маскировочную раскраску, прямо-таки лучилось надеждой на полностью замирённую жизнь. Она поправила обтянутый камуфляжем шлем «Ратник», с налепленным на него тёмным от дождей красным крестом, и, заметив, что её снимают, сказала на камеру: - Кончится война, начну изучать поведение рыб. Хотя, честно сказать, обычной жизни побаиваюсь. А войны? Нет, не боюсь. Я вообще только тогда перестаю бояться, когда рядом - смертельная опасность. Вот как за этими домами. Думаете, мы там очередную ДРГ окружили? А ничуть! Там разъярённого медведя, мучившегося в тесной клетке целый год, ловят. Я ведь теперь спец по медведям, - улыбнулась она. Кто ж мишку усмирит, как не я?..- После этих слов её с экрана, как ветром сдуло».
25.
Идя по перрону, резко откинув в сторону, закрученный воображением рассказ, я вдруг стал ясно знать: не в рассказе, в реально осязаемой жизни, всё будет по-иному - Горю больше никогда не увижу! Это не значит, что она умрёт, а значит, что займётся опасным и тайным делом, и поэтому исчезнет из моей жизни, как в степи, перед рассветом, исчезает за курганами Белая Баба. И я не пройдусь с ней по юношеским местам, не покажу куда выводит из колодца, прорытый по приказу князя Таврического, подземный ход, не подниму, вздрогнув, как от чьего-то прикосновения, голову, чтобы произнести уже насквозь пропитанный современностью старинный стих: поменявший суть, выпорхнувший из зарытой близ Екатерин-собора Голубиной книги, которую одни не искали, чтобы вывезти, а другие не смогли уничтожить, потому что не знали где её искать: «И на тех вратах на Херсонских, сидит Черногар-птица, держит в когтях осетра-рыбу, и повредившись в уме от событий, не зная кому открывать город, а кому нет, бежит взглядом на север, потом на юг и на восток, вздрагивая опереньем, следит за передвижениями «Градов», «Солнцепёков» и «Хаймерсов». И под Черногаровой мёртвой поглядкой Святому Егорью к оцепеневшему от боли городу не пробиться! Остановится Егорий перед Херсонскими вратами, станет ждать верного времени, и, дожавшись его, оглохнет и ослепнет от насылаемых каверз и ков, а потом изорвёт сердце в немом крике. Слабея духом, глянет святой на свою же икону, укреплённую на невидимой браме и соединив собственный взор с очами иконными, учетверённым зрением пронзит Черногара! Дрогнет птица. Снимется под взглядом Егория с Херсонских врат. И унося на крыльях непомерный груз войны, полетит в сторону Тираны и Гибралтара, дико клекоча и матерясь непотребно человеческим голосом, оттого что выпустила из лап осетра-рыбу!..» И почти в тот же миг, словно бы услыхав птичий клёкот, столик в воскресной Москве, в кафе на Даниловской набережной от резких торможений близко-далёкой войны перевернётся, Сова-Улула, а через минуту после неё и грустный Аромун, отстреливавший германскую Rote Armee Fraktion ещё в 1981 году близ базы Рамштайн, выйдут из полупустого кафе, пешком, по очереди, перейдут Автозаводский мост, займут позиции на верхних этажах двух противоположных домов, тихо воющих от безлюдья на просторах бывшего ЗИЛа, и по уговору, одновременно - война убивает войну! – умертвят друг друга. Причём полёт их освобождённых от страха и сомнений душ над Москвой-рекой - плавно- наклонный у Совы-Улулы, бег прыжками по воздуху у волчатника-Аромуна, - случится в те самые минуты, когда Горислава, которую я всё-таки на перроне догнал, поцелует меня попеременно в уголки губ, поднимется в вагон, а потом неожиданно спрыгнет с подножки поезда № 237Б «Москва – Брест», затеряется в толпе и теперь уже навсегда исчезнет. А я, показав проводнице паспорт, а затем, купленный в слепой тоске, но и в какой-то надежде необъяснимой билет, покачу, вместо Гори, в древний, манящий чем-то ликующим, запретным и страшным Смоленск.
_________________________________________
Об авторе:
БОРИС ЕВСЕЕВ Писатель, член Союза писателей Москвы, Русского ПЕН-центра и Союза российских писателей. Получил музыкальное, литературное и журналистское образование. В советское время из-за выступлений в защиту свободы слова в официальную печать не допускался, публиковался в Самиздате. В 1978 году в Самиздате вышел двухтомник его ранних произведений. С 1991 года проза и стихи Евсеева публикуется в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Москва», «Постскриптум», «Волга», «Урал», «Подъём», «Смена», «Огонёк» и др. Автор нескольких сборников стихов и многих книг прозы: «Баран», «Отречённые гимны», «Власть собачья», «Русские композиторы», «Юрод», «Живорез», «Лавка нищих», «Евстигней», «Офирский скворец», «Казненный колокол», «Сергиев лес», «Очевидец грядущего» и др. Лауреат премий «Венец», Горьковской литературной премии, журналов «Октябрь», «Литературная учёба», «Нового журнала» (США), Премии Правительства Российской Федерации в области культуры (2012), Бунинской премии (2011) в номинации «Художественная проза», финалист премий им. Ю. Казакова, «Ясной поляны», «Русского Букера», «Большой книги» (2009 и 2010). Роман «Евстигней» вошел по версии «НГ-ExLibris» в число 50 лучших книг 2010 года. О творчестве Б. Евсеева написано более 150 отдельных статей, рецензий, заметок. Два издания выдержала книга Аллы Большаковой: «Феноменология литературного письма. О прозе Бориса Евсеева». Проза Евсеева переводилась и публиковалась на английском, азербайджанском, голландском, немецком, польском, эстонском и других языках.
скачать dle 12.1
