Редактор: Женя Декина
(два рассказа)
ЖАННА И МОРФИНЖанна привыкла, что мама теперь ест в спальне, не вставая с кровати, и даже не поднимая голову с подушки, и крошки летят на постель и пол вокруг, словно их должны склевать невидимые голуби.
Ещё в спальне появился стул с вырезанной в сидении дырой, под которым стояло ведро. Уже месяц она перетаскивала маму на стул. Мама могла сидеть на стуле долго и ничего не сделать, не чувствовала свои испражнения. Только стонала, иногда так громко, что у Жанны сердце начинало стучать в голове, и было уже не разобрать, от чего хочется биться о стену.
Любовь - это боль, боль - это любовь. Дожить бы до рассвета, с лучами солнца появлялась надежда, что не этот день будет последний, и ещё можно что-то сделать для мамы. Получить шанс на прощение. Хотя бы не злиться.
Не злиться, конечно, не получалось, казалось, что мама капризничает. Могла бы и голову поднять, и не пришлось бы ползать с тряпкой вокруг кровати. Или описаться на стуле, а не потом, когда ее пересадили или уже уложили, и потом снова мыть и перестилать.
Сколько Жанна себя помнит, у мамы были одни и те же серёжки, теперь они лежали на складках кожи, ставшей маме как будто большой. Прежняя мама превратилась в куколку где-то в глубине себя, иногда проявляясь взглядом или знакомым тоном голоса. Вот бы люди возрождались, сбросив старую кожу.
Жанна курила на балконе и даже сквозь закрытую дверь слышала мамины стоны. В них было что-то нечеловеческое, кажется, так кричат животные в предчувствии смерти. Вызывать скорую бесполезно, у них и близко нет препаратов, которые могут помочь. Врач из поликлиники выписала простые анестетики, про опиоидные замахала руками: «Нельзя. Вы что? Привыкание будет».
В ее возгласах слышался ужас средневекового человека, отвергающего все незнакомое, а ведь она была единственным медицинским работником, который присматривал за мамой. Почему нельзя, когда человек умирает в мучениях и есть шанс избавить от боли?
Жанна провела с мамой все новогодние выходные. Просила сестру зайти первого или второго, но она наотрез отказалась: «Я и так целыми днями сижу, имей совесть, выходные - твоя зона».
Зона, так и есть. Тимур звал ее в Киргизию на лыжи, но Жанна не могла оставить маму одну, сиделку на праздники не найти, да и как ехать развлекаться. Слышала, что Тимур уехал с другой девушкой.
Последняя затяжка, ещё один взгляд на чёрную землю, зима оставила ее обнаженной, не укрыла снегом. Вокруг серым мраком висел туман, Жанне казалось, что она осталась лицом к лицу с чем-то вечным, мама на пороге смерти, а она провожающий, который держит ее маленькую сухую руку.
Утром написала шефиня, что в городе беспорядки, сегодня не выходим. Жанне было уже все равно, желание бежать из дома нивелировалось страхом за маму.
Сестра пришла с племянницей:
- Садик закрыли, воспитатель написала, чтобы не приводили детей. Еле доехала, по дороге люди идут колоннами, представляешь?
- Видела в интернете, - Жанна сняла с племянницы шапку, наклонилась и отронулсь губами до тёплой макушки девочки, помогла снять обувь.
- Как ты доберёшься до больницы?
- Я бы и в ад отправилась, только не слышать ее стоны.
- Совсем плохо?
- Иди посмотри.
Племянница побежала на кухню. Жанна вошла в комнату вслед за сестрой. Хотела увидеть в ее глазах подтверждение, что состояние мамы хуже не бывает.
- Мама, это я, Динара.
Мама на кровати не пошевелилась.
- Спит, наверное.
- Или без сознания.
Вдруг мама приоткрыла веки и протянула: Не кури, не кури. Я задыхаюсь.
Жанна опустила глаза, без сигарет она бы взвыла. Динара обожгла ее взглядом, потом повернулась к маме:
- Ты что-то хочешь, что принести? Чай? Воду?
- Ты знаешь, - застонала мама, - морфин. И не кури.
Такси не приехало через обещанные пять минут, и через семь не приехало. Жанна курила и думала, доживет ли мама до весны. Не до календарной, а настоящей в апреле, когда листья вымахают за неделю и станет так тепло, что можно ходить в футболках.
А пока была зима, не холодная, не снежная, аномально сухая, больше похожая на затянувшийся ноябрь. Жанна хотела бы верить в бога, тогда можно было бы представить рай или какое-то чудо, чтобы все выжили и были счастливы.
Показалось такси, серая хюндай, Жанна открыла дверь и уточнила:
- Калкаман?
Молодой парень за рулем подтвердил и продолжил: на дорогах небезопасно, вам точно туда нужно?
- Нужно. И вы же как-то приехали?
- Как я приехал, вам лучше не знать, - ответил, улыбаясь только кончиками губ. Он говорил без намека на заигрывания, Жанна видела его лицо в зеркале.
Когда машина тронулась, написала врачу, что скоро будет. Его не было в ватсапе уже три часа, и на звонки он не отвечал. Все это было так странно, даже страннее, чем то, что дома умирает мама, и Жанна едет за тем, что может убить ее ещё быстрее. А, впрочем, быстрая смерть лучше медленной.
- Я не уверен, что мы доедем , - подал голос таксист.
- Мне очень нужно, - Жанна услышала в своём голосе лебезящие нотки и разозлилась.
Это такси не последнее в городе, едут рядом и навстречу, унижаться ни к чему.
Все казалось почти нормальным, туман ограничивал. Долго проезжали Момыш-улы, люди с чёрными злыми лицами шли по дороге между машинами. Один ударил по капоту кулаком. Таксист с нервным смешком выдал:
- Ну, поворачивать назад уже поздно.
Потом ехали молча, когда до конца маршрута оставалось семь минут, Жанна чтобы как-то отвлечься отслеживала путь по смартфону, таксист показал рукой:
- Скорая разбитая.
На обочине завалилась на спущенное колесо желтая машина скорой помощи, ее раскрошенное лобовое стекло осыпалось осколками на асфальт. Людей рядом не было, все проезжали мимо, как будто так и должно быть. Скорая перед ними перестроилась в левый ряд.
- Не знаю, зачем вам в больницу, но это плохая идея.
- Как вас зовут?
- Сейтжан.
- Сейтжан, у меня мама при смерти, - Жанна проглотила слёзы и замолчала, чтобы не расплакаться.
Таксист посмотрел на нее в зеркало, кажется, вздохнул и начал вглядываться в дорогу, сколько было видно перед туманом. «А он симпатичный, можно и сходить с ним куда-то, - подумала Жанна, - потом, после».
Громкий сухой треск раздался совсем рядом.
- Твою мать, это автоматная очередь. И дорога перегорожена, вон впереди.
Сейтжан следом за скорой развернул машину.
- Почему вы развернулись? - всполошилась Жанна, с заднего сидения она не видела того, что видел Сейтжан.
- Жить хочу.
- Остановите, я выйду, - закричала Жанна.
- Куда вы выйдете?
Наступит вечер, сестра уйдёт, и снова стоны мамы заполнят квартиру, пронзят голову подобно стрелам, и слезы потекут сами собой.
- Мне нужно в больницу, - Жанна почти прошептала это.
Сейтжан громко вдохнул:
- Вы, вообще, знаете, что в городе происходит?
Жанна повернула лицо к боковому окну. Сквозь туман было видно дорогу, за тротуаром угадывались дома.
- Много народа вышло на митинг, - продолжал водитель, - поддержать жанаозенцев. Довели. Против них полиция, солдаты, но людей больше и правда на их стороне. Вот зачем на скорую напали, не понимаю. Это медицина, им же помощь понадобится, кто приедет?
- Куда мы едем?
- В седьмую больницу, куда, - в его голосе слышалось раздражение, - по частному сектору сверху заедем.
Жанна выдохнула: Спасибо большое.
- Ещё доехать надо, потом благодарить будете.
Когда Жанне не хватило баллов, чтобы поступить в университет по гранту, мама открыла шкатулку с золотыми украшениями и долго их перебирала. Держала в руках кольца, кулоны, говорила с ними: «Вот эти папа подарил, это от бабушки осталось. Лежите взаперти, никакого толку, и красоту вашу время низвело как все советское, переплавят и не станет вас».
Утром собрала и отнесла к скупщику. Деньги перетекли к кому-то в университете, Жанна отучилась, а работу по специальности не нашла. Чем ненужный диплом, лучше бы лежали у мамы украшения от папы, от бабушки. Только серёжки и остались. Всю жизнь мама крутилась, чтобы у дочек все хорошо было, а никакого просвета так и не увидела. Динара дома с детьми сидит, Жанна продаёт строительные краски.
Скоро и мамы не станет. Жанна перехватила горлом слёзы.
Сейтжан остановил машину у частного дома:
- Приехали, дальше пешком пойдём.
Жанна повертела головой, ничего знакомого не увидела.
- Я не знаю, куда идти.
- Я знаю.
- И вы пойдёте со мной?
Кивнул головой. «Совсем как отец», - подумала Жанна. Что-то в воздухе Казахстана сковывает движения и рты мужчин, они почти не улыбаются, ходят с крепко стиснутыми губами и молчат. Вышли из машины вдвоём, Сейтжан высокий, Жанна рядом с ним как школьница, хотя он ненамного старше. Когда дошли до забора, Сейтжан негромко сказал:
- Вы первая через забор, я помогу.
Знать бы заранее, когда все пойдёт не так, чтобы подготовиться, а не в светлом пуховике лезть на грязный забор как в игровом квесте.
Сильные руки Сейтжана толкали ее попу вверх. На другую сторону забора Жанна неловко спрыгнула. У Сейтжана получилось увереннее.
Он взял ее ладонь в свою и повел как ребёнка, и это было так, как должно быть. Он ускорял шаг, и она за ним, он останавливался, и она тоже. Они превратились в единое существо, у которого обострились слух и зрение, кровь стучала в висках, им было не до страха.
- Это первая больница, седьмая за ней.
- Ещё один забор?
Сейтжан посмотрел на неё и засмеялся: Да.
Черные стволы деревьев пугали в тумане, слышались чьи-то голоса, хлопки, похожие на выстрелы.
- Ты был здесь раньше? - Жанна перешла на ты.
- Работал в фармкомпании, медикаменты сюда привозил.
- Что, вообще, происходит, почему нельзя пройти через вход?
- Не стоит, я видел людей в камуфляжной форме, они по скорой стреляли.
Прошли здание, около забора Жанна остановилась и достала сигарету:
- Если не покурю, вдруг больше не удастся.
- Я бросил курить, но сейчас хочется, - улыбнулся в ответ, - угостишь?
Жанна протянула ему сигарету:
- Почему ты пошёл со мной?
Сейтжан закурил, облачко дыма быстро растворилось в туманном воздухе, затянулся ещё:
- Глаза твои понравились.
Непонятно, то ли правду сказал, то ли в шутку. Жанна смутилась. Клиенты часто говорили ей комплименты, она легко отшучивалась, а сейчас не могла. Достала телефон, набрала врача. Обрадовалась, когда он ответил, почти закричала:
- Я около больницы.
- Ты с ума сошла, здесь террористы, едь домой.
- Я без морфина никуда не поеду, сейчас поднимусь к вам, - и отключила звонок.
Второй раз через забор получилось ловчее, ее тело радовалось рукам Сейтжана, от этого становилось жарко, стыдно и хотелось больше нагрузки, чтобы как-то унять охватившую ее телесную дрожь. Пригнувшись к земле, они добежали до угла здания и потом вдоль стены крались как кошки.
Внутренний вход оказался открыт, никого из людей не было. В глаза бросился пол с множеством грязных следов, в больнице обычно не так, убирают. В десяти метрах налево лестница, по ней взбежали на третий этаж.
Врач уже ждал их, окинул цепким взглядом, взяв деньги, отдал пакет:
- Уходите скорее.
От его рук пахнуло табаком, даже полиэтилен пакета напитался этим запахом. Жанна держала морфин и не верила, что все получилось.
Тревога, заполнившая последние дни до горла, так что даже дыхание давалось с трудом, наконец чуть ослабила хватку.
И вдруг окно разлетелось осколками, в ушах зазвенело, вдогонку раздался звук выстрелов. Сейтжан присел на корточки и рывком притянул Жанну за руку вниз. Доктор уже сидел рядом, обхватив голову. Очки его сверкали столь испуганно из-под сплетенных рук, что Жанне показалось, они не в больнице, а на самом дне темного мутного колодца, откуда не выбраться, и день этот никогда не закончится, и не случится весна, земля не устелется зеленой травой, по которой мама говорила полезно ходить босиком. Жанну обожгло, а вдруг не успеет. Она как будто достигла предела страха, выдернула руку и выпрямилась во весь рост.
ФИАЛКИЗа окном с ветки на ветку прыгали птицы, передо мной лежала чистая до блеска скатерть. Захотелось оставить на ней царапины как будничные следы, которых не доставало квартире, в которой будто не готовили еду, не будили детей по утрам. Я держала в руках не вилку, чайную ложку, но и ее не пустила в ход. Снова отвела взгляд к окну, засмотрелась на узор из солнечных бликов на подоконнике. Удивилась, почему нет хотя бы цветов? Хозяин квартиры вспомнил, были фиалки. Как-то уехал, а та, кому оставил, не поливала. Мертвое растение пришлось выбросить.
И вдруг неясные воспоминания заметались как непрошеные птицы над головой. Жизнь как череда забвений — безумно интересная шутка, никогда не знаешь, что откликнется в памяти.
— Я твои фиалки поливаю, — отец подводил меня к подоконнику каждый раз, когда я приезжала. Не часто, потому что в моей жизни было много всего, но только не желание возвращаться.
Я давно уехала из города, в котором прошло мое детство, и забыла, какая сторона его улиц теневая, какие вещи и увлечения наполняли меня в юности. Меня приучили не жаловаться, я и жила, не тревожа родных подробностями. Когда дерево стройное и ухоженное, им только любоваться, а если ствол неровен, кора в зарубинах, ветви в разные стороны как руки в отчаянии, то каждый отводит взгляд. И я молчала, даже первую беременность скрывала, сколько могла. Должен был родиться живой настоящий ребенок, а я словно посреди пустыни, в которой не к кому обратиться за помощью.
Фиалки довольно скромные цветы, в каком-то стихотворении надменный плющ указывал им место равное низкой траве. Нужна особая оптика, чтобы очароваться тонкими как крылья бабочек лепестками, парящими на почти невидимых ножках над бархатными листьями - лодками.
— Я твои фиалки поливаю, — отец и по телефону сообщал мне это как важную новость.
Я смотрела в темное окно чужого города с плачущей дочкой на руках. Температура тридцать девять, молоко застыло воспаленными комками в груди. Рядом скулила собака, жалобно глядя на улицу. Я падала в постель и забывалась. Когда муж приходил, выгуливал пса. Или утром я вытирала лужи, заваривала чай, вызывала медсестру. Она укладывала меня на пол и начинала разбивать комки тяжелыми руками. Я не кричала, чтобы не напугать дочку, хотя иногда было так невыносимо, что я теряла сознание от боли.
Фиалки не цветут при плохом уходе, без солнца вытягивают листья как просящие ладони. Всему живому нужен свет и человеческое участие. И вода, конечно, вода. Без нее даже слезы не текут.
Любовь проходит, дети, произрастая из материнских тел, навсегда остаются в кровеносной системе. Никого не готовят быть родителем, каждый плывет как может. Прочитай, хоть миллион книг, будешь петь те же колыбельные, что пели тебе. Или не пели.
Я твои фиалки поливаю.
Какие к черту фиалки, я развелась, папа, я сама по себе. Вместо мантры твердила в телефонную трубку: у меня все хорошо. Дочка тогда целыми днями смотрела мульт про мустанга и воображала иную реальность, где было явно счастливее. Собака орошала квартиру мочой.
Это был кобель, заболел с горя, что его хозяин не живёт больше с нами.
Фиалки могут расти вечно, оказывается. А собаку пришлось отдать, лечение не помогало, я не справлялась с ребенком и собакой. Еще одно предательство. Я навещала его в новом доме, чтобы хоть что-то кинуть в жертвенный котел совести. Пес облизывал мои руки и каждый раз собирался уходить со мной, подставляя голову под воображаемый ошейник, а я позорно сбегала, обливаясь слезами. Время течет как вода. Мне долго снился тот пес, а ему до конца жизни, наверняка, наши прогулки по парку вдоль речки и дальше в предгорья.
При встрече отец упрекнул моего бывшего, что он не сохранил семью. Мне ни сказал ни слова, ну да, я ведь цветок не выше травы, зачем со мной разговаривать? Сколько себя помню, отец всегда смотрел сквозь меня в какую-то вечность, будто я стеклянная бутылка, через осколки которых я разглядывала закопанные во дворе блестяшки, до боли зажмуривая один глаз. Еще кто-то сказал, что через такие цветные осколки можно увидеть радугу на солнце. Каждый из нас хотел разглядеть что-то свое. Когда я еще жила у родителей, бывало, заставала отца у окна в моей комнате и злилась, думая, что он осуждал бардак, который я - подросток тогда разводила.
Мифологический Аполлон преследовал дочь Атласа. Она обратилась за помощью к Зевсу. Не любящий отказывать громовержец превратил ее в фиалку и укрыл в лесах, и так повелось, что во многих культурах фиалка олицетворяла юную девушку.
Ближе к восьмидесяти отец стал сентиментальным. И мне стали приходить фото из дома: он у окна с фиалками в моей бывшей детской комнате. Только фиалки. Я снисходительно улыбалась, милое хобби. И даже если бы нашелся человек, растолковавший, что эти цветы для него все равно что я, только повела бы плечами как от летнего дождя.
Я отказала отцу в тонких чувствах вслед за моей матерью. Он был рожден в деревне, и это как клеймо, которое не вывести, а бабушка мамы была фрейлиной последней русской императрицы, так что мама на всех поглядывала из своего поднебесья. Причудливо проявлять себя стало нашим щитом, чтобы заметила и не сильно прогневалась за неидеальность.
Когда я стала старше, захотела поговорить с отцом по душам. Собралась с мыслями и спросила, что давно хотела, но его слуховой аппарат в тот день отказался слышать тональность моего голоса. Я кричала, он улавливал половину, писала, он долго водил пальцем по строчкам, как бы разборчиво я не выводила буквы.
Я представляю, как отец наливал воду на кухне во что-то мало подходящее, ведь он был аскетом, мало заботящимся о мелочах, хватал, что попадалось под руку, и семенящей походкой на все более и более нетвердых ногах нес полный стакан в дальнюю комнату, где освежал воду в поддонах горшков. В квартире были и другие растения, но он поливал только фиалки. О, мои фиалки ни в чем не нуждались, они были готовы к бессмертию, на заботу раскрываясь цветами.
Отец и из больницы рвался домой, чтобы их полить. Звонил перед тем, как его перевели в реанимацию:
— Я хочу домой, мне надо домой, я здесь умираю.
Голос его слабел, он говорил невнятно, и я уговаривала его как своего сына: потерпи, пожалуйста, тебе надо лечиться.
— Где мои брюки, почему они не дают мне брюки?
— Тебе нельзя домой, там никого нет, — слезы текли по щекам, я старалась не всхлипывать.
Скорее всего, он меня не слышал, и зачем звонил, не знаю, я ведь в другом городе, да и он лежал в ковидной больнице, откуда не выйти по своему желанию.
Дочь Зевса, гуляя по лесу, была похищена Плутоном, и все, что осталось от нее на земле — это лишь рассыпанные из корзины фиалки, которые она собирала. Для древних греков этот цветок стал символом скорби и печали, им украшали могилы невинных девушек.
Как я могла забыть о фиалках, ведь отец столько раз говорил, что поливает их. Двадцать пять лет я не жила в родительском доме, и все эти годы он заботился о моих цветах.
Почему я осознала, что он вкладывал в заботу о фиалках, только сейчас, когда его уже нет?
Я вышла из той квартиры и захотела отыскать, кому отдали горшки после похорон. Сидя в машине написала племяннице, она занималась цветами в день уборки в родительском доме. Ее молодой человек вспомнил, два или три горшка выставили у подъезда, и их забрала проходящая мимо женщина. Кто она, где живет, неизвестно, здесь провал, а один горшок отвезли к родственникам. Тем же вечером мне прислали фото: фиалка без цветов с вытянутыми просящими листьями, а горшок старый из моей юности.
Как будто музыка смолкла, история завершилась.
_________________________________________
Об авторе:
ОЛЬГА КРУШЕНИЦКАЯКазахстанский прозаик, живет в г. Алматы. Публиковалась в литературном журнале «Дактиль», в альманахе «Literrа NOVA», «The Alma Review», переведена на немецкий язык.
скачать dle 12.1
