Литературный клуб СРП. СЕРДЦЕ ХЭРИ

Редактор: Юрий Серебрянский


(коллективная подборка)



Литературный клуб Союза российских писателей основан в прошлом году по инициативе Первого секретаря СРП Светланы Василенко для работы с авторами: поэтами и прозаиками, членами Союза и кандидатами, начинающими и теми, кто уже продолжительное время успешно трудится на литературном поприще. Ведущими клуба стали Геннадий Калашников, Вика Чембарцева (секция поэзии) и Александр Евсюков (секция прозы). А художница, переводчица и прозаик Сати Овакимян создала логотип нашего творческого объединения – книгу-бабочку.
На заседаниях клуба происходят подробные, неизменно вдумчивые и при этом оживленные разборы, так что авторы получают важную «обратную связь»: ценные отзывы, многогранный коллективный взгляд на свои произведения, а также рекомендации в авторитетные издания. Начав работу личными встречами за общим столом в Библиотеке им. А. П. Чехова, мы не остановили свою активную деятельность и на период пандемии продолжили ее в онлайн-режиме.

В данной подборке, выходящей в восьмом месяце года, я рад представить вам сразу восемь замечательных авторов-женщин. Уверен – их короткие рассказы и миниатюры никого не оставят равнодушным, а непременно увлекут по пути от первого осмысления смерти ребенком и осознания своего одиночества, через внутренние переживания, через утрату и обретение своей пары, к самопознанию, любви, способной на жертвенность, и пониманию, что любое расставание любящих – не окончательно. Каждая из этих историй способна одарить читателя точными психологическими подробностями. И каждую украшают мягкая ирония и самоирония. Одни более сдержанны, другие предельно откровенны, но все вместе выглядят как прекрасное ожерелье из разноцветных жемчужин.

В добрый путь! Яркого и увлекательного чтения!

                                                         Александр Евсюков
                                                         Прозаик, критик,
                                                         заведующий секцией прозы Московской организации СРП 



Виктория Татур. БАБУШКИНО ОБЛАКО

– Бабушка-а, – в длинной ночнушке до пят я ныряю под одеяло, – расскажи сказку.
Прижимаюсь к мягкому, раздобревшему телу, от которого пахнет сеном, молоком и сладким потом. С шумом втягиваю носом этот запах и готовлюсь слушать.
– Чего рассказывать? Я и рассказывать-то не умею.
– Тогда почитай.
Бабушка тяжело переворачивается на бок и тянется к тумбочке, где лежит потрепанная книжка с цветными картинками.
– Только не ерзай! – она надевает круглые очки в толстой оправе. – «Один раз Павлик взял с собой Котьку на реку ловить рыбу. Но в этот день им не повезло: рыба совсем не клевала. Зато, когда шли обратно, они забрались в колхозный огород и нарвали полные карманы огурцов». 
– Бабушка, ты вчера этот рассказ читала, и позавчера.
– Хороший рассказ, правильный. Слушай и запоминай.
Я слушаю. И запоминаю. На всю жизнь. И каждый раз боюсь, вдруг этот Котька испугается и огурцы не вернет. Но Котька храбрый, он всегда огурцы сторожу возвращает.
– Ну, теперь спи, – бабушка аккуратно вынимает пластмассовую гребенку из седых волос. И там, у нее в волосах, получаются тонкие бороздки. Она снова поворачивается на бок и выдергивает провод лампы из розетки.
В темноте я слышу, как она молится, торопливо крестясь:
– Господи благослови, Царица небесная, Матушка родная.
За окном воет соседский пес.
– Не к добру, – заключает бабушка.
А я лежу и думаю, какое оно это недобро? И как сделать так, чтобы оно не наступило?
Мыслями уношусь высоко-высоко в небо. Там становится темно, а я такая крохотная точка, вот-вот исчезну. И не будет больше ничего. Меня не будет. И бабушки не будет. И так страшно становится. Жутко. Бр-р-р.
– Бабушка, – я прижимаюсь к ней еще теснее, – а ты правда молодой была?
– Правда.
– Как моя мама?
– Как ты.
– Не может быть! – отвернув одеяло, я сажусь в кровати.
Бабушка легонько тянет меня к себе. Укрывает ноги и тщательно подворачивает одеяло.
– Спи уже, – вздыхает она. – Утром в лес идти, пока ягода добрая, росой напитая.
– А что, бывают злые ягоды? – я натягиваю одеяло до самого носа.
Кажется, соседский пес перестал выть. Тишина.
– Быва-а-ают, – широко зевает бабушка. – Такие ягоды далеко за горой растут. Баба Шара, которая на хуторе живет, их по ночам собирает. Сушит, а потом в ступе толчет. Слова страшные на них наговаривает.
– А потом? – мое сердце колотится. Мурашки по коже пупырышками вскакивают. И даже пальцы покалывает.
– Потом она толченые ягоды с мукой смешивает и пироги печет. Узнает, кто из детей по ночам не спит, так их пирожками и угощает.
– Ой, – я вскрикиваю и закрываю руками рот. – Она вчера мне пирожок давала. Я съела.
– Ну вот, вырастут у тебя теперь заячьи уши и нос пятачком.
– А говоришь, сказки рассказывать не умеешь, – я надуваю щеки и вытягиваю губы.
Снова завыл соседский пес. На чердаке заскребла мышь. Нет-нет, да и скрипнут половицы, словно изредка переговариваются друг с другом.
– Бабушка-а, – снова тяну я шепотом. – А когда люди умирают, они на небо улетают?
– На небо.
– И ты туда полетишь?
– Полечу. Сяду на облако и на тебя смотреть буду.
– Ты только сегодня не улетай, и завтра. И еще долго не улетай, хорошо? А то мне без тебя скучно будет.
– Ну, это уж как Бог положит.
Я чувствую, что она улыбается. Значит, не улетит пока. А сама представляю, как Бог каждому человеку кладет в тарелку кашу. Кому-то ложку, кому-то две, а кому-то и до краев. Если ты хороший и добрый человек, тебе Бог много-много вкусной каши положит. И мне кажется, что ее нужно есть не спеша, маленькими ложечками.
– А расскажи, как ты маму нянчила?
– Ой, зыбну люльку об пол и побегу корову доить. Вот и все, – усмехается бабушка. – Люлька потом долго-онько на пружине качается.
– А тебе не жалко маму было?
– Тогда не жалели. Время другое.
– Какое?
– Трудное.
– А меня тебе жалко?
– Жалко, – соглашается бабушка. – Вот твой дедушка меня всегда крепко жалел.
– За что?
– А ни за что, любил очень, вот и жалел.
Жалеть, значит любить, думаю я про себя. И мне становится всех-всех жалко. И даже соседа Ваську, который в меня из самодельной трубки черемуховыми косточками стреляет. Наверно это из-за того, что у него велосипеда нет, а у меня есть. Завтра днем обязательно дам ему прокатиться.
А рано утром я с бабушкой в лес пойду. Она возьмет огромную плетеную корзину. А я буду срывать маленькие желтые пуговицы цветов пижмы. Кажется, их можно пришить к платью и пахнуть летом. И, чем крепче их пришьешь, тем дольше оно будет.
Но лето всегда заканчивается. А потом еще одно, и еще.
– Ма-ам, почитай сказку, – просит меня сын.
Мы лежим с ним в той самой комнате. Правда, не осталось дивана, свидетеля наших с бабушкой ночных разговоров. Но на чердаке я нашла ту самую потрепанную книжку с цветными картинками.
– «Огурцы», – читаю я название.
– Не-е, про огурцы скучно, давай про машины или про роботов.
– А ты слушай. Слушай и запоминай. Этот рассказ еще бабушка мне читала.
– Расскажи, какая она была.
– Бабушка? – я задумываюсь. Трудно подобрать слова, простые и правильные. Наконец нахожу нужное: – Честная. Бог ей много положил.
– Чего положил? Каши?
Сын смеется детским заливистым смехом, в котором еще нет страха и боли утраты. А я закрываю глаза и чувствую, что бабушка, как и обещала, сидит на облаке, смотрит на нас и улыбается.



Анна Харланова. ПРО МИШКУ, ТЕТЮ САНЮ И ТОЛИКА

Захлебнуться собственной рвотой, – что может быть страшнее?! Мишка слышал, как родители говорили об этом шёпотом, а соседские бабульки – те не стеснялись, громко обсуждали «хахалей» и какого-то «Зелёного змия», который тётю Саню до добра не довёл. Зелёного змея Мишка не встречал, хотя много раз видел тётю Саню и в старом грязном халате, и в сарафане с оторванным кружевом, который назывался непонятно – «пеньюар». Мишка крутил дома глобус и видел страну ЮАР, которая находилась в Африке. Может, тёти Санино платье привезено оттуда, может, его сшили чернокожие люди негры, может, кружева сделаны из листьев кружевного дерева?..
Тётя Саня была мамой Толика, Мишкиного друга. Теперь Толик остался один одинёшенек, никого у него, кроме пьющей матери, не оказалось. Отцов у Толика было много: сначала дядя Вася – дворник; потом Петрович – грузчик продуктового магазина, хороший дядька, с ним всегда было, что покушать; ещё двух дядь Толик не успел запомнить, а дядю Слона не знал по имени... Когда встал вопрос, куда же девать осиротевшего мальчика, настоящего отца найти не удалось.
– Ты ж теперь си-ро-та! – говорили бабки у подъезда.
И звучало это обидно, как «срамота» и «сволота». Но Толик предпочитал не огрызаться, потому что бабульки выносили ему кто пирожок, а кто яблоко.
Был, конечно, ещё он, Мишка, но это, оказывается, совсем не считается. В мире взрослых людей дружба – не в счёт. И в скором времени Толика забрали в детский дом. 
– Я приеду к тебе в гости! – кричал Мишка в форточку со своего пятого этажа, потому что на улицу его не пустили.
Было видно, как Толик внизу рыдал и вырывался. Листья тихо падали, и на фоне большого жёлтого ковра фигурка мальчика напоминала паучка или муху, маленькое насекомое, а не человека. 
– Вот до чего пьянка доводит, – сказала мама и ушла в магазин. А Мишка долго сидел у окна и не шевелился.
Потихоньку стемнело, и вдруг зажглись фонари. Мишка вздрогнул, словно проснулся, и вспомнил, что проголодался. Три шага по комнате, по коридору направо – ммарш! 
На кухне было светло призрачным уличным светом, слева – кран с перемотанным изолентой горлом, дальше – плита, а прямо, почти у самого окна, – большие стеклянные бутыли с вином. Вино ещё не приготовилось, по маминому мнению, оно «бродило» и должно было успокоиться недели через две. На каждую бутыль сверху, вместо крышки, были приделаны резиновые перчатки, поначалу они безвольно висели, потом поднялись торчком. И вот сейчас гигантские бутыли тянули к Мишке свои вражеские руки, словно мало им было забрать у него друга Толика, словно решили они и до Мишки добраться, схватить, вцепиться в горло...
Мишка пулей бросился в прихожку, где как раз на такой крайний случай висел на крючке его меч-кладенец.
– Врёшь, не возьмёшь! Получай! – рычал Мишка сквозь зубы и рубил руки врагов своих с остервенением настоящего воина.
Когда мама вернулась из магазина и включила на кухне свет, она увидела поверженные бутыли и разлитое вино и заметила Мишкины израненные ноги. Но она ничего не сказала, крепко прижала к себе сына, – и тогда он выпустил меч.



Анна Кравченко. ПРАЗДНИК

– Засунь себе это «гендерное равенство», знаешь куда!
– Но, кисуль…
– Быстро давай иди! Ничего не хочу слушать…
Шарф и шапка летят шерстяным комом в лицо мужчины. Его светлая длинная чёлка теряет артистичность и объём – прилипает ко лбу.
Дверь быстро захлопывается за вытолканным на лестничную клетку Антоном. Он спускается на лифте и выходит из подъезда. Видит Наташу в окне. Она хлопочет на кухне. Наверное, ставит шампанское обратно в холод?
Антон натягивает шапку и уныло бредёт к подвалу. Там внизу, через десяток разбитых ступенек, железная дверь с табличкой: ООО «Флора 2000».
Пол с бывшей белой, а теперь посеревшей плиткой. На нём валяются сочные листья. Их топчут, и получается зелёная слизь. Воздух затхлый: запах гнили и застоявшейся воды.
Из-под ярко-голубых век безучастные глаза смотрят на Антона:
– Мы уже закрыты.
–– А дверь была открыта.
– Блин!
– Да мне только…
– Вам, мужики, всем сегодня «только», – скривились ненакрашенные сухие губы. – Кончились!
– Э-э-э… – мнётся Антон и достаёт из кармана денежную купюру цвета ошмётков на полу, – Кисуль, а если посмотреть…
Счастливый Антон сжимает в руке толстые вялые стебли и улыбается голубым теням. Девять поникших красных бутонов кивают.

***

Звонок утром восьмого марта заставил вздрогнуть и проснуться. Неловко дернулась за трубкой и ушибла запястье о тумбочку.
Вместо поздравления телефон мерзким голосом начальника сообщил, что придётся вылезти из дома, приехать в офис и переделать накладные. В конце, гад, поздравил:
– С праздником, Наташа! С Международным женским днём! С утра всё сделаете, и ещё весь день останется свободен. Подарки и поздравления продолжите принимать. А кроме вас некому…
– А Кротова?
– Кротова не может – детей не с кем оставить.
Козёл…
Встала, нервно поводила по зубам щёткой, захватила волосы в хвост. Зеркало нахально отражало все недостатки на лице.
Натянула колготки. Порвались. Где прозрачный лак? Мать его за ногу! За ту самую правую ногу, от большого пальца которой побежала вверх стрелка.
Увидь меня в это утро мама, она бы неодобрительно покачала головой и сказала: «Женщина всегда должна оставаться женщиной». Как мама умудряется «высказываться», если её даже рядом нет? Кстати, надо позвонить сегодня в Ульяновск – поздравить.
Офис. Компьютер. Принтер.
Три часа.
Вернулась к метро. Дверь в вестибюль тяжело качнулась и пустила внутрь. Сразу за воздушной завесой притаился неожиданный подарок – бомжи. Они грелись в тёплых ветрах метрополитена и «одаривали» всех женщин цветами и фруктами, источая тройную радость выпитого одеколона с нотами герани, лаванды и бергамота.
Да ты, Наташа, уже начинаешь ощущать праздник? Так всегда бывает, когда он тебя подстережёт и осчастливит в самом неожиданном месте. В конце концов, женщина всегда должна оставаться… Тьфу, мама, ну хватит!
Прежде чем идти домой, решила зайти в супермаркет – купить себе праздник.
Перед линией касс в чёрных вёдрах стоят слюдяные кульки. В них тюльпаны – булавочные головки. Грустно смотреть. Нет, не надо таких: только испортят всё своим утлым видом.
Подошла к фруктовым рядам. Здесь пахнет сладкой свежестью. Надо «вербовать» для праздника ярко-красную клубнику. Вместо цветов – ягоды с цветом. Нет, клубника – дрянь, в каждой пачке совсем по-весеннему цветёт плесень.
Настроение тает, как товар на полках магазина в праздничный день. Поторопись! Задача – найти торт. Он должен быть вкусным, ярким – заменить собой цветы и ягоды. Ла-ла-ла, вот он!
Нет, мужик, пожалуйста, поставь его на место! Твою же… с Восьмым марта твою матушку…
Ладно. Куплю шампанское. Розовое. Сделаю такие маленькие бутерброды, украшу их зеленью. Будут красиво смотреться на тарелке.
Ой, а перед кем? Перед кем будут «смотреться»?
Пойти к кому-то из соседей? Сидеть и соловеть от тоскливого тепла чужого очага. Ловить на себе участливые взгляды. И обязательно кто-то шёпотом, но непременно слышно, спросит:
– Наташа всегда такая нелюдимая?
А потом, не дожидаясь ответа, добавит:
– Конечно, с таким характером ей личную жизнь не устроить.
Нет, лучше позову Антона! Он наверняка Восьмого марта свободен. Этот не продаст: он же свой!
«Он же свой – он же свой!» – весело запело в душе Наташи.
«Потому что голубой…» – дополнила услужливая рифма.
Вы замечали, что когда человек решает что-то правильное, то у него непременно мысли рифмуются?
Гендерно безответственный Антон приехал без цветов. Ему просто очень хотелось выпить с подружкой и скоротать свободный вечер.



Галина Маркус. ТУФЛИ

 

Одна пара туфель решила расстаться. Нет, «пара» – это не подходящее для случая слово. Да простит меня великий и могучий, но и он должен понимать, что этих двоих придется разделить. В общем, две туфли надоели друг другу. С чего все началось, и кто первый начал – теперь уже и не вспомнить. Но особенно обиженной считала себя правая. На нее приходилась, как она утверждала, самая серьезная нагрузка при ходьбе, ее набойки сбивались в два раза быстрее, а первый, самый ответственный шаг, всегда начинали с правой ноги. На все ее жалобы левая только презрительно отворачивалась и нарочно стучала каблуком как можно громче.
Однажды правая туфля так рассердилась, что решила вообще никуда не ходить. Она просто спряталась под тумбочку в коридоре, пока хозяйка одевалась. Расчет получился верным – у хозяйки как раз были нелегкие времена, а рядом стояла еще одна пара лодочек – примерно таких же, только более старых. В итоге хозяйка отправилась на работу в разных туфлях. А левая – получила себе старую, с обшарпанным мыском, спутницу.
 «Вот теперь опозорятся, и станут меня ценить! – злорадно думала правая, отдыхая под комодом. – Все будут показывать на них пальцем!» Она с нетерпением ждала возвращения хозяйки и рассказа о кошмарном провале. Возможно, хозяйку даже уволят с работы – как неадекватную. А над левой все будут смеяться.
Но все прошло странно тихо. Левая туфля, вернувшись, гордо отвернулась мыском к дверям. А хозяйка… похоже, она ничего и не заметила! Нет, надо же быть такой растяпой! О чем ходит – думает? Тоже мне, женщина называется!
И правая туфля озлобилась еще больше. И на хозяйку теперь даже сильнее, чем на левую. Да и правда, обидно, когда твоего отсутствия никто не замечает!
Вскоре она нашла способ по-настоящему привлечь к себе внимание. Хозяйка куда-то поехала и была, как обычно, настолько погружена в себя, что едва замечала что-то вокруг. Она спустилась в метро. Подошел поезд, открылись двери, и, как только она стала входить, правая туфля исхитрилась и зацепилась за порожек вагона. А, зацепившись, немедленно слетела с ноги – и упала в промежуток между поездом и платформой – прямо на рельсы.
Хозяйка тотчас очнулась. Она успела выскочить обратно из вагона до того, как закрылись двери. Поезд прошел, а она в растерянности стояла на одной ноге и всматривалась в драгоценную потерю, гордо и одиноко лежащую между шпалами.
«Вот так вот! – возликовала туфля. – Ну, и кем ты меня теперь заменишь? Как ты пойдешь без меня? Так и будешь стоять здесь, и плакать, понимая, кого потеряла! А эта левая – идиотка! Кому, кому она теперь нужна? Без меня ее просто выкинут – вот и все! Кончит жизнь на помойке, будет ей там чем гордиться!»
Правда, эти мысли, промелькнув, быстро исчезли – под набегающим новым поездом. Туфля вжалась в бетон так сильно, как только могла. Ей вовсе не хотелось превратиться в страшную, искореженную уродку. А если ее оставят здесь навсегда? Если никто ее не заметит? Хозяйка уйдет – и что дальше? Что? Что… Одна – она тоже никому не нужна… ни-ко-му.
Но хозяйка поковыляла к дежурной по станции – толстой сердитой тетке с усами. Та приволокла крюк на длинной палке, и туфлю извлекли. Вот тут-то и настал черед ее триумфа! Хозяйка была просто счастлива! Она не шла – летела! Но была осторожной. Посматривала на ноги каждую секунду – проверяла. Боялась потерять, значит!
Однако когда женщина вернулась домой, она сказала вслух: «Пожалуй, эти туфли слишком уж разносились. Я их больше не стану обувать, а то опять, не дай Бог…»
Сказала, и засунула их обеих в коробку. Выбросить, наверное, было жалко.
Так они и лежали там вдвоем – правая и левая. Много лет лежали. Сначала не разговаривали. А потом – начали разговаривать. А что им еще оставалось делать? Да и общие воспоминания – как-то сближают. 

Аксана Халвицкая. СЕЗОН ОХОТЫ

Нарвала крапивы на щи. Заварила смородинку. Полезла в мансарду за ружьем. После половодья на соседском участке плавали два селезня, а ты обещал гостей. «Люди, между прочим, учёные, а ты Борхеса не читала». «Успеется», – говорю, а сама думаю: «Как же ты за изоляцию оброс – посажу такого между грядками, чтобы трясогузки сидераты не клевали. Из укрывного шляпу забацаю, перо селезнёвое вставлю, а тушку на углях запеку. Главное – посильнее чесноком натереть, чтобы тиной не пах – угощать же их чем-то надо». Уже и салат задумала к дичи: листья молодого одуванчика на вкус – совершенная руккола, покрошу туда остатки магазинного огурца, маслом заправлю – получится царский обед. С этими мыслями на второй этаж и вскарабкалась, а оттуда как зашуршат!
«Аааа! – завизжала так, что у тебя внизу перезагрузился компьютер, а селезни перелетели на два участка ближе к реке. – МЫШИ!»
«Ну, предположим, мыши. Ну и что? – не дожидаясь загрузки винды, ты продолжил писать диссертацию на обоях, – ты прочла критический обзор, что я направил с утра?»
 «Читаю! – выкрикнула я, хватая висящий на гвозде сачок, – очень захватывает!»
Увесистое древко сачка мешало маневрировать, поэтому с лестницы я съехала, громыхая, словно бочка с антоновкой, и чуть не сшибла кота, который прикончил завтрак и сонно переваливался с лапы на лапу. Кот посмотрел на меня презрительно.
«Где это мы шлендраем?» – нарисовалось на его отъевшейся морде.
«Правильно говорить – промышляем!» – ответила я, задавая коту направление, в котором ему следовало бы пойти – в сторону кишащей мышами мансарды. А сама обула сапоги поубойнее и, с сачком наперевес, отправилась на охоту.
Селезень был откормленный и зеленогрудый. Я кралась к нему лисицей, раздумывая – нафаршировать яблоками или изюмом сойдет? Он косился лиловым глазом – я пригибалась к траве. Он тянул клюв к грядке – я замахивалась. Он клевал червяка – я прыгала. «Чмавк!» – лужа поглотила меня и насмешливо заквакала. Зацепившись за корягу, сачок безнадежно утоп. Селезень поспешил ретироваться над огородами.
Когда я пришла домой вся мокрая и зеленая, ты покончил с обоями и снова перебрался за комп. Кот сидел у тебя на коленях и подозрительно облизывался. На кухне булькали пельмени, и пахло первым в этом году смородиновым чаем – лето окончательно вступало в свои права.
«Пока Тургенева не прочитаешь, охотиться больше не пойдешь!» – засмеялся ты, разглядывая мою перепачканную физиономию. Я фыркнула и отправилась отогреваться в бане. Гости, кстати, так и не приехали – побоялись новую Ниву в луже утопить. А ты говорил – учёные…

Светлана Шумилина. ПРОХОДИМЕЦ

Большой просторный автомобиль «Сузуки Гранд Витара» я любовно называла «Проходимец». Прозвище очень ему шло: любые дороги с ним становились доступны, но и второй смысл слова казался оправданным.
Проходимец возил меня в той жизни, где еще было небо, в котором хотелось летать. И я летала, забыв обо всем и думая, что так будет вечно. Но вечного нет.
…Летая, я взрывалась от счастья с силой, преодолевающей тысячи километров. И это еще до того, как я впервые испытала оргазм. Раньше я думала, что оргазм – это обман: его придумали мужчины, чтобы заманивать женщин в постель или распущенные девицы, чтобы заставить нераспущенных себе завидовать. Я была в этом уверена: сорок лет жизни ни разу не дали повода усомниться. К счастью, вечного нет.
Не помню, в какой последовательности происходили события – не помню намеренно: если не придавать времени значения, оно исчезает и превращается в вечность.
Однажды мы с Проходимцем застряли в пробке на оживленной улице города. Как обычно, я перебрасывалась смс-ками с тем, кто разрушил мои иллюзии об оргазме.
Не знаю, как это впервые случалось у других женщин, но большинство утверждает, что мужчина находился рядом и физически участвовал в процессе. В принципе, если не считать того, что мой мужчина был за девять тысяч километров от меня – все произошло именно так.

Он позвонил, и мы долго говорили ни о чем, пока вдруг мне в голову не прилетела мысль спросить, что он думает о реальности оргазма у женщин. Он громко рассмеялся, а потом, догадавшись, что это не шутка, затих, и я услышала в трубку, как застучали его ботинки по кабинету. Раздался характерный звук запираемого дверного замка. В это время зазвонил телефон на рабочем столе и резко смолк – поднятую трубку бросили на клавиши.
– Что ты делаешь? – спросила я.
– Устраняю помехи, – коротко ответил он. – Никто сюда не войдет и не позвонит, пока не кончишь.
Я тогда уже не спорила с ним. Верила безоглядно, но насчет «кончишь» засомневалась. А потом я прожила два невероятных часа, самых приятных и самых странных в моей жизни. Он говорил, что делать, как лечь, как и что трогать; приказывал молчать, если я начинала спрашивать; велел все точно выполнять и дышал в трубку…
Поначалу мне было неловко, но это быстро прошло – новые ощущения захватили меня и с силой, которой я не могла противиться, заставили чувствовать тело, изгибать его, находить невероятные положения, в которых напряжение маленького органа достигало максимума и отдавалось вглубь, вытягивая тугой струной сладкую боль внутри. Она нарастала, собиралась на острие невидимой иглы, и я животным чувством предвкушала, как сорвется… обожжет и дернет тело, как пульс пробьется везде, и я буду физически его ощущать… как тело на короткий миг само станет пульсом и освободится, наконец, от напряжения, примет сладкую боль и воскреснет, несколько раз умерев.
– Как ты? – глухо спросил он, выждав несколько секунд после нечеловеческого крика, вырвавшегося из меня.
– Ужасно!
– Разве тебе не было хорошо? – удивился.
– Хорошо.
– Что же тогда ужасного? – смеется, – Ужасно хорошо?
– Ужасно, что раньше я этого не чувствовала…

Так вот, однажды мы с Проходимцем застряли в пробке. К тому времени я уже поверила в оргазм и даже несколько раз смогла испытать его. Я переписывалась с тем, кто научил меня быть хеппи. Его смс-ки приходили на маленькую красную раскладушку «Самсунг».
Мы кипели оба: у меня – утро, у него – конец рабочего дня. Я сказала что-то лишнее, слишком нежное, и он завелся. А когда он заводился, я начинала готовиться к взрыву. Он это знал, и ему это очень нравилось.
«На тебе – что?» – «Синее платье в горошек…» – «Шелковое?» – «Да» – «Ух!... А под ним?» – «Чулки» – «Покажи!».
Отправила фото ног в чулках, с задранным подолом платья. Реакция тоже пришла ммс-кой.
Я: «Положу телефончик с фото туда и буду представлять, что я сверху…».
Звонит. Голос срывается, но и через девять тысяч километров я чувствую запах, заполняющий пространство – память навсегда срастила его с голосом. Мне становится не по себе, совсем не по себе. Стоим в пробке уже минут двадцать. Двадцать минут я изнываю от желания, а тут еще этот голос!
– Сунь руку в трусики и скажи мне, что чувствуешь.
– Не издевайся надо мной… – прошу не о том, чего хочу на самом деле. Я хочу, чтобы это никогда не заканчивалось: пробка, он, я.
– Что чувствуешь? – вопрос звучит как приказ.
– Тебя хочу.
– Вот я, бери и пользуйся!
– Поможешь?
– Конечно. Вводи пальчик…
Еще минут десять полного затмения, и я, наконец, разжимаюсь.
– Смогла?
– Да-а-а…
– Зачем остановилась? – чужой голос заставил меня повернуть голову вправо.
На соседней полосе стоял КАМАЗ. Водитель, мужчина средних лет, смотрел на меня из открытого окна высокой кабины…

Мия Миурская. ПО ДОРОГЕ НА ЛОНГ-БИЧ

Выжженный солнцем деревянный настил. На берег накатывают волны Атлантики. Жара против холода московского лета. И никого. Только Сережа – разрывает мой телефон уведомлениями, – но сбереги вас бог от этого идиота! В наушниках звучит голос сдержанного и строгого Фрэнка Синатры – «Нью-Йорк, Нью-Йорк…».
«Ты куда подевалась? Ответь, ну, ответь!» 
На досках вибрирует мобильник, а я сижу, болтаю ногами и жмурюсь от яркого света – вот он, мой длинный остров, мой рай.
«На Лонг-Бич». 
Показываю мысленно Сереже язык и злорадно хихикаю.
«Да лан сочинять, Машк».
Анимированный ржущий комочек всплывает на экране.
«Небось у матери. Или у Лидки, в деревне под Владимиром. Слуш, Лидка все еще сажает картошку?»
Град катающихся от смеха колобков осаждает мой телефон.
«Бе-бе-бе!»
«Ты пьяная, что ли?»
«Бе-бе».
«Машк, не дури».
Делаю фотографию – песок, волны, и крыло чайки влезло в кадр; жаль, Сережа не слышит ее крика. Внизу снимка – моя счастливая, каких не бывает, физиономия; фотокамера затушевала морщины, и волосы разметал ветер. Сережа и раньше-то не обладал красноречием, а тут, бедолага, даже подходящего смайлика не отыскал. Всегда он у меня бедолажным был.
«Машк, ты как там оказалась?»
«Самолетом. Сереж, извини, но между нами все кончено. Я замуж выхожу. За нормального мужчину. Слышишь? За нормального!»         
«Ты ж это... уже…»
«Его зовут мистер Гэтсби, Джей Гэтсби».
«Дура ты, Машк».
Молчу.
«Машк... а, Машк? Обиделась, Машунь?»
Молчу.
«Лан, ты это... возвращайся домой, где бы ни была. Я люблю тебя, Машк».
«Сам дурак!»
Мой супруг Сережа отключается. Тереблю мобильник, аж ладони вспотели – не чужие все ж, двадцать лет прожили. Первое свидание: ромашки, наши пальцы рук в замок сплелись, и завтрак в Макдоналдсе. Потом, когда Сереже становилось тоскливо, он всегда шел за американо, в Маке порция большая, и время начинало пятиться раком. Ему родители квартиру на Арбате оставили, обветшалую, без мебели, зато окнами на улицу художников. Мы вышагивали по брусчатке, и в моем воображении песок скрипел под подошвами ботинок, как на длинном-предлинном пляже. Жалко Сережу. «Так рассудить, один он остался, старый, а еще глупый. Его ж, убогого, нельзя бросать».
Я езжу теперь одна в деревню под Владимиром, в кособокий домик на шести сотках; Лидка все еще выращивает картофель. Или к матери, и мы рыдаем, обе, на кухне за столом с цветочной клеенкой. Вино пьем. Много вина, как на свадьбу. Или на похороны.
Отрываю голову от стола – Сережа, оп-па! Жмется в инвалидном кресле, худой, сгорбленный, и глаз его дергается. Он больше не ходит и не разговаривает. Мычит, как умственно-отсталый. Ему пятьдесят, а лицо, как у дебила. Ну, натуральный дебил: глаза выпучены, череп лысый, блестит. В наушниках по-прежнему поет Синатра. Плеер на паузу – пора кормить Сережу.  
Сую Сереже в рот ложку. Он глотает кашу, и взгляд его щенячий. «Поди, помер бы без меня, Сереженька». Широко улыбаюсь. Он любит мою улыбку. Кривит губы в ответ, и струйки клееобразной манки стекают по уголкам его рта. Вытираю. «Сколько раз говорила, не кривляйся, когда кормлю, зараза». Прислушиваюсь к тишине Сережиного молчания, неотвратимо сходя с ума в стенах пропитанной болезнью комнаты с видом на парадную улицу – там вечный праздник.
Живем мы на Сережины сбережения и не ходим работать; у Сережи работать не получается. Я плачу врачам за надежду услышать, что Сережа когда-нибудь встанет на ноги, заговорит. Мой Сережа – парень непредсказуемый, с него станется. Тогда я обязательно улечу. На Лонг-Бич. Прочь от московского безумия и Сережи, будь он неладен. Кретин.
Втыкаю в Сережины уши наушники и выкатываю его на улицу. Не знаю, любит ли он Синатру, приходят ли ему сумасшедшие сны Восточного побережья Соединенных Штатов? Снаружи прохладно, и ветер колется. Укутываю Сережу шарфом, до самой лысины. В конце концов, он становится мне родным, окончательно, и я знаю, что люблю его, слабого и слабоумного, эту его ложку и трехразовое питание, и несчастную Лидку с огородом во Владимирской области, и докучливую мать.
Теперь, когда мне становится тоскливо, всегда везу Сережу к Макдоналдсу, за американо, там порция большая, и время отматывается обратно. Я рассказываю Сереже добрые сказки – «ты вылечишься, мы обязательно сядем в самолет; нет, ничуть не постарел, а несуществующий мистер Гэтсби – ты и есть». Мы медленно бредем – и катимся – по дороге на Лонг-Бич и слушаем, одни наушники на двоих, Фрэнка Синатру, старомодного и обаятельного господина в черном костюме – «…Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Ирина Митрофанова. СЕРДЦЕ ХЭРИ

                                          Должен вам сказать, что мы вовсе не хотим завоевывать космос. 
                                          Мы хотим расширить Землю до его границ. 
                                          Мы не знаем, что делать с другими мирами.
                                          Нам не нужно других миров… Человеку нужен человек.
                                                                                Станислав Лем, Солярис

И почему же ты не забрал меня обратно, Океан-разум! Ведь всё же закончилось, действительно закончилось. Я должна была отпустить, должна, но не отпускала. Это было невозможно, ты же сам всё время говорил: «Моя Хэри». Смеялся надо мной. Я не могла без тебя больше двух дней: начиналась паника, хоть стекла бей. Увижу тебя – только тогда успокаивалась. Ты не представляешь, чего мне стоили все эти твои командировки по молодости, мне действительно казалось, что если ты не вернешься к сроку, я исчезну, я даже начинала исчезать, но ты всегда успевал вовремя.
Когда заболел, мне даже спокойнее стало. Прости... Мы с тобой теперь всё время были вместе.
Ведь ты же обещал, что не бросишь, ты же знал… Эта какая-то злая шутка, сбой программы. Они все глупости говорят. Жила без тебя, училась, работала, поклонники эти... Но я же тогда и не была Хэри! Ею я стала с тобой.
Они говорят, я всем очень нужна, вокруг столько хороших людей… Как объяснить, что я не совсем человек, я Хэри?! Я не могу так, как вы! Радоваться, радоваться, ростки из земли оттаявшей проклёвываются, чувствуешь запах весны? Нет. Нет, не нарушилось у меня обоняние. Просто не я это всё вижу и нюхаю.
Ты бы сейчас рассмеялся, да? Я знаю, я плохо формулирую свои чувства, и живу я тут плохо, потому что не умею здесь жить. Чужая. Только с тобой была на Родине, ты и был моей Родиной.
Вчера в очереди в церкви женщина передо мной стояла. У неё тоже муж умер. А та, что свечки продаёт, в утешение ей говорит, что там настолько хорошо, если куда надо попадешь, что кто бы здесь ни остался и как бы тебя ни любил, всё равно обратно не захочется…
Я так испугалась, что дальше и слушать не стала. Ведь если ты попал, куда надо, значит, уже и не думаешь обо мне. Может, ты, все-таки, не туда попал? И я тебе там нужна… Только бы знать, что нужно сделать, чтобы попасть именно в твоё «не туда», и мы бы опять были вместе.
Это ничего, что трудно, у нас ведь и раньше были нелегкие времена. Мы бы всё выдержали.
Я не разбираюсь во всем этом. Что значит высшая любовь? Кого и что мне придется любить там, если не тебя? У меня не получится. Может тогда, все-таки, океан заберет меня назад? Чтобы меня вообще, совсем не было… без тебя.
А если мы будем вместе там, где хорошо, и болезней нет, и старости, и бороться не с чем... Чем мы займемся? Помнишь, ты художником когда-то хотел стать, а потом решил, что глупости. А там, наверное, нарисуешь птичку – и она сразу оживает. А бывает, что птичка не дорисуется, вырвется и давай летать, верещать. Мы за ней, мол, вернись, ты же не дорисована! Но уже не поймать. А потом нам Бог или еще какой райский начальник –выговор: «Вы своим рисованием всю породу нам перепортите, тренируйтесь-ка на лягушках». И вот мы уже на понижении, земноводных рисуем. А все равно – рай.
Фантазия у меня, наверное, дальше анимации не идет, но я подучусь, может, есть там какие-то курсы, вроде повышения квалификации, перед райскими кущами… Инженерно-атеистические мозги переправить. Я согласна учиться.
А если у тебя что-то будет не получаться, и ты будешь нервничать, – я помогу и успокою, я же это умею… Ведь и в раю, наверное, хоть какие-то неприятности, мелкие, но случаются, нельзя же совсем без трудностей…
Когда наш институт расформировали, я же пошла работать в кафе, а ты в автосервис. Мы же не стали от этого несчастными. Даже когда ты заболел, ведь были же минуты радости… Ты говорил, что лечение похоже на научный эксперимент, когда гипотеза, вроде бы, верна, но результат не гарантирован. А попытаться всё равно интересно.
Ты был сильным человеком, а я? А я была с тобой. С моим сильным человеком, который иногда немножко нервничает, если что-то не получается, но его всегда можно успокоить. Детей вот не было… Это потому, что я не совсем человек, но ты же знал это и всё равно любил меня.
Не разлюби меня, пожалуйста, где бы ты сейчас ни был!
А может, я зря сомневаюсь. Ты не хочешь, чтобы я исчезла. Не мой черёд. Что-то напутали или, может, кто-то, как водится, вломился без очереди, вот я и оказалась в хвосте. Это ничего. Она ведь движется, эта очередь. Я достою и обниму тебя.

скачать dle 12.1