Редактор: Юрий Серебрянский 
(этюды)
Очень трудно осмыслять реальность, у меня не получается. Но что-то пишется, какие-то этюды на бегу, в которых я проговариваю что-то важное, не словами, перетертым стеклом, крошевом, тем, что остаётся от слов. Люди в этюдах говорят с друг с другом на каком-то пока что незнакомом мне языке, они связаны друг с другом чем-то большим, чем жизнь, может быть, они связаны смертью, поэтому у них нет никакой возможности ещё раз потерять друг друга, как бы они не хотели этого. А вообще, хочется написать книгу, наверное, детскую, но для всех: о вязании, солнце, мире, без войны, зла и крови. ОКНО ВРЕМЕНИ -Вот ты разбил стекло, что это, зачем?
-Чтобы проникнуть к тебе.
-Ты мог зайти через дверь, как все нормальные люди.
-Ты знаешь, что я ненормальный.
-Знаю. Дай мне один из осколков.
-Какой из?
-Любой.
-Мне нравится этот (даёт).
-Да, неплох. Всё, готово. Обычно я обрываю нить руками, мне всегда хватало на это сил, но, видимо, не сегодня.
-Сегодня силы покинули тебя?
-Как видишь, нет. Я в силах. Но оборвать нить я сегодня не смог. Мне ещё никогда не приходилось обрезать нить осколком стекла, это так опасно, безрассудно, так странно, тебе не кажется?
-Мне кажется странным, что ты вяжешь в этой комнате вот уже столько лет и не выходишь на Божий свет.
-Ты считаешь свет Божьим? Когда же ты успел в это уверовать?
-Я считаю, что ты сходишь с ума. Мы давно не виделись. Ты заколотил дверь, никого к себе не впускаешь, поэтому мне пришлось разбить окно, чтобы увидеть тебя.
-Увидел?
-Да.
-Доволен увиденным?
-Да, потому что готовил себя к худшему. Кто-то сказал, что ты похоронил себя в четырёх стенах.
-Так и есть.
-Но ты живой.
-Ты уверен в этом?
(пауза)
-Давно ты вяжешь?
-С шести лет. Меня научила мама. Она показала мне самый простой узор на спицах. Этим узором я и вяжу все эти годы.
-и тебе не скучно?
-Нет. Мне может быть больно, горько, тоскливо, или, наоборот, радостно до дрожи, но никогда – скучно.
-Ты серьезно? А быть одному – нескучно?
-Мне интересно с самим собой. Если сравнивать время, проведённое без тебя с тем временем, которое длится сейчас, сравнение будет не в твою пользу. Сказать по правде, мне скучно с тобой. Прости.
-Ничего. Я все понимаю. Просто, я хотел удостовериться, что с тобой все в порядке.
-Спасибо за заботу. Теперь можешь идти.
-Да, конечно. Ты не скажешь, где у тебя хранится коробка с инструментами.
-В нижнем ящике, там же, где и всегда. А зачем она тебе?
-Хочу взять гвоздодёр и вытащить гвозди, заколоченные тобой.
-А…А я думал, что ты не будешь себя обременять этим, просто выйдешь через окно, благо мы на первом этаже.
-Смешная шутка. Ты видишь окно, точнее то, что от него осталось. Повсюду осколки, и я могу порезаться, к тому же меня могут увидеть.
-Ты стыдишься заходить ко мне?
-Нет же.
(пауза)
-Да, ты прав. Подумают ещё, что ты - вор, что обчистил меня или убил, вот этими спицами, например. (показывает, как это могло выглядеть)
-У тебя нечего брать, ты гол как сокол. И этими спицами не убить, они пластмассовые.
-Как уж постараться. Есть умельцы.
-Сейчас мне нужно вытащить гвозди из двери и уйти.
-Ты ещё заглянешь ко мне когда-нибудь, или это наша последняя встреча?
-Не знаю.
-Я тоже. Не знаю. Наше первое совпадение, мы оба не знаем, это так мило. Примерь.
-Ты знаешь, что я не ношу беретов. Они мне не идут.
-Да, но этот берет тебе непременно должен пойти. Ну, как?
-Ты связал его специально для меня?
-Но для кого же ещё? Ты видишь здесь еще кого-то, кроме нас?
-Может быть, для себя.
-Нет, я еще не сошёл с ума, чтобы вязать береты самому себе. И потом, я тоже знаю, что мне не идут береты и другие головные уборы. Ну как?
-Идеально. Сел как влитой.
-прекрасно. Окружность твоей головы не изменилась за эти годы. Дарю.
-Ты намекаешь, что я не поумнел с годами? Спасибо.
-Ты сегодня очень смешно шутишь. Я рад тебя видеть. Пусть это будет и в последний раз. А теперь прощай. В двери нет никаких гвоздей, она открывается как самая простая дверь, гвозди – сплетни дураков. Не слушай их.
-Я никого не слу… (пауза) Спасибо за берет. Это так странно. Не обещаю, что буду его носить.
-Это неважно, ты знаешь. И, вообще, не принимай это близко к сердцу. Я просто связал берет, и всё.
Человек смотрит на другого человека.
Один в комнате, другой – во вне.
Один сидит на стуле, в его руках спицы, он вяжет, если пригляделся внимательнее, самым простым узором. Связанное напоминает хрустальную гладь озера, а нить – скопление крошечных оконных осколков, будто перетертых.
Человек во вне стоит у разбитого окна, смотрит с интересом на вяжущего человека, следит за его работой, и, кажется, может простоять так вечность.
Полотно разрастается с каждым новым провязанным рядом, теперь оно напоминает стекло, которое можно вставлять в раму, что человек в комнате и делает. Полотно входит в раму как влитое.
Человек обрывает руками стеклянную нить, нить рвётся, сегодня человек в силах, на руках человека капелька крови, порез нитью, это бывает. Значит работа действительно удалась.
Окружность головы человека во вне не меняется, как бы он не старался. Он понимает, что теперь стекло ему ни за что не разбить, да и нет никакого смысла, когда можно зайти через дверь, как ненормальный человек.
ЧАСЫ ИДУТ Когда любимый человек мамы умирал, я жила у моей подруги Светы. Моя мама договорилась об этом с мамой Светы, как раз в то время папа Светы ушёл из семьи на какое-то время, искать себя, как он сказал, вот в это самое время, пока он искал себя, я и могла пожить у них в доме.
Я пришла в новый дом на время, как думалось мне и приютившим меня – на короткое, но время растянулось. Любимый человек моей мамы умирал очень долго. Нет, я не хотела, чтобы его смерть наступила как можно быстрее, я знала, что маме очень дорог этот человек, так и не ставший мне близким, просто мне было неудобно перед подругой Светой, ее семьей. К тому времени папа Светы уже вернулся, сказав, что может найти себя только здесь, дома, рядом с семьей. Вернувшись, он не только нашел себя, но и меня. Я чувствовала себя лишней, я кормилась чужой едой, мама переводила мне деньги на карманные расходы, и наверняка она переводила на карту маме Светы, не станет же она кормить меня четыре месяца, что я нахожусь у них, бесплатно? А может быть так и было. Мама у Светы добрая, и Света никогда не говорит о ней плохого, они как подруги, слышат друг друга, обмениваются шутками, которые понятны только им. Даже их папа не понимает их юмора, и смеётся просто так, из чувства семейной солидарности. Я думаю, этот смех тоже помогает ему каждый день находить себя и больше не терять.
Когда любимый человек мамы умирал, мама попросила его, уже лежащего на кровати, об одной важной для неё вещи. К этому можно относиться по-разному: можно покрутить у виска, сказав, что моя мама верит во всякую ерунду, можно посочувствовать, поняв весь ужас ситуации в какой она оказалась, представив, как бы ты повёл себя на ее месте, если бы твой любимый человек умирал, и умирал долго, а можно просто услышать то, о чем я сейчас скажу и не отнестись к этому как-то предвзято, просто услышать и принять, не делая никаких выводов, потому что любой из выводов будет ложным.
Мама сказала своему любимому человеку, что… важно сказать, что я сама не знаю, как точно моя мама говорила, я не смогу воспроизвести в точности ее разговор с мамой Светы, они говорили об этом по громкой связи, и непонятно зачем мама Светы включила в этот момент громкую связь, наверное, она просто не думала о том, что моя мама может сказать что-то такое. Я и Света были в соседней комнате и каждый занимались своими делами: Света переписывалась с кем-то и улыбалась, я лежала на разложенном диване-кровати и читала «Обломова». Услышав мамин голос, деформированный громкой связью, я прислушивалась, но так и не смогла толком ничего разобрать, я слышала только мамины интонации, обрывки слов, она говорила что-то про часы, что они пойдут, голос был спокойный, сдержанный, без слез и надрыва, неужели любимый человек моей мамы умер, и она таким голосом говорит о его смерти, этого не может быть, моя мама, наверняка бы, плакала, а мама Светы успокаивала бы ее, и отвечала на мамины рыдания не через громкую связь, и, не занимаясь посторонними делами: мытьем посуды или забрасыванием грязного белья в стиральную машину, а говорила бы в трубку, и скорее всего шёпотом, чтобы я не услышала через стенку. Хотя мне было все равно. Я злилась, что тот день, когда я могла бы вернуться домой, сегодня не настал. Я злилась ещё на то, что даже если бы любимый человек моей мамы умер сегодня, я бы не вернулась в квартиру сразу. Что бы я ни говорила, что бы я ни думала, я боюсь смерти, ее близкого присутствия, не хочу почувствовать ее запах, ведь он не выветрится из нашей квартиры ещё какое-то время, а может быть он будет присутствовать там теперь всегда. Я хотела домой и в то же время я не хотела возвращаться.
Я всегда любила и продолжаю любить маму, но боюсь увидеть в ее глазах отражение глаз ее любимого человека, который так и не стал мне любимым. Я не называю его имени, потому что это неважно, неважно для меня. Нет, это не подростковая ревность, не зависть к маме, что у неё есть любимый человек, а у меня нет. Скорее это просто – несовпадение.
Я почувствовала это несовпадение сразу, когда любимый человек мамы впервые пришёл к нам в гости и сел с нами за стол, я почувствовала это даже раньше, когда только вошла в квартиру, и ощутила, что плотность воздуха, нашего с мамой мира будто бы уменьшилась, стало меньше свободного места, это трудно объяснить, но я почувствовала себя шаром, который должен находится по центру, в специальном отведённом для него месте, но мой шар не слушался и не желал вставать в центр, а всё жался по углам, как бедный родственник, то в один угол, то в другой, где было тесно и неуютно. Я перестала чувствовать свой дом родным домом, я уходила утром в школу раньше положенного, возвращалась, запиралась в своей комнате и слышала голоса за стенкой, тембр мамы перемешивалась с тембром ее любимого человека, постепенно его тембр набирал силу, становился смелее и громче, плотность моего мира становилась все сдавленнее и нестерпимее. Моя голова болела каждый день, и я постепенно привыкла к этой боли. Ведь эта не та боль, к которой невозможно не привыкнуть.
Любимый человек моей мамы умирал от рака. Я не буду уточнять, что за рак у него был, скажу только, что по словам врача, ему оставалось не более трёх месяцев. С того момента, как доктор произнёс эти страшные слова, прошло четыре месяца.
Я первая обнаружила его лежащим в ванной без сознания. Пришла из школы, увидела, что его ботинки стоят в прихожей, сразу же прошла в свою комнату, сделала уроки на завтра, проголодалась, пошла на кухню за бутербродом, и увидела, что дверь в ванную приоткрыта, и через щель первым, что увидела - его ноги, точнее желтоватый натоптыш на левой ноге, я смотрела на этот натоптыш, и он разрастался в моей голове, меня чуть не вырвало, я побежала в комнату, позвонила маме, та была рядом, в продуктовом магазине, тут же прибежала, вызвали скорую.
Нет, я даже не думала, что он мертвый, честно, я просто испугалась, у меня тряслись руки и до конца дня тошнота каждый час подкатывала к горлу. Только потом я уже начала думать, что лучше бы он умер тогда, и не испытал всего того, что было потом: операцию, лечение, облучение. Сказать по правде, я думала не о нем, а о маме. Мне казалось, что смертельная болезнь передастся ей, я знаю, что это невозможно, но ведь все от нервов, я видела, как мама меняется, как она забывает о себе, она отсутствовала для остального мира, для меня, она хотела спасти своего любимого человека. И если бы она могла его спасти, я бы, наверное, тоже была счастлива за неё, что у неё получилось. Теперь я не знаю, что чувствовать, я живу и жду, но жить у меня не получается, поэтому я жду.
Когда любимого человека мамы забрали в больницу, мама не могла быть рядом с ним: ковид, все дела, ее не пускали к нему. Она была дома, я старалась быть рядом с ней, в школе занималась дистанционно. В эти дни, когда мы были с мамой вдвоём, все вернулось на круги своя, плотность воздуха стала прежней, как до прихода третьего в нашу семью, тот третий был лишним. Хотя были моменты, когда я считала, что этот третий лишний – я. Хотела уйти из дома, договорилась со Светой, что поживу какое-то время у неё. Света поговорила с мамой, и мама Светы сразу созвонилась с моей мамой и сдала меня, я не знала, что буду говорить своей маме, по-моему, я так ничего и не сказала. Я осталась третьей-лишней в своём родном доме, но потом случилось то, что случилось, и я переехала уже не по собственной воле, а по воле рака, рока, ужасное слово.
Когда любимый человек моей мамы умирал, он похудел, переставал быть тем любимым человеком, в которого влюбилась моя мама, менялся внешне, но внутри он был тем же, и мама, кажется, любила его с каждым днём все больше. Он уменьшался в размерах, истончался, мама клеила обезболивающий пластырь на его тонкую кожу, через которую были видны вены, напоминавшие ниточки, его острое плечо было похоже на угол, в который закатывался мой шар. Мой шар до сих пор в этом углу, когда же он обретёт прежнее место, по центру?
На стене в комнате висели часы с маятником.
Корпус был сделан в виде чёрного кота, а вместо маятника была толстая мышь, держащая в лапах сыр. Эти часы помню с детства, они были с нами всегда, и я даже перестала их замечать, они показывали время, а потом в какой-то день остановились, надо было заменить батарейку, но мы с мамой этого не делали, потому что узнавали время по часам на микроволновке, или на телефоне.
В тот день я как обычно вернулась из школы, у меня был свой ключ, я привыкла возвращаться в чужой дом. Света после школы пошла гулять со своим парнем, мне, кажется, что он влюблён в неё по уши, а она в него нет, но, может, это мне только так кажется и я просто завидую. Мама Светы была дома, работала за компьютером, мы поздоровались, я прошла в комнату. Легла на диван, надела наушники, включила подборку из любимой музыки, по-моему, тогда звучала Нина Симон, я люблю слушать ее низкий голос, он меня успокаивает. Потом в комнату вошла мама Светы со скорбным лицом и сказала, что всё, что приносит мне свои соболезнования, потом крепко обняла меня, я так и осталась лежать на диване, как лежала, все слышала, понимала, хорошо, что Нина Симон продолжала петь где-то там, вдалеке, и мне становилось спокойнее. В тот же день я собрала свои вещи, и уехала из квартиры Светы, хотя ее мама не хотела меня отпускать, но в то же время понимала, что моей маме сейчас нужна поддержка. Они не хотели брать у меня ключи, оставь себе, говорили, вдруг что, но я вернула ключи, положила их на тумбочку у входа и ушла.
Нет, смертью не пахло. Ничем не пахло. Все было по-прежнему. Я думала увидеть маму в слезах, боялась встречи с ней, вдруг смерть ее любимого человека оставила на ней свою подпись, я говорю бред, но вы ведь понимаете, о чем я хочу сказать, но просто не могу это в полной мере выразить.
Мама была странной для положения, в котором она оказалась, а, может, так и нужно вести себя в такой ситуации, я не знаю, и не хотела бы знать. Она была деловой, точной, решала вопросы с похоронами, созванивалась с бывшей женой любимого человека, даже смеялась, аккуратно и в меру. Когда закончила все дела, села на диван, и я видела в ее глазах то другое, настоящее, которое происходило у неё внутри, что спрятано так глубоко и грозит вырваться, но мама держит это в себе, под замком. Мама смотрит на часы. Часы стоят.
Я рядом.
В один из дней часы пошли, никто не вставлял в них батарейки, сами.
В это время мы завтракали. Мама первая услышала тикание, плавно встала из-за стола и подошла к часам. Я тогда ничего не знала. Я смотрела то на неё, то на часы, на мышь, на сыр, на кота. Мама села на диван и произнесла на выдохе:
-Долетел.
Потом перевела взгляд на меня и улыбнулась, ее глаза блестели.
Я тогда ничего не знала. Я понимала, что происходило что-то странное, жуткое, но в то же время очень важное для мамы.
Потом она рассказала мне, что в один из вечеров она говорила со своим любимым человеком о смерти, обычно она старалась не говорить об этом, а только о хорошем, но в тот вечер он заговорил о смерти первым. Мама старалась сменить тему и перевести разговор в шутку, она попросила его, видимо, тоже в шутку, ну и шутки, что как только он прилетит на тот свет, если тот свет вообще существует, он пошлёт ей какой-нибудь привет с того света, что у него все хорошо, вот, например, раскачает мышь, запустит часы, стоящие вот уже несколько лет.
И у него получилось.
Я вспомнила обрывки разговора моей мамы и мамы Светы, который я пыталась подслушать тогда, месяц назад: часы, пойдут… пошли.
Как это объяснить, как реагировать на всё это, я не знаю.
В какой-то момент мне стало жаль всех – и маму, и ее любимого человека, который так рано умер, и себя, почему-то.
Часы так и идут. Когда-нибудь они опять остановятся, и я точно замечу, когда это произойдёт, заменю батарейку, и не скажу об этом маме.
ИМ-НАМ, ИМ-НЕ НАМЭтюд, написанный на бегу, из откуда - куда-то, из огня да в полымя. Когда вглядываешься не в смысл, а в бессмыслицу, в букву, вглядываешься и потом опять бежишь из откуда - куда-то. Какие-то всполохи, нет, уже не огня, ветра степного, полынного, а посреди поля мельница, новая, не наша, жерновами вертит, что ими-не нами движет, кто ими-не нами правит?
Этим всполохом мы вспахивали друг друга, сначала в мыслях, украдкой, этот всполох был самый первый, подлинный, самый порочный, низменный, неизменный, как им-не нам казалось, потом всполох лег бороздой в отеле на фрунзенской, с плохой звукоизоляцией, с плохим мальчиком и девочкой, мальчик запрягает девочку, как лошадь тягловую, та почему-то не против, не сопротивляясь, бороздит она тугую землю, ломает стены отеля на фрунзенской, кричит от сладкой натуги, бороздит, выходя в открытый космос поля, где рядом такие же свободные полевые бороздеи, вольные пахатели, пусть только на этот час борозды, мальчики, девочки, девочки, мальчики, мальчики, мальчики, девочки, мальчики, комбинации кубика-рубика не собирающиеся в единый цвет, бороздят друг друга, вспахивают плугом, мотыгой, тяпкой, натирают мозоли, льются потом.
Потом.
Мельница крутится, жернова трутся друг о друга, когда ты так делаешь, крылья нашей мельницы пробиваются, им-не нам немного больно, я это чувствую, малыш, малышка, пошлый порядок слов и незапланированных движений, им-нам, им-не нам, по кругу, по плугу, по лугу, пойду ль я, выйду ль я да.
Это просто время такое: трудное, землистое, все труднее бороздить, все сложнее быть нежным, мягким, ласковым, какой же это труд. На моем языке шипы будто наросли, я царапаю тебя, твои, твой, я прокладываю маршруты, брожу без цели по твоей коже, мне так много нужно тебе сказать, но мой рот занят, мне так много дано чувств, понимания, но я ничего не чувствую и не понимаю.
Я поджигаю мельницу, хватило одной спички, крылья сгорают первыми, экстаз ветра и огня уничтожает все, им-не нам не спасти ничего, но можно выбраться и смотреть на это бесконечно, им-не нам тлеть, тлеть, тлеть.
Потом.
Ты замираешь, я замираю, мы смотрим на наши борозды, на их неприглядность, вспоротость, как они некрасивы при дневном, тьма укрывала их от глаз наших, и кожа твоя должна отдохнуть от меня, зажить снова, пусть ветер подует на неё, им-нам, им-не нам, им-нам, им-не нам.
НОВЫЕ ЛИЦА Вдохни, выдохни, закрой глаза, открой, снова посмотри в зеркало и увидь, что ты теперь другая. Прикоснись к зеркалу и смахни своё новое лицо, так же как перелистываешь сторис в инстаграмме. Что ты видишь? Проходит пятнадцать секунд, ровно столько лицо остаётся неподвижным, и вот перед тобой уже новое лицо. Это все ты, ты и ещё раз ты. Но в этом «ты» очень сложно узнать себя.
-Я тебя не узнаю, ты ли это? - спросила я тебя вечером, когда ты вернулась домой. Ты не отвечала на мои звонки. Я оборвала трубку. Я помню, что ты в девятом классе, что ты давно не ребёнок, но именно поэтому я хочу знать, где ты. Я - твоя мама, и я многого не вижу и не понимаю. Так ты считаешь. Прости. Так мы считаем. Я подхожу к зеркалу, встаю рядом с тобой, кладу руку тебе на плечо. Ты похудела, осунулась. Смотрю на твои новые лица в зеркале. Я, как и ты, обретаю тебя заново. Я что-то припоминаю. Мне, кажется, я тоже проходила через это. Но в мое время были другие зеркала. Было все другое – это твои слова.
Ты возвращаешь меня из раздумий и говоришь: «Мама, ты потеряла лицо».
И убираешь мою руку со своего плеча, та плетью падает. Я смотрю в зеркало и вижу вместо своего лица - чистую болванку, обезличенный манекен с неестественно приделанными волосами.
А ты продолжаешь листать свои лица, свайп вправо, свайп влево, ты ищешь себя и никак не можешь найти. Мне показалось, что среди твоих новых лиц я увидела своё лицо. Помоги мне. Теперь я нуждаюсь в твоей помощи. Я пропала в тебе.
Вдох-выдох. Ты снова не отвечаешь на мои звонки, 32 пропущенных. На часах полночь. Какая-то девочка заходит в нашу с тобой квартиру, снимает мокрые кроссовки, вставляет в них сушилки. Она ведёт себя так, как будто всю жизнь жила в этом доме. Она даже не бросила на меня взгляда. Потом она идёт на кухню, пьёт воду из носика чайника. Набирает полный рот воды и выплевывает фонтаном на меня. Мне становится легче. Я поняла, что это была ты и решила, оставить тебя в покое в надежде понять что-то утром.
Проходя в свою комнату, увидела своё отражение в зеркале.
Эта причёска явно не идёт к моему новому лицу.
_________________________________________
Об авторе:
ДЕНИС АНДРЕЕВИЧ СОРОКОТЯГИН Денис Андреевич Сорокотягин окончил Свердловский мужской хоровой колледж (пианист) и Екатеринбургский государственный театральный институт. Актер театра и кино, режиссер, драматург, художественный руководитель «DAS-театра», педагог по актерскому мастерству и вокалу, автор учебных пособий для детских музыкальных школ. Актер Театра музыки и поэзии Елены Камбуровой. Живет и работает в Москве. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Сибирские огни», «Нева», «Русский пионер», на портале «Полутона». Летом 2022 года в издательстве «Белая ворона» вышла книга «Во всем виноват Бэнкси».
скачать dle 12.1
