Редактор: Евгения Тидеман
Предисловие Евгении Тидеман: Сергей Кубрин известен литературной общественности прежде всего как прозаик, выпустивший несколько книг различной по стилю и масштабу прозы. В качестве поэта многие читатели открыли его совсем недавно: в начале декабря '22 один из ранее написанных поэтических текстов Кубрина получил оценку от Дмитрия Воденникова как "лучшее стихотворение 10-х годов 21 века". Этот текст содержится в данной подборке – приглашаю его обнаружить. Поэтике Кубрина свойственны веская интонация, рефрен – эти инструменты работают на усиление конкретики обозначения именно того, на что указывает лирический герой. Это свойство, возможно, является базовым для поэзии новой искренности, стилистическую приверженность которой Сергей выражает в своей поэтической ипостаси. ***
первое, что я сделаю, когда останусь жив
после конца света,
найду чистое место,
укроюсь тряпьем
и высплюсь.
и только потом я отправлюсь
искать тебя,
любимая,
ты будешь где-то там,
на третьем этаже,
старого разрушенного дома,
вся напуганная, грязная, чужая,
никому не нужная,
ты будешь держать в руках
горшок с цветком,
не потому, что любишь цветы,
а потому, что в цветке осталась жизнь,
и, значит, ты не одна,
значит, кто-то еще остался жив
рядом с тобой.
ты ведь не будешь знать,
что я уже иду,
а я и впрямь иду.
оказалось, что очень легко
преодолевать километры,
которые нас разделяли,
и не хотели с нами знаться,
когда нет этих всех обязательств,
ежечасных звонков, передвижек,
ни одно, ни одно расстоянье
не способно на что-то влиять.
когда я приближусь к дому,
ты будешь уже готова,
ты будешь уже согласна
на все.
и вот мы пойдем по дороге
на южный сместившийся полюс,
навстречу первому солнцу,
тогда и узнаем мы,
какие глаза у Бога,
какой же у Бога голос,
и как прекрасно, что больше,
не нужно больше идти.
и только тогда ты вспомнишь,
что в старом разрушенном доме,
на третьем твоем этаже,
остался горшок цветочный,
один-одинешенек, бедный,
с влажной – живой – землей.
и все-таки, как же прекрасно,
что ты не любишь цветы.
***
когда я понял, что стихи
пришли и сели рядом на кушетку,
я отодвинулся от них,
халат набросил и уснул,
и больше я стихов не видел.
тогда – когда они пришли,
я сделал вид, что сплю, я слышал,
как бах играл, как дом трещал
по швам, и мир сходил
со мной куда-то.
когда вкололи нам женьшень,
и взвизгнули они от боли,
когда нам стало хорошо,
мы всех оставили в покое.
я сел напротив, закурил,
и кто-то мне сказал - спасибо,
кому-то я сказал - спасибо,
и жизнь пошла.
***
говорю ему — боженька, сядь на пенёк,
у лисы большие глаза, у страха большие уши,
отдохни, говорю ему, боженька,
ёк-макарёк — это всё, что нужно,
боженька, нам на двоих этот лес перейти,
голова — хорошо, но лучше два уха,
вот выходит Петро, вокруг ни души,
а за ним Андрюха
выходит, боженька, в три сосны забрели,
в чёрно-белой траве
полегли, и лежат себе, а над ними,
проплывает Москва на Неве,
Париж на Суре, и Стамбул на Ирине.
всё одно, ничего — это корень из двух
на полях боевых красным цветом,
в рукавах твоих тополиный твой пух
завывает волчьим билетом,
и ау-уу, и ах, и курлы-края,
баю-бай, это рашен инглиш,
говорю ему — боженька, это я,
видишь, на пеньке пирожок, в пирожке
два яйца, смерть в игле, ни конца ни края,
посиди на дорожку, дорожка одна,
и земля сырая.
***
Мы подошли из-за угла,
Но март не струсил.
Утыр - сидеть, вперёд - алга,
Весна и мусор.
Салам алейкум, бох не бог,
Накажет сдуру.
Я, к сожалению, не смог
В литературу.
Весна пришла, и чёрный снег
Лежит на белом,
И жулик - тоже человек,
Большой и смелый.
В страницах уголовных дел
Никто не лишний.
Я сел за текст и отсидел,
И вышел.
***
те мальчики в тельняшках наизнанку,
те девочки в халатиках с замком,
ну, что теперь, вы тоже не в сознанке?
ну, как же так,
ну, разве не знаком
вам этот первый и уже не новый,
соленый, приторный, шершавый поцелуй,
и страх от близости, пришпоренный подковой,
и всхлип соседей,
боже, аллилуй
я с вами жил, от бед изнеможенный,
от счастья обезглавленный рукой
твоей и кожей
загоревшей был твоей.
и в общем-то мы вовсе не похожи,
вон тот в тельняшке - я другой, и всей
твоей бездарной глупой, боже,
простить меня не смей.
смотри в глаза мне,
сядь, когда не просят,
люби меня, как утренний затяг,
люби меня глазами, грудью, носом,
ну, что ты – все, сдаешься? - ляг,
умри до талого, до алого рассвета,
да хоть до маковки своей умри,
в Москве, Израиле, Стамбуле -
где-то,
но только до конца гори
простой и вымученной дрянью,
бессильной бело-синей простыней,
и ради нас, и ради дяди Сани,
ромашкой, рожью, полыньёй.
мы в этих тоненьких рубашках нараспашку,
мы в этих стареньких жилетках до конца
уйдем доделывать вчерашнюю домашку
по русскому, за маму, за отца.
***
помнишь, мы стояли
на перекрестке Свердлова
и Маршала Крылова,
ты ещё сказала, что
(что-то такое сказала, я уже не могу
вспомнить,
но после этого всё как-то стало иначе,
я даже не могу объяснить, как и насколько).
ну, то есть действительно стало иначе:
полицейский сказал нам – здравствуйте,
медработник сказал нам – господи,
дядя Коля – алкаш из пятого –
ничего не сказал, но боже мой,
что-то было во всём этом господи,
что-то стало во всём этом здравствуйте,
только что это, что это было,
ну не знаю, но было же, ну.
тебя взяли под белые рученьки,
меня взяли за чёрные ходочки,
и ещё там какое-то солнце
шло по нашим (твоим) пятам.
я тебя никогда не (да ладно уж),
ты меня никогда не (хорош уже),
гиппократам, домкратом, червонцами,
алюминиевым ментам.
мы стояли потом или некогда:
ты в хорошем весеннем платьице,
я в хорошем осеннем свитере,
и ничто не, ничто не, ничто.
***
я бы мог написать о том,
как пришёл вчера в бар "гараж"
и выпил пиво,
и потом ещё выпил пиво,
и потом ещё выпил пиво,
не балтику девять,
а какое-то прямо пиво,
немецкое, кажется, пиво,
кажется, "шнайдер", или что-то там.
и потом я увидел
не очередную, а внеочередную,
как будто бы первую,
не какую-то там,
а какую-то прямо такую,
с белыми волосами,
с белыми волосами,
ну, знаете, я люблю блондинок.
и потом я пошёл и сказал,
давайте потанцуем,
и потом я сказал, давайте потанцуем,
("давай потанцуем, я сказал!"),
и потом я просил её номер,
её инстаграм.
я стоял, как дурак-первоход,
не очень красивый, но очень хороший.
и потом я опять выпил пиво,
обычное русское пиво,
старость - это когда тебе говорят нет,
впервые,
насовсем.
***
I
жили-были старик со старухой,
у старухи два уха, у старика — рука
одна, вторая была когда-то,
сейчас нету,
говорит старуха — сходи в магазин,
купи молоко и сыр, купи килограмм
крупы, кашу рисовую будем готовить,
кутью будем делать, нам с тобой
всё равно придётся, некому больше,
был сынок Алёшка, да сам знаешь,
дочь была Маша, да сам помнишь.
знаю-знаю, говорит, помню-помню.
пошёл старик за крупой в магазин,
в гастроном пошёл старик за сыром
пошёл, в одной руке пакет-маечка,
в другой воздух белый, не ухватишь,
смерть по пятам на ухо шепчет,
ветерок ласкает чуб седой, затылок
поглаживает синей ладонью,
и весна вприпрыжку за ним,
забодаю-забодаю, говорит жизнь рогатая.
купил старик сыр пошехонский,
молоко простоквашино,
рис длиннозерный пропаренный,
хлеб дарницкий, сигареты нашу марку
не продали, не хватило сдачи,
любви не хватило, идёт теперь тащится, спотыкается, стоит.
забодаю-забодаю, — улыбается.
старуха кутью готовила, ворчала,
два дня готовила, три дня говорила,
зачем хлеб купил, пост идёт,
нам с тобой на двоих не хлебом
единым, теперь придётся молоть да
маяться, деньги потратил, подал бы
милостыню, всяко лучше, глядишь
зачтётся, а если нет, не надо, два дня
готовила, рис промывала сначала
в холодной воде, потом в горячей
воде промывала, в кипятке держала,
ворчала, зачем говорила, мешала,
водила столовой ложкой,
раз и два, раз и два.
потом упала, устала, замолчала.
куда, говорит старик, столько, нам
двоим с тобой жизнь пережить, ещё
останется внукам и детям
и правнукам правнуков,
и тем, кто не вспомнит, и нашим,
и вашим, и мордвам, и чувашам,
татарам и русским, куда, посмотри,
весь дом наш рисовый,
двор наш белый, воздух в руке,
посмотри, ладонь нараспашку, и март
чернобурый стучится.
посмотри, говорит старик, а старуха не слышит.
забодаю-забодаю, говорит старик,
а старуха не слышит.
знаю-знаю, говорит, понял-понял.
рядом улёгся, в грудь уткнулся,
и тоже.
"Аба-ба-ю, ба-баю, – говорит, – баю-бай".
утром в город вошли танк Армата
и танк Владимир, мимо гастронома
с магазином прошли, мимо каждого двора проехали,
мимо всякого дома,
а потом БМП Т-15, БМП К-17 вошли,
и Цикрон с Посейдоном вошли,
даже Тигры вошли, и тигрята вошли,
никого не бросили, не оставили никого,
ни его, ни его, ни евонного.
видишь, говорит старуха, не зря
готовили, не зря, посмотри, сколько их, всех и каждого, каши рисовой
на всех теперь хватит,
хлеб засох, правда, покрылся
плесенью.
II
А Иван-дурак Борисов сын
к старику ходил — жив был,
и к старухе — была жива —
нет и нет захаживал,
день и ночь ходил, во дворе стоял,
слов не знал, говорил, как Бог,
только ух и ах, только ой да ох,
на распев на знаменный.
к дуракам ходил, по соседству жил,
к Николаичу и Степанычу.
Николаич — пил, и Степаныч — пил,
наливал один, а второй закусывал,
по утрам ходил, на ветру стоял,
говорил, как брат, на своём таком,
только у-уу да ы-ыы, всё ему зараз,
улыбается добрый Боженька.
в гастроном ходил, на чеснок смотрел,
на крупу смотрел, соль илецкую,
говорил — ау, говорил — угу,
говорил ой-ёй добрый молодец,
а потом, потом на неё смотрел,
на холмистую, на кудрявую,
а потом, потом на неё молчал,
а она ему — хули пялишься.
и пошёл Иван их Борисов сын,
по дворам пошёл и по улицам,
по снегам пошёл по околицам,
да по рисовым по окраинам,
говорил Иван их Борисов сын,
что война пришла, что за ним одним,
что ему — одну, а вторую — нет,
умирать, говорит, слёзы веером.
а ему в ответ, будто смерти нет,
а ему в ответ, словно Бога нет,
посмотри же, Ваня, где твоя маханя.
уехала-проехала, дурака оставила,
думай, что гутаришь.
и пошёл Иван на свою беду, на свою,
и молчал Иван за свою войну, за свою,
а Степаныч ему говорил, Николаич ему говорил,
а вот мы, вот мы, целых две прошли,
на двоих у нас целых две руки,
на двоих у нас целых две ноги,
ничего, говорят, не бойся.
забодаю-забодаю, – говорят,
не бойся.
крест на мне, крест во мне,
посерёдке — гвоздик.
вечерами вечеря, циферка отмечена.
что ему такому, что с него такого,
только ахнул и пошёл, только охнул.
только ох да только ой,
спотыкается.
Иван Борисыч, дорогой,
с целой русскою душой,
бедный.
_________________________________________
Об авторе:
СЕРГЕЙ КУБРИНРодился в городе Кузнецк Пензенской области. По образованию юрист, работал следователем МВД. Писатель, автор книг прозы; в качестве поэта не публиковался в официальных изданиях. Публикации в журналах «Юность», «Урал», «Октябрь» и др. Лауреат международной премии «Радуга», лауреат (и многократный финалист) литературной премии «Лицей» имени А.С. Пушкина; автор книг «Между синим и зеленым» (2019), «Виноватых бьют» (лонг-лист премии «Национальный бестселлер»). Живёт в Пензе.
скачать dle 12.1
