Редактор: Анна Харланова
(рассказы)
РАННЯЯ МАТЕМАТИКА
— Папа! Кушать… — канючил Антоша, в полтора года освоив основное слово для выживания. — Где мама?
— Мама на работе, Антон Павлович, — угрюмо ответил Павел Платонович. — Любовь к Чехову прививает… — добавил он себе под нос, проговаривая ревность к великому писателю.
Они прошли по тихой кленовой аллее до церкви. Привычно поднялись по широким низким ступеням (казалось, размеры их были точно рассчитаны так, чтобы и стар, и мал мог по ним взобраться поближе к небу). Павел Платонович машинально осенил себя крестным знамением и вошёл под тёмные своды. В носу защекотало от резкого запаха ладана. Глаза, казалось, почти различали густой от горячего воска воздух, в котором чудесным образом мешались мёд, золотой цвет икон и молитвы.
Как и во время своего самого первого визита в церковь, который Павел Платонович (тогда ещё маленький Павлуша) отчего-то запомнил на всю жизнь, он чихнул, громко и с тонким присвистом в конце. Прихожане с полуприкрытыми веками в мягком свечном свете вздрогнули, открыли глаза и обернулись, не то с укором, не то с любопытством. Даже иконы словно все разом посмотрели на Павла Платоновича.
— Бес вышел! — как и тридцать лет назад громким басом отозвался отец Платон (церковный батюшка и отец Павлуши, изрядно подросшего с тех пор). Он мог безошибочно узнавать сына по чиху. Выйдя из-за алтаря, батюшка подошёл к сыну, улыбнулся внуку.
— Ну что, Антон, растёшь?
Антоша, не изменившись в лице, посмотрел вверх, откуда раздавался низкий голос родного дедушки и проскулил:
— Кушать…
Батюшка было захохотал, но осёкся и увлёк Антошу за собой.
— Не пост вроде, а дитё голодное…
— Вера не покормила… — стал оправдываться Павел Платонович, вспоминая, как утром жена Вера, проспав, впопыхах собрала сумку и умчалась вести уроки литературы в местной школе, где Павел Платонович преподавал математику. Расписание уроков для молодых родителей подгадали так, чтобы кто-то из них мог оставаться «нянчить» Антошу. А вначале было слово – точнее, батюшка Платон замолвил словечко за сына с невесткой, чтобы руководство школы отнеслось к молодым родителям
по-христиански.
— Вера не кормит, вера души врачует… — прокомментировал батюшка.
Павел Платонович примерил фразу сначала на «веру в Бога», затем на имя жены, попробовал оценить значение для души той и другой в(В)еры, заменив их религией и литературой, совершенно запутался и мотнул головой, отгоняя прочь игру слов. От этого беспомощного состояния его врачевали только обращения к
Богу математике, в которой всё ему представлялось чётким и понятным.
Втроём они подошли к церковной трапезной, где в своё время Павлуша ёрзал на казавшейся в детстве огромной деревянной скамье. В середине девяностых именно эта церковь стала первой во всей области, которую восстановили после почти вековой опалы. Теперь же славянской стариной отдавала только деревянная трапезная, а сам храм, уже каменный, был поднят на спонсорские пожертвования в начале двадцать первого века. Строительство храма тоже требовало точной математики в расчётах — так отчего бы Павлуше не почувствовать к ней лютую приязнь?
За трапезной поскрипывала калитка. Павел Платонович мысленно пятнадцатилетним Павлушей выскочил со двора церкви, перебежал через улицу и дальше вниз к речке. Там у ослепляюще переливающейся воды его ждала одноклассница Лида с поднятыми на макушку тёмными косичками. Лишь на висках выбивались кудри, намокшие от брызг во время купания. В середине мая не всякий решался лезть в слабо прогретую воду. «А я ранняя!» — смеялась Лидочка. Нужно сказать, что и в школе она была «ранняя». Невысокая, стройная, она раньше других одноклассниц была уже любопытно оформлена для мужского взгляда.
Когда Павел Платонович делился с ней своими мечтами, Лидочка смотрела на него, улыбалась, счастливая… Но на предложение ехать в большой город учиться твёрдо отрицательно мотала головой, отчего косички тут же одерживали победу над шпильками и задорно падали на её загорелые плечи.
«Да ты не переживай, Лидок, — говорил батюшка Платон. — Мы его в семинарию отправим, а оттуда он к нам воротится, на моё место».
Павел и в самом деле поступил в семинарию. А ещё через две недели успешно сдал вступительные экзамены на математический факультет государственного университета, с которым и связывал свои мечты и надежды. Чем на это ответил батюшка — осталось в стенах родного дома. Поговаривали, что после следующей проповеди прихожане похвалили его за убедительность, на что он сказал, скорее, про себя, чем вслух: «А вот не убедил…». Но, может, это всё байки. Одной Лидочке батюшка расчувствовался, зная, что и она близко к сердцу приняла тайное поступление Павлуши.
— Видишь, какие вы стали, молодые… В глаза одно, а за глаза — эх…
Однако Лида всеми силами показывала Павлуше, что ждёт его, надеется на законный брак. Павлуша корпел над матанализом, портил некогда идеальную осанку и на вопросы Лидочки отсчитывал: «Вот ещё пять лет… четыре года… три года… ещё два…». На
двойке Лида вышла замуж за Стёпу из параллельного класса. А ещё через два года в родной городок вернулся и Павлуша, уже с женой Верой и годовалым Антошей.
Батюшка ни словом не обмолвился о Лиде, пока сам Павел Платонович, вслед за женой устроившись преподавать в школу, не увидел знакомый Лидочкин профиль в школьном буфете, где она стояла по ту сторону прилавка, всё такая же счастливая, освещала своей улыбкой пирожки с капустой, повидлом, наливала чай, компот из сухофруктов, поворачиваясь то к кастрюлям, то к протянутым рукам и лицам страждущих, ослепляя их белизной своего фартука. Павел Платонович выскочил из столовой, чувствуя, как по лицу пошли пятна, влетел в учительскую, где на него с недоумением обернулась супруга Вера, а точнее, Вера Николаевна.
Так начался первый пост Павла Платоновича — брать еду в школу ему казалось несподручно, а в буфет он больше носа не казал из опасения встретить «глубокий взгляд из-под длинных ресниц» — всё как у классиков.
Иногда в окно Павел Платонович видел, как Лидочка выпархивала из дверей школы, что вызывало у него учащение сердцебиения ровно на восемьдесят пять процентов.
«Большой город, большой город… — дразнил себя Павел Платонович, с досадой вспоминая неудачные попытки найти работу со свежим дипломом в руках. (А опыт у вас какой?) — И сам сюда же вернулся. Тут мне и место, а вот ей всегда здесь не место было. Отчего же она цветёт, а я сохну. По ней сохну ведь…»
Чем больше Павел Платонович ощущал себя Онегиным, вдруг иначе оценившим прелесть Татьяны, тем чаще он спасался одним лишь средством.
— Антоша, иди ко мне, — на угрожающей точке отчаяния звал Павел Платонович. Слыша топот детских ножек, он успокаивался, выдыхал и умилялся белокурому кучерявому Антоше — ну вылитый херувим.
— Вот сынок, смотри. Сколько палочек у папы в руке? Две, — отвечал он за сына, — бери… ещё две… — сам брал, сам считал, и так полгода повторялся математический тет-а-театр отца и сына.
***
Едва Павел Платонович с Антошей вышли со двора церкви, закапал мелкий дождик. «Покапает и перестанет», — решил Павел Платонович, но просчитался — дождь усиливался. Посадив сына на левую руку, изрядно промокший Павел Платонович заскочил в школу. Не почувствовав голода в церковной трапезной и отказавшись от пирожков, теперь он сразу уловил запах свежей выпечки из буфета. На ватных ногах, ощущая, как его бросает то в жар, то в холод, он двинулся в сторону ароматной Лидочкиной обители.
Она взглянула ему прямо в глаза, мило приоткрыв ротик от удивления, и вдруг засветилась ещё ярче. Откуда было в ней столько счастья — муж ли одаривал её заботой и лаской, сама ли любовь выкипала из неё — Павел Платонович не знал. Шаг за шагом он подходил к ней, чувствуя себя то снова пятнадцатилетним, то стариком даже не с сыном, а с внуком на руках.
— Здравствуйте, — сказал он. — Здравствуй, — тотчас поправил себя Павел Платонович.
— Здравствуй…те, Павел Платонович, — поправила приветствие и Лида.
— Ну что ты, в самом деле, — смутился Павел Платонович, усмотрев в обращении по имени-отчеству укол за прошлое. — Можно просто Паша, — он помолчал и добавил, — как раньше…
— Ученики здесь ваши бегают, неудобно, — бесхитростно ответила Лида. — Им, сорванцам, только дай повод, будут кривляться из-за угла.
— Воспитывать надо, — пространно выразился Павел Платонович, как на педсовете, и умолк, задумавшись, что ещё сказать и зачем он вообще пришёл в буфет.
Очередь слов и фраз, недоговоренных, невыспрошенных, толклась на языке Павла Платоновича. Ему вдруг вспомнилось, как Антоша с полным ртом каши тянулся за малиной, что лежала на столе, хватал ягоды и подносил их к губам. Только приоткрой рот — и каша полезет наружу, а проглотить её зараз тоже было не под силу. Антоша жалобно смотрел на отца, не зная, как справиться с этой задачей. Вот и Павел Платонович так же смотрел на Лиду, с тоской, жалобно. Она поймала взгляд, спохватилась.
— Вы голодные? Чем вас порадовать? — засуетилась Лида, неприкрыто разглядывая Антошу.
— Да…я… не голодные… Сын, то есть не голодный, а я… — снова запутался Павел Платонович, теряя последнее уважение к себе. Хотелось стиснуть зубы с этой кашей из слов, выругаться про себя… «Лида, ты прости… Ты простила меня?» — носилось в голове.
— Тут вот булочки у меня свежие — берите. Даже директор хвалит. Говорит, что его бабушка и то лучше не пекла.
— Папа, дай… — вдруг разохотился и Антоша.
— Ты же поел, Антоша, мама заругает, что много теста…
— Антон Павлович, как чудно! — всплеснула руками Лида. — Наверное, Вера Николаевна имя выбирала? Чтобы тёзкой Чехова?
Павел Платонович кивнул, ошеломлённый тем, что Лида всё знала… О нём, о Вере… А он прятался полгода. А Лида всё ждала, когда он зайдёт в буфет…
Задребезжали стаканы, затрещали стены от школьного звонка. Тут же в буфет стали набиваться проголодавшиеся ребята. Внезапно вошла Вера Николаевна. С удивлением и недовольством она заметила стушевавшегося перед Лидой Павла Платоновича — конечно, и она всё знала об их «детском» романе. Её настораживало, что муж не ходил в буфет, но и успокаивало — на нет и суда нет.
— А вы чего тут? — только сказала она.
— От дождя спрятались, да и Антоша проголодался, — на пятьдесят процентов соврал Павел Платонович. Взглянул на Лиду, она отвела глаза. Вера Николаевна изучала выражение лица мужа, впервые дотошно разглядывая его мимику.
— Две булочки и чай, — повернулся он к Лиде, — надеясь уже закончить эту неприятную сцену. — Пятнадцать? — спросил он, поглядывая на аккуратные ценники и ровный почерк на листочке буфетного меню.
Лида кивнула.
Вдруг Антоша сунул руку в карман брючек и извлёк оттуда десятирублёвую монету, важно протянул её Лиде. Она рассмеялась, взяла монету, снова протянула руку вперёд, несколько раз сжала кисть.
— Ещё пять!
Антоша внимательно посмотрел на неё, вновь сунул руку в карман. Вытащил ещё одну монету и положил её Лиде на руку орлом вверх. Лида перевернула, цифра блеснула зайчиком в сторону Павла Платоновича.
— Ровно! — воскликнула Лида и засмеялась, зажав монету в руке и гулко хлопая кулаком по второй ладони.
Вера Николаевна приосанилась, довольная.
— Надо же, а я думала пустая трата времени твои занятия «ранней» математикой, — уже почти ласково сказала она Павлу Платоновичу, выбираясь из очереди школьников перед прилавком, посадила Антошу за стол и ушла на урок.
Павел Платонович молча взял чай и тарелку с булочками, подошёл к столику, за которым сидел Антоша, болтая ногами и барабаня ладошками по столу.
Павел Платонович смотрел, как сын уплетает сдобу, под голос Лиды, звенящий над криками школьников: «Да не галдите вы, всех накормим!».
Он взял свою не начатую булку, вышел с Антошей из буфета. Перед глазами стояла цифра со второй монеты, которую сжала в руке Лида. Не пятёрка — двойка. Павел Платонович вновь увидел, как улыбнулась Лида, поднёс булочку к губам, рука дрогнула — булочка упала на пол. Павлуша расплакался.
(Впервые опубликовано в газете «Литературная Россия» 01.07.2021)
ГОРЬКОЕ МОЛОКО
Тая в задумчивости стояла у калитки. Когда-то вот так же она не решалась войти в родной двор, вернувшись из школы с первой двойкой. «Ох, батя даст», — думала она. Мать точно уже пришла с работы, а отец — кто его знает, может, ещё в поле, а потом то ли приползёт после попойки, извалявшись в грязи по пути домой, то ли с полдороги под утро встанет, проспавшись, и обратно на работу пойдёт. «Может, не говорить ничего», — подумала Тая. Да как не скажешь. Отец на родительские собрания как на праздники ходил. «Какая у тебя дочка, Аркадий! На одни пятёрки учится. Что про неё говорить. Гордись и точка», — слушал он с высоко поднятым носом и домой приходил уже нетрезвым «по поводу». Обмывал табель с оценками, так сказать. Матери радоваться было некогда, она на свинарник в четыре утра уходила, потом за коровой шла, по хозяйству управлялась, а в доме ещё пятеро ртов оставалось. Даром что волк не забегал, как в русской сказке про козлят. А вокруг — степи российские, южные, ветер. Волки, и правда, по ночам выли, была бы хата крайняя в совхозе — совсем страшно было бы. На ночь, конечно, мать всегда приходила, но детской фантазии чего расскажешь — взвизгнут дети и шасть под кровать, чтобы волк не достал, прямо посреди бела дня.
— Что Иванушка не весел, что головушку повесил? — сказывал сосед через забор, глядя на унылое лицо бывшей отличницы. Дядя Петя вместе с родителями Таи приехал из Беларуси осваивать целину. Мать рассказывала, что он ей в любви объяснялся по дороге, а та уже замужем была за Аркадием, и на признания только шикала и озиралась по сторонам. И вот, как нарочно, приехали в совхоз, и тут Аркадия как бес взял— что ни день, то выпивка, что ни утро, то похмелье. А дядя Петя словно глядит на это и посмеивается. То дом обновит, то крышу подлатает, то парней своих на самодельной тележке прокатит. Мать Таи посмотрит и ещё жальче себя становится. Куда же через забор к соседу уходить — там семья, обсмеют в совхозе, а Пётр своих не бросит, даром только опозоришься.
— Соседка, молока хочешь? — ласково спросил дядя Петя. У Таи в животе буркнуло. Что там какие-то оценки, если можно молока досыта напиться. Мать молоко соседа не жаловала. «Полынью отдаёт, горечь всегда, даже когда кругом клевер один», — говорила она. Тая отхлебнула молока и подивилась. Сладкое, с пенкой, как Тая любила. Словно от их Зорьки.
— Что, вкусное? — засмеялся дядя Петя. — Так это я у твоей матери вчера выторговал. Она мне говорит: «Зачем тебе наше, у тебя своя корова». А потом и ладно, согласилась. Тебе вон форму нужно новую покупать.
Пришла Тая домой, призналась про двойку матери. Та отвечает: «Не говори покуда бате. Может, успеешь исправить ещё. Хотя кто-нибудь ему нашепчет, когда он опять тобой хвастаться на работе начнёт. Гордыня — любимая закуска под выпивку. А люди враз на место поставят, им с ним потом ночь не ночевать. Ну, ты садись, поешь чего». И тут мать узнала, что Тая молока зорькиного у дяди Пети напилась — и словно подменили её. Давай тряпкой Таю бить. «Чего это ты чужие тарелки облизывать вздумала! Да ещё и этого хвастуна… Своё молоко горькое, так он нашим тебя выпаивает». И почудилось Тае, что осталась от того молока у неё горечь во рту.
Тая набрала в лёгкие воздуха и толкнула калитку. Заскрипели деревяшки, как долгие, заржавевшие годы. Не родная калитка, а кладбищенская. Вот они, две могилки. Мама. Освободил её отец, помер. Плакала мать, Тая шептала ей что-то, а она в ответ: «Не по нему, дочка, плачу, а по жизни своей». Спокойно стояла Тая перед последним материным пристанищем, отца могилы тут не было, его на старом кладбище схоронили, не оказалось для матери рядом с ним места.
А рядом дяди Пети могилка, чуть дальше — жены его. Так и остались они соседями. Глядит Тая — с бугорка соседа вьюнок полевой ползёт, с белыми цветочками да бутончиками. И мамину могилку обнимает.
Вышла Тая с кладбища. А вот рту горечь.
КУКУШКА
«Солнце моё, взгляни на меня», — зазвучало в голове, пока руки чистили картошку над раковиной. Кухня в половодье света пела булькающей водой в кастрюле, скворчащим маслом на сковороде, растекающимся по клеткам крупно нарезанного лука так, что можно было рассмотреть эту замысловатую сеточку без школьного микроскопа. «Моя ладонь превратилась в кулак», — пальцы, жёлто-чёрные от кожуры молодых картофелин. «И, если есть порох, дай огня», — невпопад картошка умывалась под струёй холодной воды, а после плюхалась в волшебный чан на плите, где ей суждено было утратить свою твёрдость.
— Вот так! — вслух закончила приготовление супового раствора учительница никак не химии, а литературы в средних классах.
«Когда Цоя будут в школе проходить? Родители бы с гитарами на урок приходили».
«Све-е-етка!» — в памяти возник голос одноклассника Андрея, который двадцать пять лет назад бренчал на гитаре под окном ту самую «Кукушку» Цоя, если Светлана не показывалась после трёх позывных. Теперь Андрей «куковал» где-то в Заполярье.
— Все птицы как птицы: «поют». А кукушки нет же — кукуют. Всё у них не как у… — и тут Светлана Николаевна осеклась, припоминая, что поэты вполне позволяли себе заявлять, что кукушки «поют». Вступать в филологический спор с самой собой она не любила, от этого страдала её самооценка и нервная система, расшатанная десятью годами преподавания в классах «отъявленного» возраста.
Варить суп вместо того, чтобы поглощать завтрак воскресным утром, было не самой главной причудой Светланы. Куда больше на странность смахивало её пристрастие всё воскресенье проводить за чтением не классиков, а современных поэтов на Стихи.ру. «Интернет — это куча мусора, где если не знаешь, что ищешь, то ничего хорошего не найдёшь». Так считал муж Светланы, но, тем не менее, уезжал с десятилетним сыном на рыбалку, оставляя жену наедине с её увлечением.
Пройдясь по десятку «избранных» авторов, Светлана заглянула в свежие стихи. Среди них было стихотворение, название которого вызвало у неё широкую улыбку: «Кукушка».
— Ну, кукуй, сколько мне осталось, — сказала со смешком Светлана. Она любила «гадать» по стихам: задавала вопрос, а потом наобум читала «ответ» в первом попавшемся стихотворении.
Ты несмелая, беззащитная,
Я тебя никак удержать не смог.
Я «Кукушку» пел безобидную,
Ты гнала меня от своих ворот.
Я гнезда не свил и любви не снёс,
Жизнь подбросила мне раскаянье,
Я живу один, словно старый пёс,
В тишине ночи Заполярия.
Андрей Вихрев
Ни бедные рифмы, ни отсутствие ответа на поставленный вопрос отнюдь не могли взволновать душу Светланы более, чем «встреча» с обладателем голоса, всего пару часов назад прозвучавшего в её голове. Совпадение ли, зов ли душ, терзающихся тоской по первой любви, мистика или волшебство — что могло значить столь необычайное совпадение. И вот он, Андрюша, ждущий, зовущий, не надеющийся на то, что его услышит далёкая возлюбленная. Напиши ему, ответь, скажи хоть, что помнишь, отправь лучик света в его тёмное царство.
Светлана встала, помешала суп, дёрнулась к окну. Села на место. Нажала на ссылку с заветным именем.
Меня зовут Андрей Вихрев, живу в стуже необъятной страны. Женат, двое детей. Счастлив и благодарен судьбе за мою Наденьку. Прошу у неё прощения за свои вирши. Кто поймёт стареющего поэта).
Суп выкипел до куриных крылышек, подсыхающих над слабо булькающим бульоном. Светлана опустила ложку в варево, поднесла её к губам, отхлебнула и скривилась. «Пересолила». Света привычным жестом плюхнула в кастрюлю кружку воды и улыбнулась.
_________________________________________
Об авторе:
ЕЛЕНА АЛЬМАЛИБРЕ(Натальченко Елена Викторовна) – поэт, прозаик, переводчик, член Союза писателей России с 2020 года. Магистр романо-германской филологии. Родилась 22.10.1986г. Живёт и работает в Ростове-на-Дону. Публиковалась в журналах «Север», «Нижний Новгород», «Бельские просторы», «Дон_новый», «Южный маяк», «Веретено», «45 параллель», газетах «Литературная Россия» и «Литературная газета». Автор трёх книг.
скачать dle 12.1
