Редактор: Сергей Баталов
Предисловие Сергея Баталова: стихи Полины Михайловой — гимны радости, силе и любви. Но это та радость, к которой приходишь, преодолевая боль и страдание. И тем сильнее ценишь обретённый свет. ШРИФТ БРАЙЛЯ Мы узнали, что я ослепну, когда ели с мамой тёплые суши.
Врач позвонил в телеграмме и скинул что-то на электронную почту.
Мама сначала перебивала, не слушала.
А потом поняла, что точно.
Сделались бутафорскими эти дурацкие «унаги с авокадо»,
Мама ещё минут десять таращилась на чёрный дисплей.
А под потолком висели фотографии звездопада,
И рассветного зарева — у дверей.
Написали папе. Папа пришёл. Вместе поехали домой на такси.
Обронил: «Мы об этом знали — просто думали, что не так сразу».
Потом снимали куртки, а я разглядывала такую сногсшибательно красивую
Шторку с аквамариновыми стразами.
Окулист касался ногтем моего ногтя, и в нашу следующую встречу,
Что всё получится, что шансы есть и не такое лечат, сказал —
Что у меня такие рыжие косички, ребяческий оскал, детские костлявые плечи,
…Но какого чёрта такие взрослые глаза?
Мне сегодня приснился сон, что нам, как разлучаться — невдомёк.
А мои болезни глазок — просто пиксели в каком-то файле.
Что родители говорят в кровати, а я просыпаюсь, как растрёпанный василёк.
И
Не знаю
Шрифт
Брайля.
ВЛЮБИТЬСЯ В ДВОРНИКА Папа говорит, что самое опасное — обжечься горящим пластиком,
Мама — у Мёртвого моря стать затворником.
Но я-то знаю, что самое опасное —
Влюбиться в дворника.
Его фотографии — неприлично тёмный bug
(Где я даже метлу нахожу уместной, кстати),
Он так бережно переносит мусорный бак,
Что теперь я разучилась уезжать.
Я же девочка-стёклышко, девочка-оригами,
Не планирую, что ещё будет и будет ли,
Только б мой дворник сегодня своими руками
Поднимал меня выше и выше от земли.
У него такие стоптанные берцы, такие противоречивые надписи на футболках:
Что-то во мне сразу нажимает «пуск».
Он никогда не говорит ничего колкого.
…Потому что не знает русского.
Чёрные брови, заеды в уголках рта,
Мой дворник — уголёк, выносливый, как Vespa.
Он не напоминает, что я — та,
А только шепчет что-то на узбекском.
Дарит мне новенькие мокасины и вязальные спицы с наконечниками;
Вместо томика Монтескьё и нот «Марсельезы»
Присылает Вконтакте жёлтенькие сердечки
И гифки с зелёнкой на порезах.
Папа говорит, что самое глупое — поступить на юрфак,
Мама — смотреть на близких свысока.
А самое смелое — это заметить у дворника
Милую родинку около кадыка.
СУПЕРСИЛАЭто так просто — быть женщиной рядом с мужчиной: не боясь этих непривычных, театральных слов.
Быть ей в палатке, на лыжах, в лодке; на соседней улице, в Мурманске, в Риме.
Когда сидишь у него на коленях и понимаешь, как же тебе повезло.
И для этого — совсем не везло с другими.
Оказалось, всё это можно! Будить его, когда ночью заболел живот;
Забыть приготовить ужин в день своего концерта или поэтического вечера —
И за это он не выскажет ничего,
Кроме того, что слушал тебя бы вечно.
Это так просто — рассказывать о том, что дорого, и не замечать в ответ ни намёка на насмешку;
Выкрикивать, как ты любишь жизнь — и видеть не ухмылку (мол, девочка), а серьёзный взгляд.
Это так просто, описывать каждую подробность своего дня с паузами вперемешку
И чувствовать, что это для него свято.
Это так просто — не знать, что такое, когда он хлопает дверью и уходит;
Намекает на то, что пора бы стать внимательнее, когда берёшь на поезд к родителям билеты,
Не поздравляет с днём рождения, потому что экзамен или неудача на работе.
Разве люди любят — для этого?
Оказалось (а раньше я этого даже не представляла!),
Быть любимой женщиной — это не заплаканные глаза в стёклах машин, и
Мой билет из «нашей» Вечности до автовокзала
Вышел самым счастливым.
Когда буду стоять перед полем чего-то захватывающего, безмятежная, как нигде
(Вот в чём была та самая суперсила) —
Даже не вспомню, как прижималась ночью к тебе,
…А это только тебя будило.
ОДНОКОРЕННЫЕОднокоренные имена у влюблённых — гиблое дело.
Паспорту и автозамене такая игра не к месту.
Ты, когда прислонялся ко мне (чёрное струилось по белому),
Говорил, что я — это голый текст.
Но разденусь — и видно одни пробелы.
Я не прикасалась к бюстгальтеру, в котором с тобой
спала, и к майке — как к святым вещам,
Но потом всё равно случайно бросила в стирку.
По спирали, почти как твой завиток на затылке,
Билось всё, что ты нарёк и наобещал,
И текла в барабане подземная Монастырка.
Почему, почему мне кажется, что ты — был?
До началки, до первого кофе, до первого теста.
Был, как выученная молитва, как помада или блеск, как тыл.
Я бежала к тебе ото всех, кто меня любил,
Через наше изуродованное детство.
Тем подростком, который нам покупал изюм,
Изнасилованной христианкой в замызганной чайхане
Ищешь этот дурацкий способ выжить наедине
С тем собой, которого сам для себя придумал.
Если я — это текст,
Ты — комментарий ко мне.
ПОСАДИТЬ ГРЕЙПФРУТдля неё важен зрительный контакт и чтобы, когда они вместе, он обязательно держал её руки.
чтобы не рвал цветов, умел готовить омлет с грибами и кабачком.
а ему важно — не умереть от скуки,
и никогда не разговаривать ни о чём.
для неё — господи, упаси найти что-нибудь, что сильнее ей нужно, чтобы жить —
главное разговаривать о каждой мелочи, высказывать каждое своё открытие и лейтмотив.
она уже много лет окунается в немоту и бросается на поиски во всю прыть.
упаси её боже этого в нём не найти.
она помнит первую секунду, когда он спросил, как её зовут,
как заперлась в шкафу и шептала: «господи, помоги мне»,
он мечтает посадить на балконе грейпфрут.
а у неё аллергия.
ему хочется всей душой, так, что внутри разгорается пожар —
чтоб она стала громче, позволяла себе пошлый взгляд и первая начинала целовать.
а ей — на заброшенный трамвайный завод, стать врачом и разрисовывать коробочки от сигар.
но, чтобы стать врачом, нужно уезжать —
а не терпится быть с ним ближе и ещё больше доверительных бесед, самых нежных слов.
чтобы с ним — ощущать себя безотлагательно так же, как с собой.
ему же — чтобы она кричала во время оргазма и чувствовала от щиколоток до висков —
их
единый
сердечный
бой.
ей нужно… но чуткость — это: «а знаешь, мне внутри и впрямь хочется громче кричать»,
«я тут тоже подумал: разговаривать было бы круто»…
ну а миру-то что?
минус один — врач.
да счастливый обладатель грейпфрута.
МЫ ЖЕМы же приехали в этот номер делать сам-знаешь-что.
Ну давай уже, начинай.
Конопушки ночного города сквозь небесное решето
Светят и советуют нам не то;
Ты фарфоровый и испуганный, но зато
я — почти femme fatale.
Мы же так беззащитны, в принципе, так что иди сюда,
Ну чего ты стоишь и мнёшь кайму своего свитшота.
я, пожалуй, так давно говорила «да»
И каталась за великаном туда-сюда
По большой кольцевой, как по Данте.
Что ты?
Я слишком шикарна и молода?
Мы же… К чёрту, ты всё уже понял про этих женщин —
Дети: плачут, если что-то не получают.
От тебя пахнет устричным соусом и обычной общажной гречкой,
От меня — невстречей того, кто решится меня беречь.
Дай-ка поцелую твои увечья.
И притворюсь, что каждое освящаю.
Мы же с тобою — помнишь? — солнышко и луна:
Никогда не схлестнёмся больше, только в номере (где ж ещё?)
Но тебя царапает эта моя рыжина,
А меня — твоя проседь, родинок белизна,
А тебя — моё мужество, сам знаешь в чём.
СМС ШИВЕникому не желать зла, просроченных выводов, фальшивок,
удалять любой хейт, как пропущенные входящие.
потому что рано или поздно у всех получится стать счастливыми,
даже у бывших, стерв и тех, кто ничего не значит.
быть женщиной, которую опасаются упустить,
зарабатывать столько денег, сколько необходимо.
знать, что, когда есть кого любить,
всё оказывается выполнимым.
вставать рано, потому что набережная так красивее,
не избегать грусти и разочарований,
ведь вселенная исполняет всё, что мы попросили:
наша задача — правильно формулировать желания.
искать причины не только в себе, когда лунное сплетение рвётся в клочья,
говорить мужчинам в лоб, что неприятно, впредь,
почти у каждого есть, кому нельзя звонить ночью,
но мы все мечтаем в итоге этого не иметь.
оставлять любимым право на оговорки и погрешности,
не требовать точных формулировок, вымученных слов, штампованных признаний.
поскольку если и падать замертво,
то не от споров, а от нежности.
пользоваться вишнёвой помадой, что размазывается от поцелуев и наготы,
помнить, что чьи-то новые девушки наступают на те же грабли —
но когда им больно, они листают под одеялом твой паблик
и возвращаются в строчки, которые публикуешь ты.
там, где скользко, не бояться прослыть сукой.
замечать, когда вокруг не люди, а тамагочи.
вести конспекты от руки, пока остальные печатают на ноутбуках,
и писать тексты, которые хочется.
относиться одинаково как к зависти, так и к комплиментам,
найти то «самое дело» в расхожем «на самом деле»,
помнить, что мы здесь не для дедлайна/магистратуры/собеседования —
это они для наших целей.
не подстраивать заключения под особенности ошибок,
быть там, где бережно целуют в плечо.
изредка переписываться с шивой.
и никому не рассказывать, о чём.
МАМ, ТЫ УЕХАЛА, КОГДА МНЕ БЫЛО СЕМЬ Мам, ты уехала, когда мне было семь.
Испекла в дорогу пасхальный кулич и сырники с вишней.
Мы боялись, бились, думали насовсем.
Насовсем и вышло.
Посчитать, сколько раз мы виделись — хватит пальцев и миллиона входящих.
А если дни сложить, получится чуть меньше года.
Но клянусь, для меня услышать, как ты смеёшься по-настоящему,
Дороже солнца и кислорода.
Ты живёшь в городе Хайфа и молишься в бахайском храме.
Мамочка, пока тебе Бог рассказывал, он краснел —
Что, когда я никого не помню/падаю от слабости/погибаю,
Ты для меня — часовня и придел?
Не отвечай ничего тому шутнику,
Не слушай того, кто озлобленный и спесивый,
Знай, я никогда тебя не обреку
На то, чтоб не быть счастливой.
Ты не читала мне сказок про драконов и Кощея;
Была в телефоне, а не у кровати,
ждала обвинения — а не подвоха.
Но есть кое-что поважнее ежедневных щей —
Научить уходить оттуда, где тебе плохо.
Питер Хёг, Харуки Мураками, Стивен Кинг —
Разве они, кроме слов, как-то были рядом со мной?
Я-то теперь знаю не из книг,
Что такое быть любимой и живой.
Ты научила меня не верить романам/красноречию/сонетам Шекспира,
Не запоминать всё, что кто-нибудь написал или сказал.
Научила тому, что дом — это не новая квартира,
А там, где тебе не скажут «я от тебя устал».
Мамочка, каждый раз, когда будешь заглядывать в море — мятую простыню
(И не важно, Христос смотрит оттуда, Протей или Шива),
Знай, я никогда тебя не обвиню
В том, что позволила себе стать счастливой.
ПРОБЕЛЫВ Заполярном вкусная ряпушка и дорогая халва.
Я молчу, что на правый — зрячая и слепая — на левый.
Подбираю такие правильные слова.
Рас ставишь н ужные пробе лы?
Ты засмотришься: на мне будет тень от платка,
Несколько потерь и платье цвета морошки.
Тебе покажется, что крещусь, издалека —
Но так застёгивают серёжки.
Будешь не замечать, как завидую хищным зорким птицам,
Как оступаюсь перед бордюром и сажусь от доски справа,
Что охотился, что выдернул мне глазницы,
Но достал их, а они изнутри — ржавые.
Поверишь в то, что вот она, любимая —
Бог не выдержит и прилетит с заполярным норд-вестом:
От изумления перевернёт Иерусалим
И будет умолять нас остаться вместе.
Богу всё равно, кто на левую сторону — в темноте,
Он предложит нам вечность настойчиво и упрямо.
Но ты не хочешь, чтобы у твоих детей
Была слепая мама.
ПОДСОЛЕННАЯ ВОДА Моя мама в Израиле учится пользоваться заряженным пистолетом.
Говорит, что держала только калаш (а может, и не держала никогда).
Пистолет лежит на столе. Он, инжиры, открытка, которая осталась с лета,
Мамочка, я не успела сказать про это:
Мы ведь, по факту — подсоленная вода.
В Хайфе тихо. Мой израильский пляж животом загораживает полстраны.
И уже два дня не использовалась кофемолка.
Мамочка, я хочу, чтобы ты прилетела ко мне, и мы
Обнимались долго-долго и не двигались долго-долго.
Кто-нибудь, кто не знает про пустыню Негев, Аль-Аксу и ХАМАС,
Хочет, чтобы его мама не повышала голос, покупала жевательных медведей, была теплее.
А я — понимаете? — мечтаю не пересекаться с Сектором Газа
И чтобы моя мама увидела моих детей.
Нагревается асфальт, покрываются чёрной каёмкой каллы около подъезда,
Мама подготовила бомбоубежище (принесла туда матрасы, стулья, печень трески и даже велотренажёр).
И пока она спит рядом с пистолетом, в одежде, в кресле,
Я пишу ей в ватсапе про то, что, мамочка, если
Если что-то и будет — то это не смерть, а нечто губительнее ещё.
В мире, где можно запросто заказать еду
Ты же не встретишься с террористами — мама, да?
Что им наша любовь? Плохое зрение, рыжая голова?
Что им мой законченный МГУ?
Мы ведь, по факту — подсоленная вода.
РАНКА НА ЛАДОНИ Мы ремонтируем лодку. Мне одиннадцать. И радость в том, что сама радость пока отложена на потом.
Папину руку держу: как дверное кольцо, как как бинт, как руль от велосипеда.
У папы чёрные волосы, и он носит водолазку под пальто.
А я — ортопедические кеды.
У него в глазах — прочитанные у детской кроватки Верн и Дюма,
Деревянная лодка, белые ночи и любимая дочка в смешном венке.
…А у меня между пальцев щепка, серая, как сурьма.
И я этой щепкой — бью по его руке.
Дует ветер, потому что у папы капельки на ресницах и бровях;
Он тихонечко: «Зачем ты так, солнышко моё золотое?».
У него изувечена ладонь — а я и не знаю, зачем я так!
Ищем пластырь — заклеить красное и сырое.
Мне пятнадцать. Ботинки Доктор Мартинс, скалодром каждую среду, и
Дома ждут, когда легко и когда паршиво.
У всех отцов дочки как дочки: с низкой самооценкой/выбирающие парней-абьюзеров.
А я счастливая.
Если вызову пожар — папа поможет потушить огонь,
Если убью — закопает труп, поверит на слово, испепелит зацепки.
Буря — а он протягивает свою ладонь
Вместе с рубцом от щепки.
Девятнадцать. Сегодня ночью умерла папина мама.
Первый раз слышу, как папа скулит и стонет.
Сотрясается его спина, шея, мужественная и безглавая,
но главное —
Бледный шрамик у него на ладони.
Я сомневаюсь: всё ли я делаю правильно?
Как обычно ведут себя люди, чтобы помогать родным?
И он тычется носом в мою толстовку, и ложится на карамельный кафель,
Мы теперь одни.
На коленках дрожит июнь и алюминиевый котелок с ягодами и кипятком.
Я в экспедиции с весны, папа в больнице с января. Двадцать пять.
И врала по мелочам, и не приезжала уже давным-давно,
А он опять:
«Солнышко моё, всё, что ты будешь делать — я приму,
Детей не винят за то, что не могут выйти из ада».
Папочка, как же я позволила тебе оставаться одному
И вовремя не была рядом?
Экспедиции длятся, как юность голого землекопа. Тридцать один.
Столько щепок уже побывало в моих руках!
Забывала рецепт шарлотки, неправильно находила середины;
Ранила, точно зная, зачем я так.
Я била папу финкой в сердце, а он в ответ рвал его, как Данко;
Столько моих ботинок прошлись по нашей с ним рукописной иконе.
Но единственное, о чём жалею — что он сжимает ту маленькую ранку
В своей ладони.
_________________________________________
Об авторе:
ПОЛИНА МИХАЙЛОВАПоэт. Родилась в 2002 году в Москве. Окончила литовскую школу им. Балтрушайтиса и философский факультет МГУ им. Ломоносова, учится в магистратуре Высшей школы экономики «Литературное мастерство» (проза). Стихи и проза печатались в журналах «Нева», «Юность», «Новый мир», «Южный маяк», «Млечный путь» (Иерусалим), «Пролиткульт», «Изящная словесность», «Кольцо А», «Пашня» и других. Сборник стихотворений «Ранка на ладони» (2022), сборник рассказов «Топить можно вернуться» (2024) по гранту Президента РФ. Победитель секции «Поэзия» семинара-совещания «Мы выросли в России» — Урал. Победитель конкурса «Состояние полёта» (2024). Участница экспедиции на Северный полюс БАЭ-2018. Живёт в Москве.
скачать dle 12.1
