Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказы)
ЭВКАЛИПТВ зарослях эвкалипта на рабочей окраине Хайфы пахнет как в прелом ивняке на берегу Нижней Ельцовки, а было бы влажнее – то, как в непальском парке Читтван, среди верб за крокодильей рекой. Здесь, правда, запах чуть сладкий, но это уже не так важно – важнее сходство (сказать «повторение» было бы обманом), особенно если учесть, что эвкалипт в Израиле не родной – из Австралии, и тогда ещё одним местом, где пахнет прелым ивняком, становится больше. Впрочем, этот же эвкалипт напоминает тополь русской обочины, и за шуршащими подгнившими листьями вслед идут фантомные мысли о безымянном теле в лесополосе, закладках, пластиковых бутылках, пакетиках, выброшенных из окна машины; му́сора хватает везде. И правда, под эвкалиптом с таким гладким, приятным на ощупь стволом, обнаруживается шприц и серебристая ампула, а ещё несколько шагов, и ты на свалке, но вот сквозь мусор пробивается куст с желтыми цветами-шариками, наподобие мимозы: у этих цветов нет своей сутры, пойти на попятный – к Гинзбергу; без крова и вне закона, – невозможно и не нужно (хотя кто-то в гаражах за эвкалиптами репетирует панк-рок на барабанах), и я просто иду мимо проходной завода, на остановку автобуса, останавливаюсь, зачарованный закатом над трубами, и внезапно понимаю, что вышедший из заводских ворот паренек с ярко голубыми волосами, весь в татуировках, остановился и смотрит так же, как я, на небо, ставшее фиолетово-красным, и на наших лицах теплые отсветы проезжающих машин.
СОНАМСонам стоит на балконе и смотрит, как атлетически сложенный паренёк в военной форме выгуливает патлатую собачонку с большими грустными глазами и бородкой. У паренька на плече болтается автомат, но на собаку он глядит с такой нежностью, что Сонам кажется, будто перед ней её сын, маленький и счастливый. Это её первый день здесь – в новой квартире на улице Масада, раньше она делила жилье у рынка Талпиот с тремя компаньонками, тоже из Дарджилинга, а теперь накопила денег и сняла свою собственную каморку над баром «Кроличья нора», в старом трехэтажном доме с ЛГБТ-флагами – все его стены изрисованы странными граффити, и лианы, цепляясь за трещины в бетоне, поднимаются от бара к самой крыше. Всё в этом доме странное – ни одного прямого угла, балкон тоже закруглённый, и везде, в кладовке, на кухне, в комнате, мешки с бронзовыми ногами, руками, туловищами: хозяин квартиры оказался кукольником.
Включив свет, Сонам потихоньку разбирает вещи, одежду, серьги, браслеты, чётки, бабушкин передник из разноцветных лоскутных полосок. Забравшись на стремянку, она натягивает под потолком веревку с флажками – красными, синими, жёлтыми и зелёными, с отпечатанными фигурками коня ветра Лунг-та и тибетскими буквами. Около подъезда висят такие же, только ярче, с серебристой мишурой и надписями на арабском. Из-за них она и выбрала этот дом – он показался ей родным, совсем как дом её родителей на Блумфилд роуд.
Она зажигает палочку благовония и садится в полулотосе перед открытой балконной дверью. Мысленно расставляет рядом всех: отец и мать стоят за ней, сестры и сын – впереди. Рядом с ними Сонам усаживает Ханну, Хаю, Рахель, всех этих смешных еврейских старушек, которых она кормила, поила, мыла и одевала последние дни, их крикливых суматошных родственников, потом – уличных кошек с надрезанными ушами, улиток, которых в Хайфе так часто давят по невнимательности на каменных ступенях, паренька с собачонкой – её бородку получилось представить особенно отчётливо, – потом Сонам переходит к неприятным ей личностям: женщине из конторы по уходу за стариками, с надменным презрительным взглядом, рыночным торгашам, которые, кажется ей, то и дело норовят её обмануть. И наконец на автомате она проговаривает (за всю жизнь она так и не смогла заставить себя восстановить их облик): «китайские солдаты».
Все фигурки расставлены, все они обращены лицом к огромному чудесному дереву с драгоценным ожерельем. Сонам обматывает колени эластичным бинтом и, протянув руки перед собой, простирается перед деревом в поклоне – и все воображаемые фигуры вместе с ней. Она поднимается и опускается, поднимается и опускается, в чётко выверенном ритме. В соседнем доме кто-то принимается за гаммы на виолончели. С улицы тянет сигаретным дымом, слышится гортанная речь и взрывы хохота.
Прошёл час, и вот она сидит, как изваяние, на подушке для медитации, мокрая от пота. Теперь самое главное: золотое сияние спускается и растворяет дерево, начиная с верхушки и дальше – вниз, в сиянии исчезают ветви, ожерелье, фигурки людей и наконец сама Сонам.
Тем временем на улице сигналят машины, слышен скрежет тормозов. В комнате душно. Сонам произносит последние слова ритуала, распускает седые волосы, включает кондиционер и, переступая через бронзовые ноги, закрывает балконную дверь на защёлку, а потом наглухо запирает ставни.
АЗАЗЕЛЬКогда Гиттель было восемь лет, папа подарил ей чертенка. Она назвала его Азазель. У чертенка была широкая щербатая улыбка, острые уши, рожки, проволочный хвост с кисточкой и шевелюра из клочка козлины. Маленький, сантиметров пять, не больше. Готовя уроки, она сжимала Азазеля двумя пальцами, и на подушечке указательного оставались следы от его рогов. Решая задачки, она бездумно разматывала грубую нитку, накрученную на проволочный хвост, а потом наматывала обратно. Она тогда все время тащила всё в рот, – Азазеля тоже, – и поэтому знала: у его темени был солоноватый привкус.
Гиттель носила Азазеля в нагрудном кармане застиранного клетчатого платья, часто усаживала в коробку с ручной вороной и поила водой, которая вытекала из водосточной трубы старого бетонного дома на спуске Монтефьори и бежала ручейком по каменным ступеням до улицы талмудиста Раши, где жила её семья.
Папу девочки звали Нахум. Приехав в Хайфу из Риги чуть раньше 1948 года, он открыл лавку скобяных изделий и целыми днями сидел среди разных железяк, стёкол и проволоки. Пока не было клиентов, он забавлялся, мастеря игрушки, от которых у некоторых чувствительных господ, переживших Аушвиц и Треблинку, на лбу выступала испарина: около входа гостей встречали звери из колючей проволоки. Азазель тоже был делом его рук.
Пока Гиттель нянчила чертёнка, дома стали случаться разные нехорошие вещи: Менахем поскользнулся на мокром бетоне, кувырком покатился по ступенькам от Монтефьори до Раши и сломал ногу, у мамы Гиттель, медсестры Двойры, нашли страшную болезнь, и во всех этих бедах Двойра про себя винила Азазеля. Она не говорила об этом Гиттель напрямую, но той, конечно, было всё понятно.
Девочка долго не могла решиться, все гладила черную шевелюру Азазеля, целовала его в темя. И вот, наконец вышла на балкон. Кухонным ножом она сковырнула клочок кожи с мягкими волосами и с неожиданной для себя жестокостью оторвала его, положила на ладонь и в последний раз попробовала на вкус – кожа была такой же солёной, как всегда. Потом Гиттель распустила нитку, оторвала хвост, и, покрутив его, как курицу на йом Кипур, кинула вниз, а потом выбросила и все остальное, что осталось от Азазеля – с балкона, прямо в пропасть к сухим листьям и обломкам синего велосипеда.
Вернувшись в комнату, Гиттель юркнула за занавеску, которая отделяла её кровать от родительской и укуталась в ватное одеяло: она лежала с открытыми глазами и думала, что с этой минуты и навсегда – каждый раз, когда она погладит кошку, собаку или, может быть, человека, Азазель будет улыбаться ей своей щербатой улыбкой.
КИНДЕРЛЕХАвтобус резко поворачивает на подъёме, и я чуть не падаю в объятия высокого пузатого ортодокса с длинными русыми пейсами, стоящего крепко, как изваяние, только губы шевелятся в беззвучной молитве – за его штанины держатся двое детей, мальчонка в пиджачке и кипе с вышитой золотом короной Машиаха и девочка, сутулая, без двух передних зубов, длинное платье в серо-белую клетку не по размеру.
«Киндерлех! Киндерлех, штиль! – женщина в круглых очках, на восьмом-девятом месяце, с черным шависом на голове, поворачивается к двухлетнему сыну на заднем сидении, вцепившемуся в пластиковый чехол с папиной широкополой шляпой. – Юделе, мейн шейне, бите гиб дем татес хут!».
Рядом с водителем – молодой хасид с бритым затылком, в маленькой бархатной кипе. От детей – а их целая орава – его отделяет три ряда сидений. В какой-то момент девочка с русыми кудряшками, лет трёх-четырёх, начинает плакать.
– Рахель, Рахель! — кричит ей через толпу папа. – Не плачь, я сейчас дам тебе хлебушка.
Он вытаскивает из целлофанового пакета дешёвый нарезной батон.
– Передайте ей хлебушек! – голос ортодокса звучит театрально и восторженно.
Два кусочка батона переходят из рук в руки по крайней мере пяти человек и достигает Рахели, которая вгрызается в хлеб и затихает.
ЗАВТРАК НА ТРАВЕНа траве, в парке Неве Шаанана, валяется дохлая ворона лапками вверх, взъерошенная, среди жуков, личинок и пожухлых листьев. На дереве сидит живая ворона - лапками вниз, гладкая и упитанная - выедает жуков из ветки. И она среди листьев, но эти зеленые и мясистые.
Я тоже валяюсь на траве и вижу, как та, что на дереве, подлетает к дохлой. Смотрит на нее пару секунд пристально, склевывает с трупа несколько личинок и летит обратно на ветку. Я похож на мертвую ворону больше, чем на живую, так как тоже лежу, почти неподвижно, и не клюю жуков.
Следует сказать, что на живую ворону я не похож решительно ничем, разве только внимательными и ничего не понимающими глазами.
_________________________________________
Об авторе:
МЕИР ИТКИН Меир Иткин родился в 1976 году, в новосибирском Академгородке. Закончил гуманитарный факультет Новосибирского государственного университета. Изучал славянскую рукописную традицию переводов псевдо-Дионисия Ареопагита. Работал редактором, книжным обозревателем и журналистом. Публикации в проектах «Здесь», «Артикуляция», а также журналах «Реч#порт» и «Двоеточие». С 2018 года живёт в Хайфе, где занимается музейным делом.
скачать dle 12.1
