Редактор: Женя Декина
(рассказ)
Деревенское лето загустело, налилось. После двух недель прохлады пришла наконец июльская жара. Солнце уже в десять опаливало зноем, и ребята чуть ли не спросонья рвались на пруд. Останавливала Оленькина мама – это её отпуск и родительское дежурство выпали на июль: то посуду сначала помойте, то в доме уберите, то с обедом помогите. Не отдых – а пионеротряд!
Даже выспаться толком не удавалось: в девять утра тётя Таня – так звали Оленькину маму – распахивала длиннющие в оранжевых кругах шторы и напевала сверлящим сон голосом глупую песенку: «Вставай! Вставай! Штанишки надевай!»
Больше всех страдала двенадцатилетняя Оленька. Мало того, что было стыдно за «режимную» маму, так ей, хотя и самой младшей, придумывалось больше всего работы. Однажды она не выдержала и спросила:
– Почему всё время я? Есть ещё Вера, Аля и Толик.
– Потому что ты моя дочь, а они племянники. Вот приедет в августе тётя Нина, будет Вера ей помогать.
– Не будет. Тётя Нина сама всё делает, а мы отдыхаем.
– Это их дело, – даже не возмутилась мама, – а в нашей семье так.
Сегодня и вовсе выдался дурацкий день. Сначала Оленьке пришлось оттирать грязную с вечера сковороду, потом с Верой накрывать на стол, потом с Алей убирать со стола… а день-то идёт, разгорается. Ждёт на пруду глиняная горка, скучает заклеенный цветастый матрас. И тут, как приговор, мамино: «Сегодня собираем малину». – Полдня насмарку!
Несколько лет малинник не вырезали и, вольные расти как им вздумается, кусты пустили густую поросль, не только захватив отведенный им угол сада, но и шагнув через забор: на огород и к соседям. Ребята с мисками разбрелись в разные стороны и нехотя бродили, собирая ягоду.
Оленьке досталась самая гуща. Продираться через заросли было неприятно: тонкие острые шипы царапали уже успевшую загореть кожу, оставляя на худых длинных ногах белую сетку следов, взбухавшую кое-где красными линиями. Ступать и вовсе нужно было осторожно: того и гляди занозу поймаешь. Но идти в дом обуваться было лень.
«И кому нужно это малиновое варенье, – злилась Оленька, – только и ешь его, когда болеешь, а ещё эти противные косточки в зубах».
Ягода, как назло, уродилась обильная и мелкая. «Полчаса собираю, а всё на дне.До вечера тут жариться что ли?»
Оленька вздохнула и мечтательно посмотрела вдаль, в сторону пруда. Вон там, совсем недалеко, в пяти минутах езды, кипит сейчас водное веселье, а Илюша, ихголубоглазый пятнадцатилетнийсосед, уже наверняка там.
Вчера он согласился отвезти Оленьку за молоком на мотоцикле. Обняв его что есть силы, она всё время старалась плотнее прижаться худыми плечами к его сильной, разгорячённой спине. Врывающийся в лицо воздух раздувал выпавшие из хвостика пряди и щекотал ими красневшие то ли от жары, то ли от первой юношеской сыпи, то ли от нового чувства Оленькины щёки. А она смеялась и визжала от удовольствия, когда мотоцикл подбрасывало на грунтовых кочках…
– Что улыбаемся? – подошла неслышно Вера и слегка ущипнула Оленьку.
– Верка, больно!
От неожиданности Оленька встрепенулась и даже просыпала ягоды.
– Зато бесплатно, – отшутилась заученной фразой Вера и приобняла: – Об Илюше своём мечтаешь?
– Тише, – нахмурилась Оленька. Но поддавшись тёплому кошачьему взгляду двоюродной сестры, сдалась: – Ладно. Не мечтаю, а думаю. Какой же он всё-таки смелый: вот так гонять по грунтовке. А знаешь, какой рёв мощный, когда он газует.
– Ой, ну всё, мы её теряем, – засмеялась Вера. – Давай, собирай малину. Маленькая ещё романы крутить.
– Тебе-то, конечно, можно. Ты же старшая у нас!
Оленькас досадой посмотрела на уходящую сестру. В свои шестнадцать Вера по-настоящему расцвела. Что-то плавное, дразнящее было в её мягких жестах, в округлившемся лице, в оформившихся изгибах. Вот и сейчас, проходя через малиновые кусты, она не продиралась, а каким-то неведанным Оленьке способом оплывала их так, что на её коже наверняка не было ни единой царапинки.
Расстроенная, Оленька отошла ещё дальше в глубь малинника и снова погрузилась в свои мечты.
«Прыгнуть бы сейчас на велик и рвануть на пруд. Чтобыкупаться, купаться до самых синих губ. А потом выйти на берег греться и смахивать капли с пупырчатой от мурашек кожи. А что если…»
– Толька! – окрикнула Оленька двоюродного брата. – А если кусты потрясти, малина упадёт на землю, и собирать меньше.
Оленька лукаво прищурилась и заговорщицки посмотрела на Толика.
– Вот так что ли? – расплылся в улыбке вынырнувший из зарослей растрёпанный, длинноволосый Толик. Он схватил двумя руками побег малины, будто решил задушить его, и начал трясти со всей силы. А потом, воодушевлённый внимаем Оленьки, обхватил куст как микрофон на подставке и записклявил, закатывая глаза: «Малина, сладка на губах… Малинаааа…. Малина на губах!»
Аля, собиравшая ягоды в рот, повернулась и засмеялась-загумкала. А потом не сдержавшись, прыснула так, что перепачкала малиновым соком и веснушчатые щёки, и маленький, пуговкой нос. Это ещё больше раззадорило Толика, и он пустился в пляс, затаптывая ногами молодые побеги.
Оленьке почему-то стало жалко малиновые кусты, она поджала губы, отвернулась и буркнула:
– Дурак ты.Я пошутила.
– Сама такая. И шутки у тебя так себе.
– Эй, народ, хватит болтать, собирайте быстрее, на пруд пойдём, – скомандовала Вера, набравшая уже почти полную миску малины.
Через час с ягодами было покончено, и ребята, разморённые жарой, поплелись в дом – ссыпать ягоды в таз и отпрашиваться на пруд.
Оленька уже залезла за штору-тряпицу, закрывавшую не топившуюся много лет печку, и натягивала старенький, доставшийся от Веры купальник, когда в комнату вошла мама.
– Так, и кто из вас придумал малину трясти?
Оленька замерла за шторой.
«Как она узнала? Услышала? Толик спалил?»
– Ну. Я жду.У кого ума хватило?
– Да, тёть Тань, никто не придумал. И не трясли мы ничего, – как ни в чём не бывало отозвался с дивана Толик, но Оленька уловила смешок в его голосе.
– Хорошо. Пока не найдётся зачинщик, никто на пруд не пойдёт.
Стылое чувство завозилось у Оленьки где-то в животе. Но вспомнив горку, пруд, Илюшу она вдруг вспыхнула и, резко откинув шторку, закричала:
– Как же надоело! Всё время хочешь, чтобы мы работали! Полдня горбатились вмалине! Мало что ли набрали?
От неожиданности и напора мама даже отступила назад. А потом, едва сдержав поднявшуюся руку, процедила: «Не кричи на меня». И быстро вышла из комнаты.
– Оль, ты чего? – подошла Вера. – Решили бы всё мирно.
– Да, бесит! Сделай то, сделай это. А я отдыхать приехала!
– Давай спокойнее.
– Не хочу. Не хочу и не буду.
Оленька отошла от Веры и впилась глазами в улыбающегося Толика:
– А ты чего ржёшь? Настучал и радуешься. Из-за тебя всё!
– А чего из-за меня? Ты же всё придумала.
– Да ну вас всех! – крикнула Оленька и, вылетев из двери, бросилась в сад. Там она села под огромную берёзу, посаженную в детстве её отцом, закрыла лицо руками и зарыдала.
«Никто меня не понимает», – жалела себя Оленька и всхлипывала изо всех сил. Вокруг было тихо, и только берёза ласково шелестела листьями, будто пришёптывая: «Плачь – не плачь, плачь – не плачь».
Понемногу Оленька успокоилась и стала прислушиваться: что там происходит в доме? Плюхала обитая дверь-толстушка в жилой комнате, скрипели несмазанные петли дверей в спальне, кто-то входил, выходил, говорил, смеялся – всё жило своей обычной жизнью, без неё, без Оленьки.
«Вот если бы меня сейчас не стало, вы бы все пожалели, очень пожалели. Поняли бы как без меня плохо». – «Плачь – не плачь», – прошелестела берёза.
Минуты текли, но ничего не происходило. Оленьке стало скучно. Она хотела пойти в дом, но боялась столкнуться с мамой. Наконец, дзынькнула крючками-засовчиками входная дверь, кто-то вышел во двор и зашагал в сторону сада.
«Вера», – догадалась по мягким, неспешным шагам Оленька.
– Ну, и долго ты тут будешь сидеть? – с усмешкой, но ласково глядя, спросила Вера, – На пруд поедешь?
– А мама?
– Я поговорила с тёть Таней, сказала, что Толик наврал всё, что собирали честно. Да вон мы сколько набрали – целый таз. Пойдём уже, что я тебя уговариваю.
– Верка, ты чудо! – обрадовалась Оленька, чмокнула сестру в пахнущую чем-то сладким щёку и зашагала к дому. Но пройдя немного, повернулась и громко зашептала: – А мама где?
– Да не бойся ты, на крыльце, варенье варит. Пойдём!
Оленька прошмыгнула в дом, схватила полотенце и шорты, комком запихнула их в пакет, вытянула из вазочки сухарик, в сенях сунула ноги в шлёпанцы и выскочила во двор. Ребята уже выгнали из гаража велосипеды.
– Кто последний, тот Сифа! – крикнул, обернувшись, Толик и вскочил на велосипед. Девчонки вспорхнули на сёдла и замелькали пятками.
Пляж гудел ещё издалека. Тут и там лежали на боку велосипеды, красуясь обмотанными проволокой спицами и поблёскивая катафотами. В стороне, на склоне, зависли несколько автомобилей и пара мотоциклов. По устеленному тряпицами берегу расползлись панамы загорающих старших. Вода же мельтешила купающейся ребятнёй. Беспрестанно кто-то нырял, выныривал, карабкался на плавающую шину, плюхался во взбаламученную тёмную воду.
Оленька зажала педали и под одним ускорением махнула вниз, ловко сманеврировала между островками постилок, резко свернула вбок и ударила по тормозам. Велосипед встал, слегка опрокинув Оленьку на бок. Она шустро выскользнула из-под него, на бегу скинула шлёпанцы и с разбегу нырнула щучкой в пруд. – Не последняя!
Пруд кипел радостной жизнью. Ото всюду слышались визг, плеск, хохот. Разлетались во все стороны радужные брызги. Оленька была в своей стихии. Она сразу влилась в водную кутерьму, жадно участвовала во всех забавах, и только когда от долгого купания больно свело ногу, вышла на берег.
Ребята уже расстелили рядом с велосипедами бывшее диванное покрывало с затёртыми розами и, ёжась от студившего мокрую кожу ветерка, угловатыми комочками раскатились по его краям.
Рядом с постилкой Оленька заметила Леру – старшую сестру Илюши – восемнадцатилетнюю красавицу с чудесными вздёрнутыми губами и завитой в московской парикмахерской «химией». Оленьке нравилось украдкой рассматривать и её модную одежду, и аккуратный, так резко выделявшийся в деревне маникюр, и тоненькие золотые цепочки, кокетливо покачивающиеся на запястье. Но стоило Лере посмотреть на неё или, что ещё хуже, заговорить, Оленька чувствовала себя нескладной и глупой.
Вот и сейчас, когда Лера, лёжа на животе, лениво кинула: «Привет, а мать где? Одни что ли?»–Оленька неестественно выпрямилась.
– Варенье варит, – проглотила она волнение.
– Ясно, сахар-то халявный выдали на пай, что ж не варить.
Оленьку больно кольнуло. Она ничего не поняла про какой-то там пай и сахар, но точно уловила насмешку над мамой и будто бы над собой.
– Отец любит малиновое, – зачем-то оправдала маму Оленька.
– Терпеть не могу варенье, – протянула Лера и, не собираясь продолжать разговор, отвернулась.
Оленьке стало ещё обиднее, и она почему-то почувствовала, что вдруг полюбила это малиновое варенье и готова кому угодно доказывать, что это самое вкусное лакомство на Земле. Но в это время из воды вышел Илюша. Блестящий от капель, с гладкими, зачёсанными назад соломенно-золотистыми волосами он, улыбаясь, шёл, как казалось Оленьке, прямо к ней. И она разом забыла и про варенье, и про Леру, и про маму.
– Будешь в «Короля»? – разулыбалась Оленька и подвинулась, освобождая место рядом.
– Пять сек, – кивнул Илья. – Вы пока сдавайте.
Он мастерски взъерошил волосы, тщательно обтёрся, и, запустив руку в карман лежавших на траве джинсовых шорт, выудил сигареты.
– Будет кто? – по-хозяйски протянул он пачку.
Толик и Аля потянулись за сигаретами. Оленька растерянно улыбнулась – она никогда ещё не пробовала курить.
– И мне, – неуверенно выговорила она и достала мягкую трубочку из пачки.
Вера неодобрительно оглядела ребят. Илюша чиркнул зажигалкой, спрятал конец сигареты под ладонь и затянулся. Потом, смакуя, выдохнул дым и пустил зажигалку по кругу. Толик и Аля, хохоча и подтрунивая друг над другом, дружно задымили.
– Малышня, хорош курить, – повернулась раздражённая Лера, – тёть Тане скажу, уши вам надерёт.
Оленька вздрогнула. Она представила осуждающие глаза мамы, её поджатые строгие губы и хотела было вернуть сигарету, но поняла, что не сможет этого сделать перед Илюшей. Она неумело вставила сигарету между пальцами, как не раз видела у других, и попробовала крутнуть колёсико зажигалки. Искра больно обожгла палец, но огонь не загорелся. Толик с Алей прыснули от смеха. Оленька покраснела, глаза предательски защипали.
– Давай я, – предложил Илья, вынул сигарету из дрожащей Оленькиной руки и прикурил от тлеющего конца своей сигареты.
Оленька благодарно улыбнулась Илье. Толик цокнул языком и толкнул Алю локтем: «Втюрилась». Они перемигнулись и снова захохотали.
– Достали ржать! – нахмурился Илья.
Оленька трепетала и не могла поверить в происходящее. Сейчас, через мгновение, её губы коснутся, пусть и через сигарету, губ Илюши. Она робко взяла протянутую сигарету, боясь выронить из подрагивающих пальцев заветный огонёк, поднесла его к губам и… слишком глубоко вдохнула.
Горький дым спазмом охватил горло. Оленька задохнулась, но отчаянно попыталась сдержать кашель. Тщетно! Невыносимый внутренний позыв вырвал крякающий, позорный звук из её губ. От неожиданности и ужаса Оленька резко дёрнула рукой и прижгла сигаретой плечо Илюши.
– Что делаешь! – вскочил он как ужаленный и так зло поглядел на Оленьку, что слёзы, и без того уже нависшие, хлынули из её глаз.
– Прости, прости, пожалуйста.
Толик и Аля хохотали во весь голос.
– Так, – вступилась Вера, – я здесь старшая, и отвечаю за вас. Ну-ка бросили все сигареты. И чтоб я больше этого не видела. Покалечите и себя, и других.
– Тоже мне мамашка нашлась, – прохихикал Толик, но сделав ещё одну короткую затяжку, примял сигарету в траве. Аля молча последовала его примеру.
Илья хмыкнул и потёр обожжённое место:
– Нечего было и выпендриваться.
– Ладно тебе, Илья, – Вера примиряюще дотронулась до его плеча, – тут и не осталось ничего.
Оленька умирала от стыда. В голове пульсировали гулкие кровяные удары. Во рту противно горчило. Она никак не могла понять, куда ей деть вдруг сделавшиеся вялыми и нелепо длинными руки.
– Проехали,– видимо, смягчился Илья, и сел рядом с Верой.
Мало-помалу всё успокоилось, только Оленька сначала чувствовала себя виноватой и даже боялась смотреть на Илью. Но потом, заигравшись (Оленька обожала карты и всегда выигрывала), она развеселилась и даже «выросла» с Дворника до Палача, оказавшись рядом с Королём – конечно, Илюшей.
Азартная и беспощадная к соперникам, с ним Оленька играла по-другому: не подкидывала лишний раз, не заглядывала украдкой в его карты и даже раз «не заметила» обман, лишь ласково улыбнувшись глазами. Правда, Илья был мрачным и всё время старался немного отодвинуться от Оленьки, и тогда сердце её сжималось. «Обижается», – думала она.
– Жарко что-то стало, – сказал, наконец, Илья и бросил карты. – Пошли купаться.
Уже разогретые и уставшие сидеть, все радостно ринулись в воду. После пары кругов Cифы (Оленька салила только Илью, а он всё время злился), начали нырять. Ребята парами сцепляли ладони и запястья и приседали в воде, а девчонки, держась за торчавшие из воды головы, мостились на «дырявой» подставке из рук.
«И-раз, и-два, и-три», – считали державшие. – «Бултых!» – отзывались через мгновения нырявшие.
Вера ныряла мало – прыгнула несколько раз «бомбочкой». Аля, визжа,шлёпалась то «каракатицей», то «звездой». Оленька же ныряла лучше всех: ловко отталкивалась от рук, вытягивалась стрункой и ровно входила в воду под одобрительные возгласы. Казалось, весь пляж любовался её мастерством. Даже Лера, уже собиравшаяся уходить с пляжа, на секунду задержалась и удивлённо прикрикнула: «Вау».
Оленька ликовала. В городе она занималась в бассейне, и это был её звёздный час.
Да и можно либыло что-то сравнить с радостью полёта? Будоражащей силой мальчишеских рук, выталкивающих вперёд? Обжигающим холодом воздуха и сразу же, через мгновение, окутывающей теплотой прогретой воды? Секундным оглушением и бесконечно долгим подъёмом вверх, к переливающемуся свету?
– Брось меня с плеч! Брось меня с плеч! – умоляла Оленька Илью. Ей так хотелось остаться с ним хоть ненадолго вдвоём, а, главное, прыгнуть ещё выше, ещё стремительней.
– Не хочу.Плечо болит, – отнекивался Илья.
– Ну, Илюш, ну, пожалуйста, ну брось.
– Да, не хочу я тебя бросать!
– Перестань на него так вешаться, – прошептала подплывшая сзади Вера, – парни это не любят.
– Отстань! Что ты со мной как с маленькой? – отмахнулась Оленька и поплыла к горке.
Ещё вчера ребята трудились несколько часов, чтобы достать со дна глину и набросать на травяной склон. Но сегодня, высушенная горячим солнцем, глина растрескалась и зашершавила – даже если полить, съедешь и поцарапаешься. Оленька первая начала «ремонт», и ребята подтянулись.
Мало-помалу все разделились на две команды: первая – добывала глину, вторая – латала трещины. Оленька ныряла и доставала со дна большие, холодные и гладкие куски, а потом, вынырнув, бросала их на горку, стараясь работать в паре с Ильёй.
Сначала всё шло хорошо и быстро: Оленька шустро ныряла, вынырнув, радостно окликала Илюшу, метко шлёпала кусок на нужное место и счастливо замирала, любуясь, как тщательно и надёжно он заделывал трещины.
И вот уже горка залоснилась, заблестела выглаженным склоном, и оставалось-то несколько плешей внизу. Как вдруг, решив бросить в последний раз, Оленька почувствовала, как кто-то поднырнул под неё и дёрнул за ногу. Оленька пошатнулась и плюхнулась в воду. Ещё поднимаясь, она услышала хохот Толика рядом, а сквозь него проклятия Ильи. Открыв глаза, она ужаснулась и глупо улыбнулась одновременно: кусок глины угодил Илье в плечо, замарав брызгами жижи всё лицо и шею.
Не помня себя, Оленька, выскочила на берег и, желая хоть как-то помочь и вытереть глину, протянула руку к Илье, бормоча слова извинений. Но в то же мгновение он вне себя от ярости больно схватил её за запястье и, глядя прямо в глаза, прошипел: «Отстань от меня! Отстань!» А потом толкнул её прямо на горку. Оленька поскользнулась, подвернула ногу и вниз головой съехала в воду.
– Илья, ты что сдурел? Что творишь? – Вера кинулась к воде и, увидев вынырнувшую с ободранной щекой Оленьку, накинулась на Илью. – А если б она головой ударилась? Совсем что ли чеканулся? Ты ж сильный, а она – девчонка.
– Да надоела она, – попробовал оправдаться Илья,– Привязалась ко мне как щенок. Что смотришь? – повернулся он к вылезшей из воды, дрожащей Оленьке. И, видя, как она, прихрамывая, побежала с пляжа, добавил вслед: – Вот и беги к маме плакаться.
Оленька бежала, не чувствуя ни боли в ноге, ни холодящую морось с купальника. Лишь на мгновение она вспомнила про оставленный велосипед и шлёпанцы, но о возвращении не могло быть и речи: «Прочь! Прочь! Подальше от этого неимоверного стыда».
«Что я натворила? Что натворила?» – ругала себя Оленька и размазывала по щекам слёзы.
Наконец, запыхавшись, она перешла на быстрый шаг. Горячая, укатанная «в асфальт» чернозёмная дорога, приятно грела босые ноги. Степной, порывистый ветер пах подсушенными травами. Колхозное поле вдоль дороги сыто шелестело налитой золотой пшеницей, уходящей в горизонт. Солнце уже не пекло, а ласково грело, понемногу унимая дрожь.
«Куда же мне идти? Сбежать к ручью и сидеть там до ночи? Чтобы хватились, долго искали, чтобы Илюша раскаялся, что обидел? Чтобы Толик горько пожалел о своей мерзкой шутке. Чтобы мама… Мама…»
Почему-то именно сейчас Оленьке стало очень стыдно за утренний разговор с мамой. Как бы это всё стереть, убрать, переменить? Можно было бы прижаться к её пропахшему кухней халату, обнять её полные, круглые плечи, как-то уместиться клубочком на коленях, уткнуться в мягкую грудь и так сладко, так щедро расплакаться.
Да! Так она и поступит. Только войдёт в дом и расплачется, что есть силы. Надо только придержать сейчас немного слёзы. Мама сразу всё простит. Пожалеет! Оленька даже улыбнулась найденному решению, но только на мгновение: «Как же теперь смотреть на Илюшу?» И вновь, горько и искренне заплакав, она ускорила шаг.
Малиновый дух окутал двор конфетным ароматом. Оленька даже остановилась, чтобы поглубже вдохнуть его сладость. Но, увидев на крыльце мелькнувшую за ажурным тюлем маму, на цыпочках рванула к двери, пролезла-просочилась в сени и замерла. Сердце стучало как сумасшедшее.
В сенях было влажно и душно: банки, перевернутые донышками кверху, стерилизовались над парующей кастрюлей. На крыльце мама в засаленном халатике мешала громко пыхающее варенье, вытирая полотенцем пот со лба.
Оленька помялась секунду, а потом жалобно просипела: «Мааам! Ма-ма».
Мама вздрогнула, повернулась, всмотрелась в полумрак сеней, и разглядев грязную, со спутанными волосами и размазанной по ободранным щекам пылью Оленьку, всплеснула руками: «Господи! Что случилось-то?»
Оленька бросилась к маме и, наконец, полно расплакалась: и извиняясь, и жалуясь, и прося любви.
– Оля, доченька, да что случилось?
Оленька всхлипывала, глотая солёные слёзы.
– Ты пугаешь меня, милая!
Оленька дрожала и только больше жалась к маме.
– Да что такое? Упала? Разбилась?
– Мам, я влюбилась… – прошептала Оленька и заплакала ещё сильнее, выливая со слезами всю горечь обиды и страшной потери.
– О, Господи! И поэтому чумазая такая? И нога в крови!
– Мам! Ну, хватит, – возмутилась и отстранилась на секунду Оленька.
– Ишь, ты, «фатит!» – мама крепко прижала Оленьку к себе.
– Родная моя!
Оленьке вдруг стало легче, и она улыбнулась сквозь слёзы. Мама гладила её по спине, по волосам и плечам. Что-то осторожное, большое и в то же время хрупкое, было в её прикосновениях.
Ах, ты Господи! Сейчас же варенье пригорит! – вдруг спохватилась она. – И бросившись к керосинке, на которой томилось варенье, она ловко вымешала мармеладное варево.
– Так, давай показывай, где больно, – вернулась она к дочери.
– Вот здесь, нога, – всхлипывая, но успокаиваясь, показала Оленька на щиколотку.
Мама присела и стала ощупывать припухшую ногу, аккуратно поворачивая ступню в разные стороны.Потом отпустила Оленькину ногу, поднялась и растерянно улыбаясь, заглянула в её заплаканные глаза:
– Влюбилась? – повторила она, будто всёещё не веря услышанному, – И как ты это поняла?
Оленьке стало и стыдно, и сладко, и глупо. Она отвела глаза, нелепо заломила руки, отвернулась и счастливо буркнула в сторону:
– Мне хорошо с ним.
– Ах ты, моя девочка! Влюбилась! А он? А кто это? А вы дружите?
Оленька окончательно растерялась, засмущалась, и даже немного разозлилась на маму.
– Мам! Ну хватит. Ничего не скажу больше.
– Ну вот опять «фатит», – рассмеялась мама. Но увидев раздражённое лицо дочери, поспешила сменить тему: – Так, ты давай приводи себя в порядок, скоро обедать будем.
Будто почувствовав освобождение, Оля хотела выпорхнуть с крыльца, но остановилась.
– Мам, прости меня за утро, – спокойно сказала она.
Мама улыбнулась в ответ:
– Да давно уже простила.
– А можно мне тогда пенку? – обрадовавшись лёгкости внутри, облизнулась Оленька.
Мама хитро прищурилась:
– Только если расскажешь про свою любовь.
– Мам! – нахмурила брови и почти топнула ногой Оля. – Хватит уже. Не нужна мне твоя пенка!
И, не дождавшись ответа, выбежала в распахнутую дверь. Ей хотелось кружиться, смеяться, прыгать, задирать Толика и, может, даже что-то рассказать маме… потом. Она обернулась и увидела её в окне.
Мама стояла с полотенцем в руках и улыбалась своему, какому-то очень далёкому воспоминанию.
_________________________________________
Об авторе:
ЮЛИЯ КАРП Прозаик. Родилась и живёт в Воронеже. 38 лет. Окончила Воронежский Государственный Университет по специальности «Мировая экономика». В настоящее время студентка Литературного института им. А. М. Горького. Мама двух дочек. С 2012 по 2020 год – создатель и соавтор интернет-журнала о праздниках «Манки Баффет». Соавтор детского проекта «Колобук: готовим по сказкам» и литературно-психологических женских встреч, вдохновлённых любовью к литературе, психологии и кулинарии.
скачать dle 12.1
