Редактор: Женя Декина
(рассказ)
Чай пах сосновыми шишками. Нина любила этот запах, его пряную смоляную резкость. Снаружи рассвет не спеша отъедал по кусочку от темноты, и первая птица раз за разом повторяла привет чуть охрипшим со сна голосом.
Нина постояла минутку в мирном предутреннем одиночестве, полюбовалась силуэтами спящих детей. Разметавшись поперек топчана, свесив ногу из-под комка одеяла, шевелила во сне пухлыми губами Соня. Сережа дышал неслышно, ровно, только чему-то хмурился, что-то снилось. Нина заметила, что в углу рта его залегла совсем взрослая складка, и вдруг остро захотелось, как лет десять назад, легонько прикоснуться к ней губами, разгладить, отогнать тревоги и дурные сны. Не стала будить — пусть поспит. Так мало этого мирного счастья у них оставалось.
Нина выбралась на крыльцо и, прищурясь в мутное зеркало, осторожно, ловко, привычно прочертила синюю полосу посередине лба. Хорошо тем, у кого здесь морщинка — рука не дрогнет, всегда получится ровно, как у официалов. Обжигая рот о железную кружку, Нина отхлебнула еще пару слишком больших торопливых глотков и зябко застегнулась до верха. Пора выдвигаться.
Иногда вот так, заставая себя посреди самых привычных действий, человек оглядывается в жизни, бегущей вокруг, будто только проснувшись: как я оказался в этом месте? Как все это сложилось, какая тропинка меня привела сюда? С Ниной такое теперь бывало нередко. Так что, пока руки привычно крутили баранку, обруливая ямы и ухабы, она также привычно пересказывала про себя шаг за шагом эту историю, будто подлатывая, поправляя шаткий, грозящий обвалиться мостик к самой себе. Это успокаивало.
Сначала: ты одна, и твоя младшая — особый ребенок, и ты учишься с этим жить, учишься слушать, думать, читать, перепроверять, доверять интуиции, не доверять интуиции, ссориться с Богом, мириться с Богом, радоваться малому, опять и опять начинать сначала.
Потом — эпидемия, карантин, закон о вакцинации, иммунные паспорта, синие полоски. Как и все обязательное, они начинались как добровольные, как прекрасный самоотверженный жест: первые, кто рискнул на себе, рисовали их на своих лицах, как знак поддержки врачей — как синие полосы на их тайвековых костюмах. Потом стали делать тату. После так отмечали уже всех привитых, сразу с выдачей имммунопасса. Пока Нина сомневалась, металась, прикидывала, как лучше — потихоньку закручивались гайки. Без пасса — ни в школу, ни в сад, ни в офис. Без полоски на лбу — ни в самолет, ни в поезд. Это ее не особо пугало, Нина, пережив карантин, вообще стала не из пугливых. Даже когда в автобусе к ней — единственной в маске и без синей полосы — прицепилась какая-то бабка, стала орать водителю, гнать волну, и Нину просто-напросто высадили под белы руки на ближайшей остановке — она только хмыкнула — мало ли в жизни психов — и дальше пошла пешком.
Но она сомневалась. Жизнь ее приучила. У нее есть сын и дочь, Сережа и Соня, а у них есть только она одна, и только она за них отвечает. Если что-то случится с кем-то из них — им всем троим придется туго.
Потом — звонок. Таня, боевая подруга, товарищ по несчастью и по счастью. У Тани сынок, Сева — почти ровесник Нининой Сони. Тот же диагноз, та же сохранность, примерно те же прогнозы — на том они и сдружились, будто сверяли свои жизни друг по другу. А еще у Тани детский врач, очень хороший. Он убедил: у них чудесный сад, потерять место жалко, и все равно это станет обязательным рано или поздно, лучше планово и как следует, чем экстренно и черти как. Но оказалось, что лучше было не планово и не экстренно, а никак.
— Они даже поствакциальное осложнение не признали!
Таня рыдала и рыдала в трубку, а у Нины в глазах было сухо и бело — от ярости, от бессилия, от горя.
С того дня она начала врать. Рисуя полосу на лбу, она больше не сомневалась. Она придумывала, что делать. Перевела Сережу на заочное, написала Соне отказ от сада — в ворохе ее диагнозов выбрать причину было несложно. Нашла арендатора на квартиру. Продала милую сердцу голубую Микру и купила невзрачный, но безотказный Форестер. Рассказала немногим знакомым, что съедет на лето в деревню — Соне нужен воздух, а там можно гулять сколько хочешь, без всяких графиков и пропусков. Сняла половину от «дальних денег» — доли, оставшейся от родительской квартиры — они лежали хорошо, надежно, думала, Сереже на образование, но теперь поняла — нужнее. И купила дом — в глуши, за копейки, старый, но еще крепкий, на краю села, на отшибе, ближе к лесу.
Привыкать оказалось легче, чем она ожидала. Нина училась копать, сажать, топить печь, заправлять баллоны газом. Поправила крышу, наняла мужиков почистить колодец, поставила антенну, чтоб телефон ловил безотказно, но главное — съездила в район к единственному надежному провайдеру, выложила на стол неприличную пачку денег, и за месяц к ее домишке прокопали выделенку: интернет у нее был теперь как в Москве. Сережа учился по лучшим роликам, которые она сама отбирала. А Соня поболела-поболела, а потом и вправду окрепла на деревенском воздухе и молоке. Подружилась с курицей и кошкой, ворковала над лейками и ведрами, запускала пальчики в песок, тыкала соломинкой в лягушку.
Они прожили так почти год, а зимой пришла новая волна, и первым делом случилось то, что обещал Танин доктор. Антипассы стали изгоями давно, а теперь они разом, в один день сделались вне закона. Нина помнила тот митинг с разгоном. Когда ровная цепь бронежилетов без слов пошла вперед, а потом расступилась, давая дорогу такой же толпе, только с синими полосками на перекошенных лицах, а дальше — кровь на асфальте, кровь и ужас… Ночами, уложив детей, она сидела, обхватив себя руками, тряслась и смотрела ролик за роликом, пока они не исчезали из сети — так рассыпался на глазах ее мир, его последние осколки.
И тогда они ушли в леса.
Их маленький форум найти было непросто. Они не высовывались в публичных местах. А те, кто решился всерьез — предусмотрительно перешли в отдельный приватный чат задолго до того, как все случилось. Они нравились Нине именно этим: они думали, как и она, на два шага вперед.
Их было двенадцать семей, двенадцать маленьких домиков, лихорадочным трудом поставленных за лето посредине леса — и кто-то, она уже не помнила кто, предложил название — Апостолы. Почти у всех были дети, и Нина настояла: интернет вместе с электрическим кабелем от ее домика потихоньку-потихоньку, под видом дренажной канавы, довели до леса, а потом до самых Апостолов. Детям надо учиться, учиться надо как следует. Нина и сама старалась как могла: занималась с ними английским, немецким, испанским.
Все это было рискованно, а поначалу и очень трудно, но Нина была — кремень. Что-то в ней умерло — то, что отвечало за сомнения. Она смотрела на лица новых товарищей и видела отражение своего: решимость в твердо сложенных ртах, в умных глазах и обветренных лицах. Они говорили мало и много работали. Уставали до мутной тупой тошноты, а с рассветом вставали и принимались за дело снова, и постепенно из подобия партизанского лагеря Апостолы стали зажиточным хутором, тайным скитом, поселением несуществующих людей, проскользнувших меж зубьев частого гребня государственной машины.
Вот так она оказалась здесь.
Лесная дорога кончилась, Нина взглянула на себя в зеркало заднего вида, проверяя, все ли в порядке, перед тем как выйти на свет. В Апостолах она держала пасеку. В придачу к этому ей доставалось самое рискованное: ездить на окрестные базары, продавать мед, покупать то, что они не могли делать сами, без чего никак нельзя было обойтись. Раньше ей помогал кто-нибудь из мужиков, а в последний год все чаще — Сережа. Нина видела: год назад он был тонкий, взъерошенный, воробушек-слеток, а сейчас в неполные шестнадцать глядел мужиком, и уже на равных со старшими ворочал пни, боронил, забивал свиней, таскал ящики, поплевав на мозолистые ладони. Сын ее вырос. Что ж дальше? Нина будто одна во всех Апостолах задавалась этим вопросом.
Впрочем, нет, не одна. Сережа заговорил с ней первый. Долго мялся, не мог подобрать слова, вздыхал и ворочался в темноте, а потом разом выпалил отчаянной мальчишеской скороговоркой: я хочу учиться в институте. Я хочу жить в большом мире. Я не хочу всю жизнь провести в лесу. И — не вынес ее молчания. Прибежал, неловко ткнулся лицом ей в живот, плакал, как в детстве: прости меня, мама.
Нина молчала недолго. Сказала: конечно. Выучишься в медицинском, и у нас, если что, будет свой врач. Она думала об этом давно. Здесь, в Апостолах, все волей-неволей поздоровели, и пока обходились своими силами, даже и переломы, бывало, лечили сами — но случись что серьезное — и все, помирай под сосной? А у нее Соня.
Они все продумали. Сразу решили, что в Апостолах об этих планах никому не расскажут. Нина поколебалась было, но потом эту мысль отмела: сиюминутный риск в глазах ее товарищей однозначно перевесит. А если ее изгонят из этого лесного псевдорая, то — что ей делать с Соней? Так что все планы они обсуждали вдвоем, тихим шепотом, после отбоя. В институт нельзя, надо в колледж. Тестирование туда он написал заочно — хорошо, но не слишком блестяще, чтоб не выделяться. Она когда-то давно, еще до первого переезда, купила им всем поддельные пассы — детские с тех самых пор лежали без надобности, а теперь вот сослужат. В училище, да еще и в провинции — пожалуй, сгодится, а потом к институту там сами дадут ему новый.
За Сережину рассудительность Нина не волновалась. Вот только жизни среди людей он совсем не знал и не видел. Ночами она рассказывала, а Сережа запоминал: он ведь был маленький тогда, город помнил плохо. Она стала брать его с собой на базар, чтоб попривык, пригляделся. И говорила, говорила — все, что ему могло пригодиться.
Иногда накатывало: ведь насовсем отрезаешь, ни навестить, ни ему к тебе не приехать, может, даже и знать ничего не будешь. Договорились: он заведет себе блог, выбрали платформу, вместе придумали ник, чтоб она его узнала. Трудно успокоить мятущееся сердце, но Нина стерпела. Сережа держал лицо — немногословный, солидный, каким стал в последний год — но чем ближе был срок, тем чаще Нина замечала, что и его гложет.
…А сегодня — последний день. Нина оглядела базар. Время было уже послеобеденное, торговля почти замерла. Ей хотелось собраться пораньше, ведь вечером еще в баню. Пожалуй, еще полчаса и она отсюда двинет. Нина перепоручила прилавок заботам соседки и отошла на пять минут — в туалет. Пока пробиралась между зажавшими рынок ларьками со всякой мутью, ей вдруг остро захотелось купить что-нибудь, какую-нибудь ерунду дать Сереже с собой. Сроду она не взяла ни копейки из наторгованного за мед, да и вообще импульсивные покупки остались где-то в другой жизни, но сейчас она решила, что — можно. Повод позволяет. Да и много ли она возьмет. Да и кто, в конце концов, узнает.
Прижимая к себе пачку печенья и пакет карамелек, Нина было двинулась обратно к своему месту — и тут увидела их. Проверка. Трое в форме медленно двигались по торговому ряду, и народ суетливо рылся в карманах и сумках, выуживая документы. Внутри заныла паника. Нина медленно выдохнула, успокаивая себя. Вообще, это был не первый случай. Она уже попадала в проверки, и прошлые разы все сходило благополучно, ее затрепанный пасс и подделанные ветеринарные заключения на мед вопросов не вызывали. Просто нужно сохранять спокойствие, не терять голову, напустить на себя обыденный, скучающий вид. Но сейчас почему-то ноги не шли вперед, слабость и тошнота подкатывали волнами, она вся дрожала. Только не сегодня, пожалуйста, только не сегодня.
Разум сказал: в таком состоянии подходить не надо, и Нина свернула обратно, будто обычная покупательница, передумавшая толочься по жаре, и неспешным шагом пошла по улице. Печенье с конфетами на ходу запихнула в видавшую виды наплечную сумку. Покружила, вернулась, взглянула издалека. Проверка никуда не ушла, двое топтались как раз рядом с ее местом. А третий лениво подпирал собою ограду у входа на рынок. Черт. Вот это уже плохо. Если привлек их внимание — то теперь уж точно не надо соваться в пекло. Нина порадовалась, что всегда отгоняла машину подальше и ставила где-нибудь в тени на соседних улицах. Не меняя праздного выражения лица, свернула налево, потом еще — длинным кругом обходя рынок, пошла к машине. Бидонов было жалко, и меда тоже, хотя сегодня она взяла не так много — потому что поехала одна, потому что хотела дать отдохнуть Сереже. Ладно, может, еще получится переждать и вечером за ними вернуться. В крайнем случае, можно и бросить, купить новые — возместить из собственных денег, скопленных случайными переводами в интернете.
За спиной завыла сирена. Умом Нина понимала, что это не за ней, но разум затмил какой-то животный страх, и всех ее сил хватило только на то, чтобы удержать себя, не броситься по улице бегом. Она завелась и рванула с места, не думая уже ни о чем, лишь бы оказаться подальше, скорее, немедленно.
Пришла в себя километров через двадцать. Дорога между полей была совершенно пуста. Нина съехала к обочине — одно название, лишь бы в канаву не упасть — и заглушила мотор. Нашла в бардачке чьи-то столетней давности завалявшиеся сигареты. Она не курила, наверное, со студенчества. Нет, с первых замужних лет. И вдруг, вместе с глубокой затяжкой, нахлынуло давно забытое: как они с Гариком, еще бездетные авантюристы, с одной палаткой махнули автостопом в Крым. Ночевали на берегу, собирали мидий, пекли их в углях, убегали от охраны какого-то санатория, застукавшей их в недвусмысленном виде на пляже, хохотали, пили вино из горлышка, курили одну на двоих. Купались нагишом по ночам. Гарик любил море страстно, отлично плавал и пугал ее тем, что даже в темноте заплывал так далеко, что его и не видно становилось. Сколько лет прошло. Где-то он теперь.
Нина затушила окурок, забралась в машину и включила маленькую рацию, ловившую милицейскую волну — это Степан придумал, их главный по технологиям. Сначала было ничего интересного, а потом сердце упало: кто-то матерился на весь эфир, что остался без обеда, потому что стоит тут в перехвате, а товарищи, к которым он взывал, все не едут на подкрепление.
Два часа она кружила самым дальним маршрутом, сверяясь с картой, зарулила едва не в соседнюю область, но, кажется, обошлось. Пробралась в Апостолы уже в сумерках. Решила пока никому не говорить о сегодняшнем, справедливо рассудив, что с завтрашнего утра все и так будут стоять на ушах из-за Сережиного ухода, и вряд ли после этого кто-то куда-то сунется — так что отсрочка никому не повредит. А сегодня им нужны тишина и покой.
И был мирный, хороший вечер. Сходили в баню. Пили чай, играли с Соней, выкладывая на столе узоры из спичек, Сережа смешил ее, составляя каких-то диковинных зверей: то ежа с длинным носом, то свинью с ногами, как у жирафа. Легли вовремя. Сереже надо было уйти в середине ночи, чтобы к утру выйти в нужном месте на автобусную остановку. Нина лежала без сна и слушала дыхание своих детей.
А потом — пора. Она таки сунула ему в рюкзак спасительные печенье и карамельки. Вышла проводить, пройти с ним хотя бы недалеко — ведь и на машине не проводишь. А когда обнимались на прощание, Сережа вдруг выговорил ей в плечо:
— Мама. Я не хотел говорить, но скажу. Я не пойду в медицинский.
— А куда? — она отстранила его от себя, взглянула в лицо — и увидела, даже в темноте, как глаза ее сына сияют.
— В мореходку.
Она прижала его к себе, порывисто, крепко, будто огромным, все разрастающимся в груди сердцем могла обнять его целиком.
Улыбнулась непослушными мокрыми губами:
— Дерзай, сын. В добрый путь.
И похлопала по плечу, отпуская.
Вернувшись в дом, Нина тщательно навела порядок. Убрала подальше промокшие от росы свои вещи, расплела волосы, нырнула под одеяло. Силы кончились разом, прошлый день и эта ночь истратили их дочиста. Нина закрыла глаза. Высоко, над головой, над немудрящей кровлей, над спящими Апостолами мерно шумели сосны — и Нине снился прибой. Неведомое, далекое, огромное звездное море, поманившее в путь выросшего ее сына.
_________________________________________
Об авторе:
НАТАЛЬЯ ВДОВИКИНАПрозаик, выпускница мастерской О. А.Славниковой в Creative Writing School, живет в Москве.
скачать dle 12.1
