ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Степан Никоноров. МАЛЕНЬКАЯ СМЕРТЬ

Степан Никоноров. МАЛЕНЬКАЯ СМЕРТЬ

Редактор: Юрий Серебрянский


(рассказ)

 

Герман проснулся в комнате студенческого общежития ровно в шесть часов утра. Через блеклое, запылённое окно пробивались лучи солнца. На улице стояло лето. На кровати около правой стены посасывал собственную губу сосед Киров, он мило морщил лоб и через закрытые веки всё еще наблюдал сон. Герман сел на постель и опустил босые стопы на пол. Тело его было липкое, душная комната продолжала нагреваться от знойного и непривычного этой местности солнца. Пусть бы кто и признался, что свет этот пуще темноты, но, когда всего в избытке, – всё решето, ничего не надо. Герман смотрел на соседа и тяжело дышал. Он схватился рукой за горло. Сердце лупило в грудь так, что даже рука прыгала. В такую рань вставать, подтвердит каждый, означает принять на себя весь ужас мира и ощутить его всем телом…
Слева в углу штабелем торчали законченные учебные картины. Перед окном на вытянутом штифте и закрепленная в подставку для партитуры сушилась работа Германа для показа в Академии художеств. Стоял смрад затхлых разбросанных вещей и тряпок, вымоченных прошлым вечером в ацетоне. Весь как бы дрожа, Герман встал и решил принять душ, который располагался отдельно в холодном длинном коридоре. По привычке ни самого коридора, ни сбившейся половой плитки, ни дыр в отштукатуренной стене – ничего этого он не заметил. Просто вышел, смыл злой сномб и вернулся. Человек теряет свою память о сне как только вглядится в зеркало. Герман стоял в комнате и выслеживал уровень плохо росших усов над губой. Сон был избыт, будто мелкий сор счесан с гладкого ламината. Посмотрел время на телефоне. Оделся. Брызнул на шею струю духов. Надел панаму и взглянул на Кирова.
– Спишь? – улыбнулся Герман.
Спит.
Герман собрал в карманы поклажу: мобильный телефон, карточку, паспорт, ключи – и вышел за дверь.
Он спустился по толстой бетонной лестнице, при этом – такое бывает просто ради забавы – три этажа с ряда он чертил невидимую полосу по стене указательным пальцем. На последнем этаже, когда уже хотел спрыгнуть с конечной ступеньки, острая треклятая зазубрина возникла неожиданно на штукатурке.
– А! – вскрикнул Герман и схватился за палец. – Да ты что, серьезно! Кровь!
Проходя мимо вахтерши, он посасывал ободранную фалангу, мирно склонив голову перед пожилой Галиной Львовной.
– Доброе! Куда так рано собрался? – тихо проговорила вахтерша, будто сил у нее не было, и она вся тихонько исчезала навсегда.
– М-м-м… м-м-м-м, – вытащил Герман палец. – Родители приезжают. Встречать еду!
– О-о-о… – исчезала Галина Львовна. – Давай, давай.
Ни о какой утренней приятной прохладе речи и не шло. Солнце уже разворошило своим лучом адских бравых солдат – асфальт, серая тротуарная плитка, водосливы, железные машины, гранитные по пояс шпалеры хлестали проходящего огненным кнутом. Чайки, припаренные таким небесным пехлом, орали, как психи. Дул ветер с большой реки, когда Герман проходил по широкому мосту. Этот ветер, будто опахало в сауне, лишь высвобождал соленый пот на лбу человека. Обугленные до янтаря старики удили рыбу на набережной вдоль чугунной оградки. Но рыбы не было, рыба вся свихнулась и, видимо, померла или за утро состарилась, надела выпуклые очки и опустилась на дно воды, чтобы встретить спокойно старость.
Возле дворца Герман приподнял панаму и протер рукой пот со лба.
– Киров снова будет спать до обеда, а потом в час ночи скажет: «Повешу простынь, ладно?» – шептал Герман в нос и тяжело дышал. – Пшел, Киров, ты знаешь куда, в час – отбой и точка, сказал-принял, никаких, черт-те возьми, простыней и ночных намалевков. А? Понял? Услышал?
Киров не слышал.
Где-то далеко в стороне перфоратором дробили образовавшуюся в дороге дыру. Герман двигался через городской сад, и там, под пушистыми кронами деревьев, хоть на секунду стало легче. Тень защищала от солнца, птицы здесь существовали иные. Черные скворцы прыгали по траве, воробьи чирикали в ветках, голуби, сжавшись, спали у мусорных урн. Мелкая крошка хрустела под шагом Германа, голова несколько вскружилась от раннего бодрствования. Но появлялось то приятное чувство, которое, как выстраданная истина, врывается в еще слабую голову: «Ну я и хорош. День впереди, дух, тело, ум чисты! Отныне каждое утро, каждый божий день мой будет начинаться с шести часов! Ай-да!» Но, как и любая потусторонняя идея, она будет извергнута уже к следующему утру.
Герман посмотрел в телефон: времени полно.
На проспекте женщины с измятыми пустыми лицами открывали ключами стеклянные двери бутиков с одеждой, обувных магазинов, большой киркой вытягивали полосатые маркизы, специальной шваброй мыли окна. Отчего-то еще не умершие беспризорные (божии) люди в заскорузлых грязных одеждах выпадали то из-за углов зданий, то из дворов, кто-то просто возникал из пространства, как внезапно появляется мысль, фраза… Видно было, что, еще не успев проснуться, народ уже хотел спать, не желал бодрствовать, он жаждал лежать, не видеть мир, не слышать автомобильный шум, не ощущать запаха сгнившего речного тростника.
– Спит Киров. Ну спи, друг, ведь день пропустишь, – Герман пил кофе, который купил в передвижном кафе. – Ничего не успеешь.
Не успеет. Никто ничего не успеет…
Вокзал был большим старым зданием, построенным каким-то архитектором – как часто это бывает – с немецкой фамилией, и начиналась она либо с буквы «Ш», либо с «Р».
Герман ходил около стен вокзала туда-сюда, из дверей вышвыривался народ с большими баулами, походными рюкзаками; мужики уже держали в губах сладострастные сигареты, маленькие дети, сжимавшие руки оголтелых матерей, терли маленькие глаза кулачками. Внезапно карман завибрировал. Герман достал телефон. «Этот абонент пытался вам позвонить 7 раз». Отец. Следующая вибрация, сообщение: «Сын. Поезд на стоп-кране остановился, только выехали, сейчас в Твери. Не знаю, когда будем. Так что утром нас не встречай. Мать бесится. Это она умеет. Позвоню или напишу, как поймем, блин… пока». Герман упал на скамейку и медленно выдохнул. Посмотрел на время в телефоне..
Герман зашел в только что открывшийся магазин для художников и долго там осматривался. Изучал кисти, холсты, гипсовый глаз, масло, акрил, тушь, скетчбуки, но ничего не купил. Выходя, Герман кинул взор на сотрудника – молодого парня с розовыми волосами, который спал. Крякнули замки, и дверь с громким стуком захлопнулась намертво.
– А-а-а ох, – зевая, Герман прикрыл рот, а потом проговорил. – Устал, в общагу!
Солнце перешло в новую стадию, яростный луч выжигал цвета: все здания, уличные столы, голуби превращались в известку.
Всё серое, всё дрожит, все мучаются…
Когда Герман проходил мимо одной станции метро, ему навстречу шли две чернокожие девушки. Он вцепился в них глазами: оголенные широкие бедра, проколотые пупки, кожа рук, как вымазанная в масле, блестит, грубо отсвечивает, а лица – сжатые, выпуклые. Так смотрят на экзотику художники, чья страсть к поиску невольно заставляет воображать себя Гогеном и представлять нецеломудренный Таити и темнокожих плутовок. Герман уже хотел остановиться и подойти к двум африканкам, но понял, что слишком слаб для четкого и свободного говорения, которое необходимо в подобном случае. Он стал беспрерывно зевать, сгорбился в вензель, плечи провалились внутрь. Подбородок стукнулся о горло. Герман поднял глаза из-под лба и как бы невидимой рукой незрячего стал раздвигать перед собой стихию. Все сходило на картины импрессионистов. По правое плечо клумбы с зеленью расплывались, как платья главных женщин на полотнах Вюйара, тянувшийся прямо проспект с торчащими фонарями и пешеходами преобразовался в Коровинский Париж, где вместо пестрых огоньков французских бистро и мокрого асфальта вскакивали блики от стеклянных витрин. Божии люди, ожившие после утра, смахивали на андрогинов с бараньими рогами с картин Эмиля Нольде…
– Встретил? – протянула, продолжая исчезать, Галина Львовна.
– Не встретил, – шлепнул губами Герман.
– Что такое?
– Да ничего, Галина Львовна… Я это… спать, пошел.
– Опоздали на поезд? Задержка? Что?
– Спать! Галина Львовна, я пошел!
Киров еще лежал, покусывая в сладкой судороге губу. Комната нагрелась, как сковорода. Герман сел на постель.
– Спи, Киров, спи. И я ложусь. Куда в шесть вставать! Это какой машиной нужно быть, чтобы такую махинацию с собой совершать. Спи, Киров, и я ложусь.
Герман упал на бок, поджал ноги, вставил саднящий палец в рот, стал жадно высасывать теплую сукровицу из раны засыпая. За окном буквально через несколько секунд с ревущим адским криком промчался по дороге чоппер, звук был такой громкий и страшный, что, казалось, земная кора дала трещину. Герман лежал уже с открытыми глазами, в зрении происходила резь, он смотрел на обои, грудь заколотилась. И тут он будто бы прозрел, заново родился. Он стал медленно подниматься по невидимым ступенькам – шаг, еще один, потом следующий… Он не двигался. Глаза перестали моргать. Одно веко дрожало. Герман резко повернулся в сторону Кирова. Тот улыбался во сне, как женщина.
– Киров, Киров, – гортань у Германа дрожала. – Ты меня слышишь?
Киров не слышал. Он спал.
– Знаешь, какой ужас влюбиться в собственный сон! Киров! – Герман глядел на его лицо безумными глазами. – Я всё вспомнил! У неё был неправильный прикус…

Нельзя искать любовь, потому что она – черная схима, а ищущий –добропочтенный грешник. Вот найдет и с ума сойдет от правды. Правда страшная. Неправда всегда добрее. Герман уже несколько дней жил странно. Он ночью не спал и дрожал, пока сосед Киров писал свои работы к показам (за простыней), а днем пребывал в бреду и потел. Герман ворочался, как креветка, фаланга болела, глаза кололо так, будто кто-то пальцами щипал за зрачки. Этими зрачками Герман пытался воссоздать ту, в которую влюбился, как пацан, во сне. Мысль заполнила его, съела, будто большая рыба проглотила маленькую. Телефон разрядился и безжизненно спал в кармане штанов. Душа дрожала, ум работал за семерых, но тело блекло и судорожно молчало. Во сне был город. Стояла ночь. Ночь была не такая, как в жизни, она пахла, она, как пластическая материя, каждую секунду видоизменялась. Посередине большой площади, замощенной старым булыжником, стоял круглый стол. Дворец подсвечивался проекторами. В небе происходило что-то удивительное. Эта девушка, которая пребывала в памяти у Германа, жалась к нему. Он ее обнимал и, казалось, знал. Но больше ничего он не помнил. Только неправильный прикус… И фантомное ощущение бесконечной радости от вида ее лица.
После обеда в комнате был шум. Часто к Кирову приходил их общий с Германом друг Струпин. Они сидели за компьютером и что-то там смотрели, пока Герман, сжавшись в позу эмбриона, безумно рассматривал стену.
– Что с ним? – спрашивал Струпин.
– Молчит, – отвечал Киров. – Почти ничего не говорит.
– Эй! – Струпин тряс Германа за плечо. – Вста-а-а-в-а-й! Герман! Че лежишь, как тело! Что случилось?
– Отстань, Вася, не трогай меня… – Герман еле слышно двигал губами. – Вы мне не мешаете, делайте дела, а меня оставьте в покое.
– Спятил! – Струпин садился обратно за стол. – Ладно, Киров, включай…
Через раскрытое окно шумела дорога. Иногда чайки кричали. С залива доносился запах поднятой вверх брюхом рыбы и солярки от теплоходных двигателей. Ближе к вечеру студенты смеялись под окнами, били бутылки, те лязгали об асфальт. Если поднимался ветер, то со стороны небольшого сквера деревья шуршали листьями. Иногда каркала ворона. Бывало, муха жужжала и около часа, как дурная, втыкалась в прозрачное стекло. По коридору шагали молодые люди, пока Киров спал, а Герман дрожал. Каждый раз топот производил ужас в голове Германа, это был даже не звук, а удар. Т-д, т-д… Кто-то бьет и бьет по затылку тяжелым мокрым полотенцем.
Жара не сходила.
Солнце ликовало.
Палец не переставал ныть…
Не бывает такого, чтобы человек схлопнулся, будь он живой, и ничего более не свершит. Стояла темная ночь. Герман перевернулся на спину. Белый потолок, вымазанный лунным светом, стал зеленым. В стороне сопел Киров. Воняло ацетоном и сладковатыми маслеными красками. Герман сжал в кулаки руки. Напряг лоб. Стиснул зубы.
– Так нельзя. Устал! Киров! – прошептал Герман. – Ты спишь? Слышишь?
Киров спал. Не слышал.
– Я тут думал, знаешь, много, как на качелях качался: то незнакомка – это приятно, то осознание ее невозможности – неприятно. Слышишь, Киров. Качался. Это все скверно. Психика так и крякнет. Я все думал, что я могу предложить? Какие действия совершить? Ноль идей. Киров, без вариантов. Ноль. И только подумаю, что я сейчас и правда в жизни – судорога, страх… Всё – блеф. И снова вспоминаю сон. Приятно. Но! Надоело. Я уже почти забыл, как она выглядит. И представляешь, лица не вижу, перед глазами просто гладкое колено, а душу сводит, люблю! Кого? Колено? Киров? Я помню, меня брат отца однажды спросил: «Женат?». Мне было двенадцать. Я смутился, ответил: «Нет, дядь Юр, не женат». Он говорит: «Меня ещё тоже предстоит заарканить». А через две недели случайно в городе взял и встретил кого-то. Но не просто так – навсегда. Слышишь, Киров?
Не слышит, он спит!
– Знаешь, что я сейчас сделаю? Я пойду в город, и там что-то произойдет!
Галины Львовны не было на месте. Герман, ощущая все свои члены, с неким холодком вышел из общежития. Город ночью – это не город днем. В темную пору горят фонари, меньше людей, а кто появляется на улице, так к ним необходимо подойти и спросить: «Для чего вы вышли?», и ответы могут поразить спрашивающего.
Ночь была теплой. В сквере горел уличный фонарь, тень от деревьев падала на сухой асфальт и двигалась. Герман взглянул на эту тень и не нашел собственной тени. Он вздрогнул и дотронулся до лица. После долгого лежания в постели тело испытывало от внешнего мира странные ощущения. Любой скрип, скрежет, писк, грохот бил по груди страхом. Будто кожи не было, только оголенная мягкая сущность. В конце сквера, возле урны, проходил высокий мужчина и смотрел на Германа. Он заломил руки за спину и медленно делал шаг. Герман, заметив взгляд, опустил голову. Когда они проходили мимо друг друга, мужчина остановился и спросил:
– Тоже нет сна?
– А? – Герман взглянул на него.
– Тоже сна нет, говорю?
– А… да… да…
Мужчина исчез.
Возле реки Герман оперся на оградку и взглянул прямо. На том берегу проехала машина и исчезла, прошел один человек с раскрытым зонтом и в охотничьей шапке, а потом свернул за дома. Вода отражала лунный свет, на мелких волнах зеленоватый блик дрожал и переливался. Как на картине Куинджи. Волна подбегала к гранитной паперти и всплескивала вверх. Герман наблюдал за речкой, и, как от стихии рождается чувство, так и сейчас рождалось нечто, которое тянуло в воду, прыгнуть, оказаться там, а потом просыпался дикий страх, мол, что, если в последний момент передумал тонуть, а выхода нет, все решено, а ты взял вдруг и передумал… Проплыл большой буксир, ржавый, плоский и пустой. Вода с большой силой стала бить о гранит. Герман протер глаза и неожиданно ощутил женский запах. Он кинул голову влево. По набережной под уличным желтым освещением бежала девушка. В черных штанах и белой рубашке. Герман смотрел ей в спину. Потом вспомнил историю про дядю, обратил взгляд на луну, включил отважную память о всех фильмах, в которых бежала девушка и герой направлялся вслед за ней, и это было самое верное решение всей жизни. Он опустил взор на воду, потом снова налево. Девушка уже повернула на мост.
– Ай, да ладно! – и он побежал за ней.
Герман размахивал руками, разгонял ими теплый воздух, стопы тяжело били о твердую плитку, и удары приходились сразу по коленям. Герман дышал. Добежав до моста, он глубоко вдохнул и ринулся направо вслед за незнакомкой. Проехала машина. По мосту пробежала приятная вибрация. Девушка перешла на шаг и уже подходила к площади и дворцу. Герман ускорился. Пересек дорогу. Через деревья и газон он сократил путь. И вот уже на вымощенной булыжником площади он догнал девушку. Волосы ее падали на плечи, она схватила сзади локон, сжала и завела вперед, через правое плечо. Сердце у Германа шаталось. Руки от бега дрожали. Горло ссохлось.
– Извините! – крикнул он.
Незнакомка остановилась. И вот она сделала движение, чтобы повернуться. Герман уже знал, что увидит ту, с неправильным прикусом из сна, и тогда поймет, что жизнь играет по правилам, что судьба существует, существует что-то…
Но… это была просто некрасивая с узкими бровями какая-то дама, которая чихнула, как только обернулась.
– Да? – хрипнула она.
– Простите. Обознался! – Герман тяжело выдохнул. – Простите.
Он обернулся, прошел несколько шагов. Ему захотелось спать. Очень сильно. Но, подняв взгляд, Герман ошалел: перед ним поднимался вверх мост…
Разводятся…
– А-а-а-а! – крикнул Герман.

Лицо драли чьи-то когти, ухо горело, словно его окунули в кипящую смолу, раздался пароходный гул. Герман открыл глаза и согнал с лица птицу. Сел на скамейку. Достал телефон, но тот был выключен. Глубоко носом всосал воздух и ощутил от себя ужасное амбре, которое имеют андрогины с бараньими закрученными рогами.
Герман вошел в общежитие. Вместо Галины Львовны на столе стояла ее кружка. Поднявшись на этаж, открыл дверь и появился в собственной комнате. Киров сидел на стуле с кистью, перед ним был расставлен этюдник.
– Ты где был, Герман? – Киров говорил спокойно.
– Да так. Пишешь?
– Заканчиваю, завтра показы, – Киров сделал мазок по холсту. – Я за тебя переживаю, Герман. Как успеешь до завтра? Времени почти не осталось же.
– У меня все готово, Киров. В отличие от некоторых я заранее готовлюсь. Для меня все делать в последнюю минуту неприлично. Я лучше решу задачу, а потом спокойно отдохну.
– Смешно! – Киров хлопнул в ладони и отложил кисть. – Это ты так шутишь?
– Я не шучу. Что смешного? Не понял.
– Как? Ты спишь уже два месяц беспросветно. С родителями увиделся и опять спишь, как медведь. Герман… ты ничего не писал. Ты чего?
– Как – спишь? Как – не писал? – голова Германа тряслась, кончики пальцев сводило, обгоревшее ухо щипало. Он подошел чуть ближе к окну. – Это ты, Киров, спишь, как медведь, а потом в час ночи меня донимаешь. Я как ни проснусь, валяешься, сжавшись. Я не вру. Ты чего, Киров? Я сплю? Это ошибка! У тебя крыша едет от масла и растворителя, слышишь.
Он всё слышал.
Киров сидел с раскрытым ртом и смотрел на соседа. Потом он взглянул в сторону, затем снова на Германа. Хотел что-то сказать, уже дернул губами, но передумал. Взял кисть и продолжил писать.
– Слышишь?
– У тебя ухо опухло, – только произнес Киров.
– А знаешь… я докажу! – Герман поднял свой ободранный палец к глазам, но тот оказался цел. – А!
Он подбежал к подставке для партитуры, на которой стоял холст. Схватил и развернул. Холст был пуст. Белый, шершавый, загрунтованный.
– А-а-а! Как?
Киров пытался не обращать внимание, но нога стала подергиваться.
Герман схватил соседа за плечи.
– Киров! Как! Расскажи! Расскажи! Я не понимаю как! Спал? Я спал? Родители приезжали? Они же в Твери застряли? Я их не видел, – Герман смотрел другу в глаза и продолжал сжимать его плечи. – А завтра показ?
– Так! – вставил Киров. – Ф-у-ф, ты воняешь. Это первое. Второе. Сядь!
Герман сел.
– Я не знаю насчет родителей, приезжали или не приезжали, но ты точно ездил на вокзал. Потом бредил: Полина! Полина! У меня Струпин спрашивал, что за Полина? Я не знаю! Герман, что за Полина?
– А! Полина? – Герман не моргал. – Не знаю! Не знаю! Сколько я спал?
– Да много! Что с тобой?
Герман улыбался, как псих. Руки дергались.
– Я не знаю, Киров, что со мной?
– Нет, я, конечно, понимаю, творческая, там, интеллигенция, богема, нужно, чтобы немного чердак таял, чтобы шифер тек, без этого как бы никуда, но, Герман… ты, похоже, это… чокнулся.
– Что за Полина? – Герман все так же не моргал.
– Да я откуда знаю! – Киров вскрикнул. – Что за Полина? Баба какая-то!
– А!
– Мне некогда, – Киров взялся за кисть. – Только не спи. Готовься к показам. Хоть что-то попиши!
Герман сидел и смотрел на обои комнаты. Такое бывает, когда пространство нарушается, время как-то ломается; когда дыра в собственной судьбе, человек не то что впадает в отчаянье, а выпадает из игры. Нарушение правил. Такое казалось невозможным. А мир взял и нарушил правила. Сыграл по-своему, а человека оставил в неведении. Тогда психика и крякает, когда то, что было твердым и ясным, становится нетвердым и неясным. Это маленькая смерть… Киров писал. Герман сидел.
– Включи телефон, может, там что есть? – Киров, не смотря на соседа, проговорил. – Может, там твоя Полина найдется.
– ДА! Да… конечно… а сколько я спал?
Герман поставил телефон на зарядку. Пошел в душ. По привычке ни самого коридора, ни сбившейся половой плитки, ни дыр в отштукатуренной стене – ничего этого он не заметил. Вернувшись в комнату, он почувствовал, как голова освободилась от внешней грязи, и внутри нее что-то стало греметь сильнее. Ухо жгло. Оно болело. Достал с полки этюдник и выставил его перед собой. Вылил растворитель в склянку. Разложил тюбики с масляной краской. Сел на постель. В одних трусах. Достал кисти. Схватил телефон. Включил. Посыпались сообщения от родителей. Что за Полина? Он открыл фотогалерею. Просмотрел последние фотографии. А! Селфи с двумя негритянками. Потом какое-то розовое пространство. И фото: красный диван, кирпичная стена, свет и… «Сидящая обнаженная» Эгона Шиле… девушка… у девушки неправильный прикус, полностью голая…
– Полина… – прошептал Герман.
– Что? – отвлекся Киров.
– Сколько этюдов нужно к завтрашнему показу? – спросил Герман.
– Тебе, Герман, хотя бы три!
Герман поставил телефон около себя и взялся за кисть…







_________________________________________

Об авторе:  СТЕПАН НИКОНОРОВ

Прозаик. Родился в Тульской области, в поселке Первомайский. В 2018 году закончил исторический факультет Московского педагогического государственного университета. Работал в Государственной Третьяковской галерее. Публиковался в литературных журналах «Нева», «Формаслов» и «Пашня», в альманахах. Лауреат конкурса короткого рассказа «Сестра таланта», победитель литературного конкурса «Верлибр». Победитель литературного конкурса «Чтение со смыслом» 2022 года. Принимал участие в литературной мастерской Ольги Славниковой в Creative Writing School. Учится на филологическом факультете СПбГУ по магистерской образовательной программе Литературное творчество, под руководством А.А. Аствацатурова.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
609
Опубликовано 01 фев 2023

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ