ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » ДИКИЕ ЛЕСА И ТОПИ ЯЗЫКА

ДИКИЕ ЛЕСА И ТОПИ ЯЗЫКА

Редактор: Юрий Угольников


Книга Гоши Буренина «луна луна и ещё немного» как событие культуры



В серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» издательства «ЛитГОСТ» вышла книга поэта Гоши (Игоря) Буренина (1959 – 1995) «луна луна и ещё немного» с предисловием Валерия Шубинского. Выход сборника приветствовали Михаил Павловец, Ольга Балла, Илья Кукулин, Данила Давыдов и многие другие известные литературные критики.

О стихах Буренина как событии языка, его важности для истории культуры и актуальности в свете нынешней политической катастрофы Карина Рыбницкая поговорила с редакторами сборника – куратором книжной серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» Борисом Кутенковым; поэтом и литературным критиком Марком Перельманом; филологом (переводчиком и редактором), хранительницей архива Буренина и его первой женой Ксенией Агалли.


Ксения, Марк, Борис, поздравляю с выходом книги! Что привлекает вас в поэзии Буренина?

Б. К.: Стоит, наверное, начать со стихотворения – чтобы читателю было понятно, с чем мы имели дело.

время терпко: тебя не промолвлю пока
обрастая налётом небесного мела
я ещё только свод немоты потолка
трилобитный початок соборного тела

время  сумрак и глина ребристых аркад:
снится холод под утро и буквы предела 
в голубиное крошево готики белой
замерзает твоя хрупколётная ка

          потерпи! я вернусь говорить на века
          всею тяжестью дней ударяясь о небо 
          как растительно выгнуты здесь облака
          и окрепшего воздуха выпучен невод

          где растут имена как моллюски в садках 
          стрекоза  и печаль наша хрупкая небыль
          что в крови шевельнётся сочащийся стебель
          и отнимут рассудок  цветы и река   

Что привлекает здесь? Барочная избыточность, текст как переплавленное событие, биография, ставшая богаче самой себя. В некотором смысле эти стихи поляризуют аудиторию. Тем, кто по-прежнему ждёт от стихов классической ясности, гражданственности, чего-то ещё подобного – прямо по слову Писарева, упрекавшего Фета в «чистом искусстве» (мол, в них будут заворачивать селёдку), – делать тут нечего. Те, кто способен воспринимать поэзию как чистое искусство, – ближе. Но и те и другие найдут всё – и гражданственность, и событие времени, и биографию, – если захотят чуть внимательнее вчитаться в текст. Буренин – поэт, для которого нужно иметь соответствующий уровень образования, во-первых, а во-вторых, проживания и духовной чуткости. Поэзия Буренина – пример многокультурия: Валерия Морина пишет в статье, вошедшей в книгу, о его «трёхъязычии» – владении русским, украинским и польским, чтении польских классиков в оригинале. Всё это заслуживает внимательного исследователя.

                                                                      
                                                             Гоша Буренин (из личного архива Ксении Агалли)


М. П.: Заметная самостоятельность голоса, эклектика, эксперименты, наследующие обэриутам и в чём-то ленинградскому андеграунду, сложившаяся по контурам биография. Вместе с тем, в отличие от Сомова, здесь меньше безнадёжности и больше простора для читателя, больше затекстового дыхания, ощущения, что текст не закончился с последней строчкой. Стихи Буренина забрасывают меня во времена и пространства собственной жизни, заставляют события наслаиваться друг на друга, перекликаться и звучать почти наяву. Нечто вроде ассоциативной синестезии. Абсолютно редкое чувство даже при чтении более сильных и любимых мною поэтов, надо сказать.

– Ксения, стихи Буренина – огромная часть вашей жизни и души. Как вы отнеслись к выходу книги? 

Ксения АгаллиК. А.: О том, что может выйти вторая книга, я просто не думала – как не думают о полете на Луну в ближайшие выходные. Мне и первая книга казалась чудом, и я только жалела о том, что Гоша ее не увидит. Старые письма и автографы стихотворений, рисунки, клочки бумаги с записями, все то, что я не открывала много лет, боясь потревожить нашу хрупкую небыль, тени, голоса, запахи, живая кровь навсегда ушедшего, – все это гудело в голове и царапало сердце, пока не была поставлена последняя точка. «В печать и в свет» – написала я Борису, как писали на театральных афишах того времени, прошедших высочайшее одобрение соответствующих инстанций. Печаль, счастье, память, благодарность – и неотменимость сделанного, что бы ни случилось.

– Что может дать эта поэзия современному читателю?

Б. К.: Мне кажется, многое. Показать, во-первых, что такое пейзажная лирика – визуальный ряд, увиденный с предельной степенью индивидуализации. Во-вторых, что такое настоящее трагическое просветление – его стихи полны жизни и вбирания её хрупких подробностей. И, наконец, книга актуальна в связи с сегодняшними политическими событиями. Мы далеки от того, чтобы вводить наших поэтов в политический контекст, однако сейчас, мне кажется, из-за усиливающегося разобщения заслуживает особого внимания та история львовской школы, которая изложена в статьях Валерия Шубинского, Ксении Агалли и Валерии Мориной (в книге «луна луна и ещё немного») и – наиболее подробно – в статье Елены Пестеревой, которая войдёт в ближайший том антологии «Уйти. Остаться. Жить» в качестве послесловия к подборке Буренина.

И ещё не могу не сказать, что эти стихи (наравне с Алексеем Сомовым, книга которого стала третьей в серии) очень близки моим. В филологической работе от этого абстрагируешься, но составлять и распространять с истинным удовольствием можно только такие книги. Можно обманывать себя, говоря о «филологической толерантности» и внимании к разнообразию поэтик, однако сердце не обманешь.

Валерий Шубинский пишет в предисловии о «переживании (как в первый раз прочувствованного) синтаксиса, его потенциально-возможных и ненамеренно сложных ходов», «речи о речи», «самосознании языка». Всё это очень мне близко. Как в этом стихотворении, например:

на дне языка в голубиных потёмках живого 
за земли ушедшей под воду голодной низины
отдавший и вязкую спелость инжира в корзинах
и сизый в глубоком глотке голубеющий воздух 

по локоть навеки в капканах слепой ежевики
родимых ежей пересчитывать  бывшая воля 
но выдрать из гнёзд позвонков где живое нервозно
первину от имени, ткань известковоязыких

       в тени языка за раскованной косностью нёба 
       гортанные дыры и чёрные сквозь ножевые 
       какие миры вырезают дороги кривые
       из круга камней и крапив перепонок и рёбер!

       какие места! мы здесь чудом на дне  побелевшем:
       помёт на уступах и в корни ушедшая речка
       и с миром совпавшие в сумерках  русло и рельсы
       картина горы и гора над серпом побережья

                                                            
                                                            Обложка книги Гоши Буренина


– Расскажите о композиции книги. Что привнесли тексты, найденные в процессе работы над сборником, и что в этом смысле можно сказать об итоговом результате, новом детище серии?

М. П.: Стихи 1981–1983 гг., занимающие первую треть книги, и то, что дальше, можно соотнести между собой как этап кристаллизации поэтического словаря, поиск способов обращения с синтаксисом – и следующую ступень, когда композиция текстов и организация самой речи становятся несколько отчётливей, строже (хотя в этом разделении присутствует известная доля условности). Любопытно после знакомства с ними прочесть последний раздел «ещё немного», возвращающий нас к ранним поэтическим опытам Буренина. Ретроспективно наблюдать за развилками, началом становления – куда может двинуться высказывание, что предпочтёт автор? – зачастую не менее интересно, чем читать плоды зрелого мастерства.

Б. К.: «луна луна и ещё немного» – это первая книга серии, которую мы готовили в столь плотном соавторстве с хранительницей архива поэта – Ксенией Агалли. И первый, в котором «за нас решил» автор, который составил сборник незадолго до своего ухода из жизни и придумал для него название. В процессе работы с архивами были найдены и другие стихи, они составили заключительный раздел книги, «ещё немного». Исходный сборник был дополнен статьями Валерия Шубинского, Валерии Мориной, Ксении Агалли. Поэтому, конечно, полного соответствия авторской воле не получилось, но она была соблюдена в большой степени. Очень надеюсь, что удалось сохранить ощущение полифонического целого, – это важно.

К. А.: Я думаю, что сам автор сложил бы книгу иначе, что-то забраковал, что-то поменял местами. Я старалась расслышать его голос сквозь толщу неумолимого беспамятства – и иногда мне казалось, что попытка удалась.

– Буренин закончил архитектурный факультет Львовского политехнического института, где учился в 1976-1981 гг. Как архитектурность проявилась в его стихах? Можно ли здесь говорить о наследии Мандельштама и, если да, в чём оно проявляется?

К. А.: Мандельштам не был архитектором, но он видел озеро, стоящее отвесно, и сумел об этом написать, и поэтому, как мне кажется, он все же состоит в небесном союзе мастеров этой высокой профессии. Осколок этого озера застрял и в зрачке Гоши Буренина.

Б. К.: Наследие Мандельштама, думается мне, не может не быть плодотворным. Это слово, не боящееся неожиданных связей, соположения совсем далёких и неочевидных понятий. В этом смысле мы все ученики Осипа Эмильевича, и Буренин – не исключение. Но всегда интересно влияние, прошедшее через множество других, усиленное рефлексией над разнообразными поэтиками и личной трагикой. Скрещение мандельштамовского влияния с поэзией обэриутов, с самиздатской поэзией 80-х годов и наследием Леонида Аронзона дало совершенно неожиданный и впечатляющий сплав. Но в основе всего, конечно, индивидуальный дар.

– В продолжение темы интертекстуальности. Исследователи поэзии Буренина отмечают влияние Бродского, Мандельштама, Аронзона. Вы бы прибавили чьи-то имена? Как влияния других поэтов – и предшественников, и авторов его поколения, – отразились на его стихах, оказались ли «пращуры растворены» в поэтической крови?

К. А.: Я бы назвала Данта – Гоша цитировал наизусть многие куски оригинала, не зная собственно итальянского. Он обернулся и показался мне одним из тех, кто бегает взапуски по зеленым полям вокруг Вероны, – о ком это сказано? Уж не о том ли, кого можно причислить к кругу победителей, а не побежденных? Неужели мы рождены для скотского благополучия, и оставшуюся нам горстку вечерних чувств не потратим на то, чтобы выйти в море, за Геркулесовы столбы, туда, где мир продолжается без людей? Поэты всех миров и времен говорят на одном языке, и говорят они друг о друге.

М. П.: Я бы упомянул имя Леонида Губанова. Впрочем, знал ли Буренин его поэзию, – неизвестно, но местами, на мой взгляд, родственны интонации... Упомянутые Валерием Шубинским «внутренняя ярость, напряженное злое желание, которое их [стихи – М.П.] пронизывает», думаю, присущи обоим. Равно и «отчаянная тяга путника, пустившегося напролом через дикие леса и топи языка...» – с той безусловной разницей, что Губанов сам себе был таким диким лесом и не увяз в топях – разве что, может быть, в топях 1970-х годов. Но в целом я к тому, что тот же губановский «Серый конь» много ближе эстетике Буренина, чем стихи, например, Бродского (особенно позднего).

– Валерия Морина в статье, вошедшей в книгу, пишет: «ОБЭРИУ безусловно повлияли и на Дмитровского, и на Буренина. В ленинградский период жизни у них появился доступ к архивам Михаила Мейлаха, получившего от Якова Друскина чудом уцелевшие рукописи Хармса и Введенского». Ксения, как бы вы прокомментировали эти слова?

К. А.: Многое ходило в рукописях и перепечатках, мы знали наизусть и «Елку у Ивановых», и «Некоторое количество разговоров», и многое из Хармса. Непосредственного знакомства с архивом не помню, опосредованного – сколько угодно, это был наш ворованный воздух.

 – Валерий Шубинский обращает внимание на отсутствие в поэзии Буренина «человечески-личностного, житейски-персонального начала». Ксения, это было характерно для Игоря в жизни? Какие истоки личности – и, может быть, воспитания, – привели к такой стилевой черте его поэзии?

К. А.: Я бы не взялась ответить на это в двух-трех строчках, и связи между человеком и его поэзией кажутся мне намного более тонкими, неочевидными и непрямыми. У нас было много безбытности – и много быта, Гоша обладал массой прикладных талантов – шил, готовил, делал мебель. Это уходило в стихи преобразованным и оставалось неузнанным.

– География в жизни Буренина обширна: Лихен, Львов, Ростов… А в стихах? Можно ли говорить о влиянии так называемой «львовской» школы, «ростовской» школы? Если да, то в чём это проявляется? Или подобная зависимость географии от стихов – всегда придуманный литературоведами миф?

К. А.: Зависимость от географии есть, но она непрямая и часто не угадана литературоведами – или угадана неверно. Если под львовской школой подразумевать поэзию Дмитровского – да, влияние было, в процессе становления самой этой школы, которую так никто из них не называл. С ростовчанами мы дружили, жили долго в Ростове, пели песни, читали стихи, дышали общим воздухом. Так что тоже ответ «да». Надо добавить еще питерский период, там тоже происходила диффузия слов и образов, даже когда это и не было замечено самими поэтами.

– Не так давно вновь начались споры о метареализме – казалось бы, давно утихшие. Ксения, вы говорите, что стихи Ивана Жданова были известны Буренину. Соотносил ли себя Игорь с этим течением или просто с поэтами его направления? Известны ли ему были статьи Михаила Эпштейна?

К. А.: Статьи Эпштейна были известны; кроме Жданова, читали еще Парщикова и Ерёменко. Напрямую ни с кем Гоша себя не соотносил, но все слышал, помнил и впитывал то, что было близко.

–  А как относился Гоша, например, к поэзии Алексея Парщикова, Аркадия Драгомощенко, Ильи Кутика? Учитывал ли их осознанно в своей работе? Какими путями попадали к нему стихи этих и схожих с ними авторов?

К. А.: Драгомощенко не знали совсем или почти совсем; Кутика Гоша знал, но и только. Попадало из рук в руки, в перепечатках, на одну ночь.

– «Пожалуй, самое впечатляющее в стихах Буренина – это та внутренняя ярость, напряженное злое желание, которое их пронизывает. Что это за желание? Может быть, это отчаянная тяга путника, пустившегося напролом через дикие леса и топи языка и увязшего в них, выбраться наружу. Притом что через лес он пошел вполне добровольно», – пишет Валерий Шубинский. Как бы вы прокомментировали эти слова?

К. А.: В то время нам всем не хватало пространства и воздуха, хотелось выпрямиться и долго кричать, пока не прочистятся легкие. Бежать, ломиться напролом, пока не кончится морок. Отсюда его ярость – от осознания своей силы и одновременно невозможности ее приложения. В том числе и как архитектора. Он мог бы сделать очень много, он был бесконечно талантлив – и не сделал ничего. И знал, что так и будет. Это мало способствует расслабленности и благодушию.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
651
Опубликовано 01 май 2022

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ