Редактор: Сергей Баталов
Предисловие Сергея Баталова: стихи Анастасии Бугайчук – своеобразный диалог разных лирических «я» – и того, которое вглядывается в бездну, и того, которое спорит с первым, стараясь отвести взгляд от её глубин. Чистый звук её стихотворений только подчёркивает чистоту переживаемых при этом эмоций.
* * *
что-то стрекочет резвое
отблески схороня
ловко петляет лезвие
пятится вбок земля
как ты проносишь горькое
так чтобы мимо глаз
звали когда-то Колькою
только не в этот раз
мальчики спят послушные
видят большие сны
как ты стоял на Пушкинской
в озере той весны
что, скажешь, нету озера
нету – а всё равно
падает яблоко озимью
не пощадив голов
катится красно-чёрное
жжётся под ним земля
женщина полумёртвая
носит внутри меня
ссадина некрасивая
через её живот
тянется Хиросимою
скоро уже, вот-вот
* * *
я пишу отсутствием всякой уверенности, что это будет написано,
своим детским сном про белую пустую комнату,
галечный узор на полу,
где стану сидеть до самого возвращения родителей
и перекладывать с места на место свою будущую жизнь,
нелепую и ошеломительную, вовсе никогда не случившуюся,
случающуюся каждую секунду, пока никто не видит.
я пишу ночным кошмаром, красными вспышками,
блестящим асфальтом после дождя,
цветком асфодели, пылью,
поднимающейся над дорогой,
которую я не думаю, что осилю,
но всегда наношу на карту.
я пишу повторяющимся воспоминанием,
покалыванием в кончиках пальцев,
замиранием, когда вижу что-то такое же прекрасное,
как и... (всегда не хватает сил договорить,
может, и не стоит, лишнее).
дребезжанием, которое издает трамвай,
сворачивая на соседнюю улицу и задевая ветви деревьев,
столпившихся у дороги.
я пишу годами испуга и тихой нежности,
почти неразличимой в электрическом свете
(говорят, при нём нельзя рассматривать иконы –
думаю, при нём нельзя жить, но об этом после).
когда-то я писала желанием запутать,
сейчас думаю, что всё должно быть ясно
при первой же встрече с невысказанным, бледным,
подрагивающим в ночном воздухе на заправке,
куда заходишь за баночкой колы в два часа ночи.
сказать обо всем нельзя, и это к лучшему,
хотя с каждым разом все сложнее играть
в усреднённого человека,
не сгорающего поминутно в серебристой стружке,
большого, неизмеримого, не переводимого
на повседневный язык раздражения и усталости.
я пишу в надежде никогда не возвращаться
на место невыясненной пустоты,
от которой изо всех сил пытаюсь уберечь
всё, что мне дорого,
но не знаю, как это сделать.
я пишу осознанием собственной невозможности
и одновременно смущения,
которое охватывает меня при необходимости
что-либо объяснять –
особенно когда я и сама не могу понять,
куда подевалась та волнующая сумеречная неподросшая кутерьма,
подъемы и спуски, качели и парки,
где мы прятались от суеты
(и похоже, я всё ещё прячусь,
отказываясь воспринимать эту жизнь
как нечто постоянное и размеренное –
кому-то нравится думать, что это так,
и я не стану спорить).
я пишу, стесняясь задавать уточняющие вопросы,
лёжа под толщей воды, над которой сияет свет,
неотличимый от света, на который мы все смотрели
ещё до всякого написанного стихотворения.
* * *
что напоминает мне о тебе?
камеры слежения, плохой рэп
синяки под глазами
снегопад за серым окном
нашей монолитной школы
холодная вода в умывальнике
сухой обмылок
запах бензина на заправке
расцветающая астра mp3-проигрывателя
не отвеченное сообщение
не могу справиться с тревогой
будто кто-то придёт и скажет
Настя, это не стихотворение
ещё бы – отвечу я
последнее время мы только и делаем
что даём вещам новые имена
они топорщатся
клацают
и после падают бездомные
в прошлогоднюю листву
не замеченную дворником
это не ласточка не рассрочка
не улочка не улика
что же это такое, мама
спрашиваю я синюю женщину
а она улетает
не расслышав концовки
так я оберегаю своих близких
от попадания в эти тексты
но они уже стоят на пороге
с чемоданами и свертками
спрашивают водички
* * *
ты машешь мне с лодки,
и я вздрагиваю во сне,
потому что то, чего не было,
обступает меня кольцом,
начинает лизать мне руки,
слюна его липкая жадная жалкая,
ты машешь всё настойчивее,
всё безнадёжнее,
чтобы вскоре раствориться совсем.
я никогда не видела твоё лицо
настолько безмятежным,
как будто для тебя всё закончилось, схлопнулось,
и я падаю, падаю
в это озеро, в эту реку,
я – это не важно, я – не важно,
и ты – не важно, не думай
я и не думаю –
отвечаешь из темноты,
с середины реки,
счастливый, радостный,
каким и не был-то никогда,
а вокруг вода
голубая серая
нескончаемая
немота
одиночная
суть
беда
* * *
граница между мирами, где я делаю вид,
что мне все равно,
глотаю книжки, противовоспалительные,
газировку с лимоном из армянского маркета по соседству, –
и большой непролазной тьмой,
прерывающейся пунктиром:
память о тебе пробел память пробел пробел.
ты расставляешь вдоль неё своих солдатиков,
говоришь: это тебе во благо,
они будут защищать от ветра, ржавчины и забвения.
что если однажды я предпочту всё это забыть?
напластования множатся и множатся,
я выхожу на воздух, чтобы вдохнуть и как можно дольше не возвращаться.
синее с детства чувство меланхолии гнездится в нервных окончаниях.
тебе бы следовало больше замечать радостных моментов –
говорю я себе голосом переводчика Майкла Каннингема.
(я пускаю Майкла Каннингема в свои стихи, будто мне за это обещан бонус,
бесконечная лента хороших новостей в инстаграме,
только выгодные покупки с кешбэком).
границы только в твоей голове –
говорит мне рекламный баннер,
я недовольно морщусь,
но всё же поднимаю руку,
чтобы махнуть тебе с той стороны земли,
которую принято держать в секрете.
* * *
красота, покинувшая пределы контроля,
море, вышедшее из берегов,
чёрный реющий флаг
над дистиллированным пространством мысли.
мы всё ещё здесь,
за этой решёткой вен,
в Латвии и Литве,
Польше, Чехии и Москве,
Воронеже и Калининграде.
и воздух такой, что можно скатать мякиш
и кинуть им в затылок мальчика,
сидящего впереди.
я люблю тебя – в переводе на наш язык:
прошу тебя, главное, не оборачивайся.
вряд ли я сумею сказать тебе что-то важное.
* * *
даже хорошо, что ты ушла от меня
и мне наконец-то перестали сниться эти сны,
в которых ты меня бросаешь,
исчезаешь в последний момент,
как летний дождь, который пошёл
и сразу же прекратился.
в самом деле,
мы ведь толком ничего не сумели.
вся эта красота оказалась вымышленной,
ни у кого не хватило сил превратить её
во что-то большее,
чем вспышки давно забытой радости
(за вспышки – спасибо).
и хотя приступы тупой боли
всё ещё мучают по ночам,
а комья сожаления и усталости
ложатся на поле,
как единственно возможный снег,
снится мне всё что угодно,
только уже не ты.
* * *
десять лет я вглядывался с тобой в эту тьму.
а теперь хватит, достаточно.
первый год ты вглядывалась одна,
мне доставались только
краткие вспышки недоумения,
помноженные на колющую нежность:
ты особенная, других таких нет.
постепенно я начал смотреть
в ту же сторону, что и ты,
не решаясь назвать ее тьмой,
вообще никак не обозначая.
ничего, крутилось у меня в голове,
так бывает с людьми,
начинающими жить вместе
в одном лиминальном пространстве
(ты смеялась над этим словом,
и этот смех раз за разом давал мне надежду).
ничего, думал я на третьем году
нашей совместной жизни,
моей огромной любви <…>
нам двоим с головою.
тьма меня почти не смущала,
мне нравилось думать,
что я служу заслонкой
между тобой и ей.
не помню, когда это началось,
но на исходе пятого оттуда
стали присылать гонцов,
курьеров с их квадратными сумками –
я всё выпытывал у тебя,
что же такое они доставляют.
ты больше не смеялась,
а только лениво отмахивалась,
мол, не обращай внимания,
просто мелочи.
за курьерами последовали
какие-то невнятные коучи,
лайфстайлеры,
предлагающие попробовать
всё новые и новые разработки:
усовершенствованная тьма,
тьма, отвечающая
индивидуальным требованиям клиента,
экспериментальные версии,
не опробованные на человеке.
я думал: зачем тебе все эти конвертики,
стеклянные баночки, заполненные тьмой,
залежи тьмы на антресолях,
изумляющие своим подробным рисунком,
сосуды и миски, выпадающие из подвесных
кухонных шкафчиков,
когда тебе, в конце концов, надоест?
наш дом превращался в склад
аппаратов и аппаратиков,
они регистрировали любое
видоизменение тьмы,
оставаясь для меня
совершенно непрозрачными,
чужеродными.
так и ты, дорогая,
помешавшись на этой тьме,
вдохнув в себя больше, чем полагается,
больше, чем советовали тебе
твои коучи и курьеры,
стала совершенно непрозрачной,
неразговорчивой, так что я даже не знаю,
отвечаю ли я все ещё тебе
или кому-то другому,
да и, в общем-то, всё меньше хочу узнавать.
тьма не приняла меня
(или это я не принял тьму –
сейчас уже не могу разобраться).
поздравляю тебя,
этот персональный кусочек ада
отныне только твой.
меня же отпустили за несоответствием
высоким стандартам
вашей ублюдочной организации.
* * *
если в чем я и виновата,
говорю я, неправдоподобно пуча глаза,
так это в том, что я всегда
хотела жить радостно,
а жила кое-как, вполсилы,
с неправдой, зажатой в кулачке,
как с последним билетиком
в края не столь отдалённые,
сколько безжизненные.
я могла бы рассказать тебе всё, что я знаю:
о том, как мерещатся знакомые люди
на совершенно невозможной для них местности,
как одна песня перебивает другую,
как мне хочется перестать быть собой
(хорошо бы понять для начала, кто я).
порою твердишь себе:
я не люблю тебя больше.
только этот рассвет,
только масляный воздух,
который перепутаешь с золотом
в состоянии вечного опьянения.
вот тебе и розовые очки,
говорю,
вот тебе и вечное лето
* * *
я вышел из дома, завернул за угол и сунул руку в карман пальто,
как будто надеялся обнаружить там забытую пачку сигарет,
прошлогодний билет в кино, высушенный цветок.
вспомнил, что не курю,
немного удивился,
снял варежки,
хотел было позвонить своей школьной учительнице русского языка,
но потом вспомнил, что никогда не оканчивал школы.
только сидел за партой, вцепившись в свою тетрадь,
и постоянно думал: чего же здесь не хватает?
вот же имя моё, фамилия, цифра и буква,
но в сумме эти переменные ничего не дают,
вообще ни во что не складываются.
поэтому теперь я сижу перед вами
за первой партой в среднем ряду
и не представляю, что нужно говорить в таких случаях.
что бы вы сами сказали?
здравствуйте, уважаемые пассажиры.
нет, не то.
ведь мы никуда не поедем сквозь этот сон,
так и будем стоять на путях, тупить в освещенном фойе.
мимо нас пронесутся дети, почти такие же, как и всегда,
исчезнут в большой столовой за чанами с кашей и кипятком,
пресными трубочками макарон,
вишневым джемом.
сгущенку мы съели сами – ещё тогда.
да и как её было не съесть?
я ведь так и не выучил, куда ведут эти жирные стрелки
на голубоватой бумаге атласа по истории,
не могу взять в толк, кто кого победил
и кому из сторон сдавать оружие.
и теперь сквозь сон
слышу одно и то же:
сдавай уже тетрадь.
время вышло.
что ты там ещё хочешь дописать?
всё давно написано.
* * *
безъязыким сохранить чудовищный стрёкот мотора
на даче в том августе бирюзовом,
руки к нему тянуть не стоит, напрасно,
касания слишком мало.
правда, как гнойник,
прорывается астрами,
маками застилает глаза,
детский песок перемалывается на зубах.
пока ещё можешь вспомнить,
вспомни, как лаял пес на соседнем участке,
синяя прела слива,
боком раззявленным отливая,
как всё это вставало над тобою во сне
наравне с тремя-четырьмя предстоящими любовями.
и воздух, и комната стали малы
человеку, блюющему своим прошлым,
зацеловывающему настоящее.
чем больше молчишь,
тем больше тебя разъедает.
когда я жду от кого-то
совершенно невозможных стихов,
я хочу, чтобы вы физически ощутили,
как можно выпивать из текстов нежность,
отламывать их ресницы,
пробовать на вкус предплечье,
голени и нижние веки.
стихотворение – это замороженная трава,
иней, гниение прошлых лет,
серебристая ленточка
преждевременного прощания.
стихи уходят,
как уходят первая и даже вторая нежность.
остаётся одна только необходимость
знать, что с тобой всё в порядке.
и тебе кажется, что этого навсегда достаточно.
* * *
есть несколько смертей,
которые сделают меня абсолютно несчастной,
и даже их я переживу.
ведь все вещи на свете приходится переживать
и пережёвывать,
как невкусную,
но полезную пищу.
вот и ваша воображаемая смерть,
которая непременно наступит, –
что-то вроде обязательного приёма пищи:
ложечка за маму, ложечка за папу,
вставшая костью в горле
твоя маленькая розовая смерть,
обуглившаяся по краям.
думаю, было бы здорово
подготовиться к ней заранее,
принимать дозированно,
усваивать твою смерть день за днём,
год за годом,
пока она не станет частью моей экосистемы,
не будет высеиваться на анализах.
ничто другое в принципе примирить меня
с твоим существованием
не умеет.
_________________________________________
Об авторе:
АНАСТАСИЯ БУГАЙЧУКПоэт. Родилась в г. Обнинске. Окончила Московский государственный университет печати им. И. Федорова. Работает в «Редакции Елены Шубиной».
Редактор двух альманахов литературной студии «Полиграфомания». Публиковалась в журнале «Новая Юность», на сайтах «Полутона», «Прочтение», «flagi.media», в Литературной газете. Выступала со стихами на вечере «Флагов», представляла студию «Полиграфомания» в музее Серебряного века, дважды входила в лонг-лист премии «Лицей». Участница семинаров АСПИ, Школы поэтов в Сочи. Живет в г. Москве.
скачать dle 12.1
