ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Анастасия Волкова. БЕЛОЕ ПОЛЕ

Анастасия Волкова. БЕЛОЕ ПОЛЕ

Редактор: Юрий Серебрянский


(рассказ)



Когда она зашла в дом и долго посмотрела на него, Коффа понял, что она решила рассказать.
Почувствовал досаду, даже легкое раздражение. "Обязательно сейчас что ли, я же еще не придумал, как реагировать. Не разобрался, как правильно".
"У тебя была куча времени," — тут же ответил голос в голове, напоминающий отдаленно голос его самого. Устало вздохнул и отложил книгу.
— Ты мне хочешь что-то сказать?
Поскорее отделаться.
— Эдя...
Началось. Заламывание рук. Зато будет время придумать, что сказать.
— Я...
И дышит, как же громко дышит.
— Эдя....
Боже, как же он не любит это сокращение имени. Просил же миллион раз не называть так.
Она начинает тихонечко хныкать. Ох, как же лень во этом разбираться. Ничего не продумано, но нужно скорее это прекратить.
— Саша, ты мне изменяешь.
Замолчала. Смотрит.
— Саша, ты мне давно изменяешь. Ты устала меня обманывать и решила сказать. Почему-то именно сегодня, хм.
Саша молча плачет. Не хныкает больше.
Коффа отпил коньяк из своего любимого стакана.
— Ну, что будешь делать? Уйдешь? Поедешь к нему жить?
Саша молча плачет. Коффа вздыхает и трогает длинными пальцами граненый тяжелый стакан.
— Нет. Я не поеду к ней.
Брови Коффы дернулись в удивлении и восхищении: "К ней". Саша — удивительный человек.
Он посмотрел на нее с улыбкой. Она вдруг разозлилась.
— Тебе что, совсем наплевать? Наплевать, да?!
— С чего ты взяла?
— Да ты посмотри на себя! Чему ты улыбаешься? Весело тебе?
Плачет. Что ей сказать?
— Тебе было бы легче, если бы я ударил тебя в лицо?
Не то, всё не то, всё на свете не то, все слова на свете — это НЕ ТО.
— Ты... это всё из-за тебя.
Плачет. Но тихо. Почему же так всё нехорошо.
— Да. Прости меня, Саша.
Не то.
— Ты... ты... злой... ты никогда не любил меня...
— Кто это тебе сказал?
Саша опустилась на корточки, закрыла лицо руками.
— Ты хочешь остаться жить со мной, но продолжить встречаться с этой... женщиной?
Саша затряслась от рыданий. Коффа выпил еще коньяку.
— Нет...
— Ну, разумеется. Это слишком скучно.
Он всё не то говорит. Получается некрасиво. Не эстетично. Грязно. Коффа такого не понимает. Коффа не может такое стерпеть.
— Я пойду.
— Куда ты?
Вскинула голову. Золотистые волосы рассыпались по плечам, обнажая ручьи слез, окрашенные тушью.
"И зачем ей эта тушь, у нее и так очень длинные густые ресницы," — подумал Коффа.
— Прогуляюсь.

Гниловатый воздух осени наполняет нутро и легонько прикасается к душе — отчётливо, но не настолько, чтоб растрогаться. На полу лежит мёртвая птица — не из здешних мест, никогда здесь таких не видел. Не разбирается в птицах. Взял в руки тельце — тяжёлое оказалось, как странно, да, как странно — холодное маленькое но тяжёлое, как горе, но легче нового дня.
Теперь чёрные замшевые перчатки запачканы птичьей смертью.
Вспомнил, как про его ранние рассказы все смеялись — у тебя каждый рассказ про смерть, ты ни про что больше не можешь писать?
Что? Нет, не могу. Конечно, не могу, вы чего?
И вот несёт эту птицу торжественно, чуть вытянув руки вперёд. Грудь у птицы белая, а крылья расправлены, глаза закрыты бесшумным спокойствием, которое у стариков бывает на глазах, когда они вдруг вспомнят внезапно
какой-нибудь замыленный кадр своей жизни. Коффа иногда замечал такое на лице своей бабушки, которой с каждым днем было все труднее оставаться в реальности.
На встречу ему идут весёлые дети, удивлённо заглядывают ему в руки, словно он несёт им конфеты.
— Птица дохлая!
Кричит один, а второй пихает его в плечо.
— А зачем вам птица дохлая?
Спрашивает первый.
— Я иду её хоронить.
— А где?
— В парке. Который через дорогу.
— С вами можно?
— Да.
Идут маленькой процессией. Первый все хочет что-то спросить, второй яростно шепчет ему на ухо, дергает за грязную курточку. Детям все равно, как выглядит их одежда. Коффа же все время стирает и наглаживает свои старые чёрные вещи, любовно убирает катышки с поношенных водолазок и чистит свой плащ цвета мокрого асфальта, который они с Сашей давно купили в дорогом магазине на гонорар за его первую книгу.
— А это ваша птица?
— Да.
— Долго она у вас жила?
— С какой стороны посмотреть. Десять лет.
— Это много.
— Наверное.
— А вы, типа, колдун?
— Да.
Листья под ногами мокрые и не хрустят, от чего становится обидно и тускло. В парке мало людей — холод, да ещё и дождь собирается. Они взошли на холм, и вдруг стало совершенно очевидно, что копать землю нечем. Дети стояли и смотрели снизу вверх выжидающе. Коффа сел на колени и стал копать мокрую рыхлую землю пальцами. Чудесные замшевые перчатки после этого можно выбросить. Дети смотрят молча, с восхищением. Приятно.
— Вы бы сказали. У меня дома лопатка есть детская. У сестры.
Сколько им лет, интересно? Коффа совсем не разбирается в детях.
— Нет. Я хочу так.
Похоже, дети решили, что это колдовские заморочки.
Яма получилась неглубокой. Коффа взял в руки птицу и положил в холодную мокрую землю, которая пахнет особенно хорошо, так, что самому хочется лечь в неё и не думать ни о чем. Полежать так часа два и проснуться другим человеком.
Но зачем быть другим человеком, Боже мой.
Закрыл ямку землёй и придавил. Получилась небольшая горка. Дети принесли камень.
— Как птицу звали?
— Никак не звали. Она просто была сама по себе, как все птицы.
— А...
Постояли недолго. Коффа выкурил тонкую сигаретку. Потушил об птичью могилу и пошёл вон из парка.
Дети за ним не пошли.
Он не разбирается в птицах и не разбирается в детях. А в чем тогда? Вопрос трудный и загадочный. Он разбирается в ощущениях других людей. Он разбирается в тонком прерывистом дыхании и бегающем взгляде, в обреченности жестов, в потайной радости, которая хранится на кончиках губ и немного щекочет в груди. Ещё он разбирается в растениях, он их любит, любит их медленную жизнь, их всеобщее состояние спокойствия.
Ещё он разбирается в книгах, в теплых цветах и в неком надмирном чувстве немного.
Наверное, ещё что-то можно было бы придумать, но Коффа отвлекся на жужжащую мысль, которая вертелась в голове уже месяца три — нет никакого душевного опыта, чтобы закончить рассказ. Чтобы писать новый — тоже. Нечего сказать, внутри так спокойной и пусто, что почти омерзительно хорошо. Но так ведь нельзя, нельзя — он словно перестал видеть — все пусто, никто больше не попадается под руку, под взгляд, но кто он без этого? Что он без своего особого взгляда? Тля. Пыль. Безобразность.
Никогда нельзя было сказать, хороший ли он писатель. Такого о себе никогда не узнаешь. Но то, что не писать он не мог, было ясно как день, даже когда писать он действительно не мог. Ха, дурацкий парадокс, его другу поэту Васе Стержневу бы понравилось, он бы наморщил маленький носик от удовольствия.
Закат наступал и становилось прохладнее, Коффа шел вперед вместе с тенью, не глядя на розоватое небо, с такой нежностью сияющее для всех людей, животных, растений, рек, подводных цветных камешков и прочих, прочих…
Идти хотелось далеко и много, и он шел и думал о том, как хорошо было бы дойти до городского озера, сесть там и мерзнуть, и смотреть на воду, и чувствовать невкусный запах тины, из-за которого сердце наполняется детским восторгом.
Коффа попытался вспомнить, как он был ребенком. Не получалось. Одни размытые картинки плыли в голове. Вспомнил, как мать, когда он зашел к ней в последний раз и сказал что-то, что ей показалось невежливым, крикнула: «Вот ты зараза, всегда таким был, сколько тебя помню». И стала в окно смотреть обиженно.
Всегда был таким. Как скучно.
Один раз в детском саду ребенок толкнул его. Коффа встал и бросил в него какой-то пластмассовой игрушкой. Тот закричал, Коффе сделали выговор. Мать вела его за руку домой и очень громко ругала, и все на них смотрели, а Коффа грустил, осознавая, что ему теперь не дадут апельсиновых леденцов.
Коффа остановился и понял, что хочет леденцов. Не ел их целую вечность.
В животе заурчало, как странно, обычно он чувство голода не испытывал.
Зашел в магазин. Таких конфет больше не было. Пришлось купить другие. Зато тоже апельсиновые. Вкус немного другой, но ничего.
Подступающие тени как-будто режут слух и кожу. Ох, что же это. Хочется просто гулять. Просто гулять, идти вперед и становиться никем. «Чем, — думал Коффа, — отличается один человек от другого?» Как-то раз он знакомил Стержнева с кем-то. Оба они – Коффа и Вася — были худые и темные, только Коффа высокий, а Вася Стержнев – миниатюрный, похожий на странную радостную трясогузку. Коффа – на ворону.
Так вот, потом «кто-то» сказал: «Василий – очень приятный человек». После этих слов Коффа потерял себя. Потерял вообще всех людей.    Почувствовал что, в сущности, он ничем не отличается от Стержнева. Хотя конечно, отличался. Но вдруг его как-то больно кольнуло, что они с Васей примерно одно, и вообще... Все люди – это одно. Странное чувство, особенно когда четко знаешь, что все разные, что каждый – это отдельное, неповторимое, сложное.
И вот сейчас он ощущал всё это, но сильнее, так сильно, что было смешно даже, что кто-то пытается еще быть другим.
Многие говорят: «Нужно быть собой», — думал Коффа, — А если ты – никто? Если ты копнешь поглубже, а там – песок? Что, неужели быть песком?      Засасывать других людей, чтоб они задохнулись в тебе, в твоей равнодушной темноте? Это значит – быть собой? Если мы все – это мы, глядящие друг на друга, а на самом деле – на самих себя, Боже, если я – это холодная глыба льда, об которую разбивается все, кроме чужих отражений?
Ночь. Так темно и красиво, красиво, красиво.
Идти уже не больно, и он уже не чувствует ног, не чувствует шагов, дороги, мира – просто плывет вперед, ему нравится. Он вдруг слился со звуком и почти что стал им. Еще немного…
Впереди горит фонарь. Она держится за него и вертится вокруг, словно очень быстрая стрелка часов. Волосы малиновые, стрижка-каре, нарочито огромная блестящая куртка. Все, от чего Саша презрительно фыркала. Чертовы дети. Сколько ей? Лет пятнадцать? Не разбирается в подростках.
Она его заметила. Как? В такой темени, в таких звуках, он ведь почти растворился. Но вот она смотрит и скалит зубки, и начинает не просто крутиться, а делать непристойные движения.
— ЭЙ!
Какая гадость.
— Э! Мужик!
Оказывается, все это время она была не одна. Вокруг штук семь малолетних дурачков, похожих друг на друга, как две капли воды.
И на Коффу тоже.
— Че вылупился, слыш?!
— А?
— Ты че, тупой?
Смеются. Хотя такое трудно смехом назвать. Какое-то пубертатное гоготание, умещающее в себя неприятные мурашки, первые прыщи, жестокость слов и неумение жить.
Они окружают его постепенно, как шакалы. В руках у них пакеты с бутылками. Глупость какая, ночь же на дворе. Всем всё равно, что они пьют.
Один в черной шапочке, мог бы быть приятной внешности, если бы не отпечаток крайней степени безумия и синдрома дефицита внимания на лице. Главный у них.
А малиновка с фонаря не слезла, но крутиться перестала. Грызет ноготь большого пальца, ай-ай-ай, сколько там грязи. С другой стороны, не больше, чем в их жизни.
Коффа ни разу по-настоящему не дрался. А эти, похоже, занимались вольными боями каждый день. Они молчали и смотрели на него, но ему ждать не хотелось, пусть скорее все происходит, вообще все пусть происходит прямо сейчас.
— Это что у тебя в бутылке?
Удивились. Думали, что Коффа начнет умолять о пощаде? Нет, он никого никогда не умоляет. Не потому, что не хочет. Просто в арсенале совсем нет таких вариантов действий. Никогда.
Тот, что в шапочке, прищурился. Ноги тонкие, как две черные ветки. И где он штаны такие отыскал? В детском отделе? Под глазом синяк. Любит подраться. Наверное, когда весь горишь отчаянным безумием, без разницы, что весишь ты всего лишь сорок килограммов.
— Настойка на орехах. А че?
— Можно?
Остальные зашипели, но главарю, очевидно, понравилась такая отчетливая предсмертная смелость.
— Ну, на.
Коффа взял обернутую шуршащей папиросной бумагой бутылку, приложил тонкие губы к горлышку и запрокинул голову. Его ошпарило, но не сразу. Казалось, жижа прорезает тело, как пуля, и заполняет все сосуды и капилляры, весь мозг, все легкие, весь желудок, всю душу. Но он не переставал делать большие хмурые глотки. Потом почувствовал, что задыхается, и перестал пить. Наклонился вперед с громким «ГХААА» и замер так. Никто его не бил. Медленно выпрямился. В голове заиграло и зажужжало, и все покрылось огнем.
— Фигасе!
крикнул тот, что в шапке, и ударил Коффу по спине, из-за чего у Коффы перед глазами замелькали светлячки, а все остальные начали завывать, как стая спятивших ведьм, которые собрались на Вальпургиеву ночь.
— Гриху бы сразу вытошнило после такого!
Радостно верещал главарь с тонкими ногами.
— ДА ТЫ ЧЁ СЛЫШ ДА Я ТАК ЖЕ МОГУ ОТВЕЧАЮ ЛЁНЧ ДА ТЫ ЧЁ
бубнил рядом голос, очевидно, принадлежащий Григорию. Малиновка спрыгнула с фонаря и захлопала в ладоши. Как легко, оказывается, быть героем. Просто делать, не думая — авось, повезет.
Леонид-главарь и кто-то еще схватили Коффу под руки и утащили за собой в темноту. Они то ли бежали, то ли бесконечно долго плелись по темной кривой улице. Кто-то включил музыку из колонки на полную громкость, Коффа слышал только бомбящий шум, словно начался конец света и всё кричит и взрывается, и смазано, как огромное грязное пятно, как его жизнь, как вся вообще жизнь на планете Земля.
Почти невыносимый шум, а Лёня допрашивал Коффу:
кто такой че делаешь откуда ааа понятно фигасе лол Эдик? Внатуре? слышите у нас тут долбанный Эд Вуд ну блин режиссер такой ой иди нафиг Регина нифига ты не знаешь дура все время тока делаешь вид что знаешь а сама ДУРА че че книги пишешь емае и че продаются офигеть я раньше хотел кароче тоже книги писать нет ты падажжи Эд я хотел писать книги а ты че ржешь олух сюда иди НА блин че больно а нефиг перебивать сам-то че кем стать хотел небось содержанкой чей-нибудь ахахазха а как книга называется? «Черное поле» дофига солидно звучит я бы прочитал ну ничесе диссер защитил и че ты типа доктор ОФИГЕТЬ ребята Эд у нас не тока доктор ореховых настоек но еще и доктор... а чего кстати? че че чего ЧЕГО крч ой ну тебя нафиг не важно ты слишком блин умный ты слишком
Коффа заметил, что малиновка незаметно взяла его под руку. Пахнет конфетными духами, созданными специально для маленьких детей, которые ничего не понимают, ну, и не страшно, сколько ей лет?
— Лёня, а вам сколько лет?
— А тебе-то че, дядя? Ты спать с нами собрался или че? Алкашку уже можно, понял?
В компании была еще одна девочка помимо малиновки – Регина — со взрослым тяжелым лицом и явно нелегкой судьбой, с выжженными белыми волосами и в черной, подделанной под кожу, куртке. Она показалась Коффе гипертрофировано-серьезной, хотя всё время кружилась, подпрыгивала, громко смеялась, но как только последний жуткий смешок слетал с ее губ, лицо вновь становилось тридцатилетним и больным. Взгляд ее поймать было невозможно, зато Коффа отметил для себя тонкий прямой и очень выразительный нос, намазанный серебряными блестками.
Гриха был большой, ростом с Коффу, парень, немного дебиловатый, но уютный. Трое других интереса никакого не представляли, а может, и представляли, но Кофффа опьянел и не мог сфокусироваться.
Они что-то делали, куда-то шли, в какой-то момент Коффа начал читать наизусть стихи Георгия Иванова и Мандельштама, кто-то помогал ему битбоксом, и Коффе было ужасно и хорошо.
«Что происходит, Боже?» — думал он и точно знал, что происходит, каждой клеточкой знал.
«Ну и кто я после этого? Точнее, какой я?»
ты еще маленький маленький маленький съеженный в комок переваривающий себя совершающий насилие над пустотой одетый нелепо но приятно испачканный испорченный хороший но не очень лакомый кусочек для самых странных вопросов для самых обычных дней избитый камешек у которого уже сточились углы а внутренности превратились в угли но никому неинтересно их снова зажигать ведь это не свечи в церкви
Они сидели под мостом, расстелив на бетонных плитах свои куртки. Коффа постелил свой плащ, и малиновка приютилась рядом. Один из парней гулял поодаль и пинал камешки в реку. Остальные сидели или лежали. Леонид задремал, и кто-то укрыл его своей курткой. Регина лежала на бетонной перекладине и Коффа сказал, что она простудится, а она посоветовала ему заткнуться. Он заметил, что у нее цыпки на руках, такие же и у него в детстве всё время были, потому что он любил держать руки в снегу, пока не перестанет их ощущать, и мать ругала его за это.
Он снял перчатки и протянул Регине. Она посмотрела на него взглядом ящерицы, а он сказал:
— Это очень хорошие перчатки, натуральная замша. Только испачканы, можешь постирать.
— Еще чего, стирать, ага.
Но перчатки взяла.
Малиновка жалась к Коффе, и он чувствовал, как она смотрит на него, но сам на нее не смотрел.
Почти все устали и молчали, весь алкогольный задор прошел, близилось наступление нового дня, и все думали о своем. Леонид немного сопел, и Гриха иногда фыркал над ним.
У одного из тех парней, на которых Коффа не заострил внимания, наоборот, открылось второе дыхание. Круглое лицо, персиковая кожа, очки в тонкой оправе, клетчатое пальто и спортивные штаны. Он что-то без умолку трещал, и никто не останавливал его, Гриха даже утвердительно крякал иногда, словно слушает.
Коффа решил прислушаться по-настоящему:
— … А в тринадцать лет я себе шуруп надел на палец. Ну не шуруп естественно а эту штуку такую с дыркой внутри забыл как называется прикиньте была какая-то широкая и я надел на палец и застрял вот я идиот блин капец у матери глаза на лоб полезли просто а мне так больно было и палец посинел и мать кричала на меня что непутевый баран и мы пошли почему-то к каким-то мужикам в МЧС а у нас просто рядом с домом отделение и они распиливали эту штуку маленькой болгаркой и мне по пальцу полоснули у меня даже шрам до сих пор а потом мы пошли купили им торт вы прикиньте нет ну прикиньте офигеть да а вот вы можете мне сказать пожалуйста блин почему я живу делаю все вот это и все равно ничего не понятно нет ну люди ребята Лёха Рега скажите я вот работаю в магазине и на экономиста учусь в шараге но what the point of it куда мы все катимся куда идем это риторический вопрос если что мне пофиг куда остальные катятся но я-то куда лечу и главное ничего не происходит а кажется что лечу я всю жизнь был просто пацаном просто нормальным пацаном понимаете по крышам прыгал вот это вот все а зачем ребята я не знаю глупо да но я не знаю а насчет крыш мы один раз старый клоповый диван на крышу затащили и в нас мужик хозяин гаража стрелял солью у меня на боку след есть помнишь Григ я тебе показывал а еще мы с пацанами как-то на брусьях качались год назад примерно наверное и я дебильно упал а они надо мной смеялись но больно было ужас и я сделал вид что все нормально никому не сказал а у меня все ребра нафиг почернели и болели ужасно я спать не мог а потом совсем уж невыносимо стало показал бате а он вы знаете мужик бывалый и то офигел напрочь повез в больницу мамке не сказали а то инфаркт бы точно хватил оказалось что три ребра сломано а я две недели так ходил у меня все там почернело представляете….
— Я хочу книги твои почитать.
Тихо сказала малиновка почти что на ухо Коффе.
— Не надо, зачем.
— Но я хочу.
— Тебе это неинтересно.
Шепчутся, как школьники во время урока. Хотя она и есть школьница.
— Интересно.
— Ты их в глаза не видела.
— Ну… Я тебя видела. Сейчас вот вижу.
— Не видишь.
— Вижу.
Она взяла его за руку, и он не почувствовал ничего, кроме грустной музыки упущенного. Ладошка сухая и горячая. Коффа повернул голову и посмотрел на нее. Большие карие глаза, там внутри — жидкое золото и бог знает что еще. Подведены криво фиолетовым карандашом, а в уголках глаз налеплены синие звездочки. Коффа посмотрел на воду. Мальчик продолжал бубнить, и малиновка решила продолжить тайный разговор.
— Ты очень красивый.
— Я старый для тебя.
— Мне нравятся те, что постарше. Они зрелые. Умные.
— Ничего подобного. Все разные. Разные есть.
— О чем твои книги?
— Если бы я сам знал. Я не знаю, о чем.
— Про что «Черное поле»?
— Ну. Оно про девочку, которая, когда засыпает, живет другую жизнь.
— Это как?
— Сложно объяснить. Она доживает жизнь за девочку, которая не должна была умереть, но случайно умерла. Но при этом еще и свою жизнь живет.
— Ух ты! Это очень интересно.
Коффа усмехнулся.
— А почему так называется?
— Это метафора. Глупая такая. Вот само вот это проживание – это черное поле, по которому ты идешь до точки «б». Скорее бы пройти. А потом понимаешь, что, вообще-то, не только эта жизнь — черное поле. А и твоя тоже. И вообще вся.
Когда он проговорил это, оказалось, что эта книга — полный провал. Он никому не говорил смысл названия, а теперь сказал и словно разделся до костей, до ниточек, до пустоты, которая на самом деле была им.
Пафосные глупости, но на малиновку, похоже, эти смазанные пьяные слова произвели колоссальное впечатление.
— Да это же офигеть как круто, я прочитаю обязательно! Или ты мне почитаешь. Хоть немного.
Солнце уронило лучик на воду, и все заискрилось. Стало светло. Восход. Коффа вдохнул солнечный воздух и подумал о том, что нужно пойти домой, потому что его там, наверное, ждёт Саша.







_________________________________________

Об авторе: АНАСТАСИЯ ВОЛКОВА

Родилась в 1996 году. Стихи публиковались в журналах «Урал», «Плавучий мост», в альманахе «Балкон». Проза публиковалась в журнале «Традиции & Авангард». Лауреат премии имени А. Верникова «За молодую зрелость». Живёт в Екатеринбурге.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
426
Опубликовано 31 дек 2022

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ