Редактор: Иван Гобзев
Предисловие к книге об Иосифе Бродском «Pris Nobel qui Ma Belle»Я «адвокат дьявола». Такова моя должность, ничуть не выдуманная. Она существовала не менее четырехсот лет! И хотя мне не известно, что побудило папу Сикста V ввести эту должность в протокол канонизации, а папу Павла II отменить ее, потребность в этой функции сохранилась до сего дня. Ведь отменить функцию адвоката дьявола означает похоронить четыре века истории культуры и перекрыть воздух здравому смыслу. Напомню, что исторически ни один акт канонизации не считался узаконенным в отсутствие адвоката дьявола, меня.
Приведу один аргумент. Он касается Терезы из Лизьё, которая скончалась на 24-м году жизни, 9 лет проведя в монастыре. Ее автобиография, вышедшая посмертно, настолько впечатлила папу Пия IX, что он объявил процесс канонизации. Однако, возражение, которое поступило от адвоката дьявола, для меня лично послужило мандатом к сочинению данной работы. Свидетельства о святости Терезы из Лисье, заявил адвокат дьявола, поступили из ее автобиографии, то есть, из текста самого кандидата в святые. А авторский текст не заменяет исследования жизни.
Таков был прецедент, который навел меня на мысль, что, если это правило касается богословского исследования, то оно не может исключить исторического. Прославление подвижника и страдальца требует тщательной проверки, как требует тщательной проверки и любое отлучение.
Адвокату Бога и адвокату дьявола не мешало бы помнить о том, что делает биографию, а тем более автобиографию,
незаконным способом прославления или отлучения. И дело здесь не в написанном: не в фактах, лишенных доказательств, или, скажем, добродетелях, фактами не подтвержденных, а как раз в НЕнаписанном: в намеках, гримасах, высоких мотивах, допущениях, предпосылках. Дело, короче, в знании: не в явном знании, конечно, таком как математика, физика, а в знании скрытом. Майклу Полани, который ввел это понятие, принадлежит афоризм: “Мы можем знать больше, чем способны рассказать”.
Но и это не исчерпывает понятия знания. Мартину Хайдеггеру принадлежит авторство термина:
сущностное знание, под которым он имеет в виду знание нас самих о себе. Не только нас – писателей или читателей, но еще и тех, кто замечает, отрицает, слушает, путешествует, вертит головой. И не только как Орфей или жена Лота, а так же как тот, кто хочет знать, что спрятано, закопано, прикрыто, замуровано, заперто в бабушкином сундуке и в яйце Кащея.
Этот поиск требует инструмента: нет, не scalpellum’а, а окуляра, возможно, даже подзорной трубы. Возьмем, к примеру, литературную биографию. Что мы знаем об этом жанре? В нем «условности повествования сочетаются… с историческими фактами», сообщает нам словарь. Но как они
сочетаются? С одной стороны, перед нами – наблюдения острого глаза сочинителя, а с другой – факты о сочинителе: привычки, прихоти, пороки, друзья, семья… т.е., все то, что как раз мешает сочинительству. Тогда что же с чем
сочетается?Но тут есть и дополнительная тонкость. Биография есть у каждого, но литературная биография есть лишь у гения: именно не таланта, а гения. Но в чем тут разница? Что ж? Представим себе лучника. Лучник, который целится и всегда попадает в цель, несомненно, талантлив. Но лучник, который никуда не целится, но всегда попадает туда, куда хочет… это уже не просто талант. Это гений. И все, что нужно сделать, чтобы разыскать литературного гения, – это полистать серию «Жизнь замечательных людей» (ЖЗЛ). Прерогатива этой серии – соединить гениев и душеприказчиков их гения, готовых начать процесс канонизации.
Открываю том за 2006 год. «Литературная биография Иосифа Бродского» авторства Льва Лосева, близкого друга, поэта и… монополиста. Почему же монополиста? Да потому что публикация биографии Бродского была, по завещанию автора заморожена на 75 лет. Надзирать за завещанием был поручено Фонду Наследия Бродского. А теперь заметьте. Автора не стало в 1996 году, а его биография вышла в ЖЗЛ в 2006. Куда же смотрел фонд? Спросите вы. А Фонд объявил, подождав до 2010 года, что он «сотрудничает исключительно с издательской группой «Азбука», и — на сегодняшний день — мы не предполагаем выпускать в конкурирующих издательствах сборники Бродского с комментариями. Исключение сделано только для серии «Библиотека поэта», в которой выйдет книга с комментариями Льва Лосева».
Как это следует понимать? Вроде бы лучшие дни тоталитарного господства миновали в нашем благословенном отечестве. Хотелось бы думать, что с ними ушел надзор за распространением информации. Но кто говорит о надзоре? Возражает молчаливо Фонд. Лосев получил кардинальскую шапку как близкий друг и душеприказчик Бродского. Сам автор вряд ли бы противился этому назначению. Допустим. Но как те же привилегии получила издательская группа “Азбука”? Здесь все очень просто. Ведь главным ее редактором с 2008 года был Алексей Гордин, сын Якова Гордина, соредактора журнала “Звезда”, монополизировавшего публикацию привилегированных авторов.
Но это же кумовство, непотизм, помноженный на небрежение волей автора! Возмущенно воскликнет читатель. То-то и оно, что кумовство налицо, но с обвинением в нарушении воли автора советуем повременить. Ведь кумовство это служит высшим интересам автора. Оно устраняет ненужное купание в ошибках. Не так ли? А к тому же, могут добавить, подумав, чиновники Фонда, хотя и не без модикума казуистики. Воля автора не была нарушена ни на йоту. Ведь запрет был наложен на создание
биографии. Но Лосев не сочинял биографии. Он автор «литературной биографии». Уяснили разницу? Другое дело, что писать фантом биографии гораздо труднее. Для этого нужна особая мудрость.
В чем же состояла мудрость Лосева? Спросит читатель.
Вообще-то
мудрость – слово насыщенное. Но к Лосеву оно подходит, так как его «литературная биография» была переведена и одобрена для публикации издательством Йельского университета и, возможно, даже субсидирована Мемориальным Фондом Бродского. А соблазном для них мог послужить убийственный ярлык. И Лосев его изобрел. «Бродский был патриотом», объявил он и попал в десятку. Бродский не отказался от России, как, скажем, Лермонтов или Пушкин. И моя досужая память искушает меня поставить его рядом с другим прославленным патриотом, Сергеем Уваровым (1786-1855), автором формулы
Православие, Самодержавие и Национальность, которую он изобрел, занимая пост министра просвещения при Николае I.
Что роднит Уварова с Бродским это неполное среднее образование, хотя есть и нечто, что их безнадежно разъединяет: одно досадное признание, всего одно, но сделанное не кому-нибудь, а представителю враждебной державы. Представьте, Уваров сказал прусскому министру барону Штайну, что мечтает «родиться вашим соотечественником, а может быть, и вашим сыном». Конечно, он мог бы заменить изъявительное наклонение сослагательным и вместо «мечтаю родиться» сказать: «мечтаю положить голову на блок, если бы родился»…
Но имя Увaрова осталось Лосевым не упомянутым. Конечно, дело давнее, и память наша не вечна. Но есть еще один источник, о котором Лосев не мог не помнить. Ведь он-то и подсказал ему счастливую мысль об имперском патриотизме. Позвольте его восстановить.
«Скажу и теперь, не обинуясь, что семи или восьми лет весь массив Петербурга, гранитные и торцовые кварталы, все это нежное сердце города, с разливом площадей, с кудрявыми садами, островами памятников, кариатидами Эрмитажа, таинственной Миллионной, где не было никогда прохожих и среди мраморов затесалась лишь одна мелочная лавка, особенно же арку Главного Штаба, Сенатскую площадь и Голландский Петербург я считал чем-то священным и праздничным. <...> Петербургская улица возбуждала во мне жажду зрелищ, и самая архитектура города внушала мне какой-то ребяческий империализм» (1).
Вполне возможно, Мандельштам тоже не был единственным автором, напитавшим воображение Льва Лосева. Полистал он и «Историю русского искусства» Игоря Грабаря (том 5), и «Старый Петербург: прогулка по старому кварталу столицы» Г.К. Лукомского. А если забежать вперед и вспомнить про глоссарий («раешник» или «лубок»), брошенный Бродскому А.И. Солженицыным, то подошла бы и книга И. Гамеля «О гравюре по дереву». (Московские ведомости, 1834, № 24). А стоило лишь приобщить к делу нужные источники, как Лосев заговорил об имперском патриоте Бродском, правда, уже от лица адвоката Бога, от своего лица то есть.
«Из окна своей комнаты мальчик видел ограду Спасско-Преображенского собора, сделанную из трофейных пушек, а на другом конце улицы Пестеля (Пантелеймоновской) стояла Пантелеймоновская церковь, построенная в честь победы русского флота при Гангуте. Мечи, копья, дротики, секиры, щиты, шлемы, ликторские фасции с топориками украшали Пантелеймоновский мост через Фонтанку, как и многие другие ограды и фасады бывшей столицы империи. Неоклассический архитектурный декор способствовал не только воспитанию патриотического чувства» (2).
Но тут случилось вот что. На словах «патриотическое чувство» Лосев вдруг запнулся, оставив наречие «не только» подвешенным в воздухе, т. е., без необходимого «но и» (3).
Как объяснить это заикание? Скорее всего, Лосев поторопился уточнить понятие патриотизма. Патриотизм, пояснил он, это не «любовь к Отечеству», как ошибочно утверждал Владимир Даль, а некая приватная утопия, рожденная в «не вполне сознательных мечтаниях ребенка». И тут дело не только в том, что под Утопией (от греческого
u, т. е.
не, и
topos, т. е.
место) понимается место, о котором «приватно» и «не вполне сознательно» помечтал Бродский, глядя из окна своей комнаты в доме Мурузи. Тут дело в веровании самого Лосева, которое пришло прямиком из «Тотема и табу» (1913) Зигмунда Фрейда или «Золотой ветви» (1911–1916) сэра Джеймса Фрэзера. Верование это известно под именем «симпатической магии» с ее разновидностями типа «магии подобия» и «магии контакта».
Как это сработало у Лосева? Глядя из окна дома Мурузи на имперскую архитектуру, мальчик Бродский получил исчерпывающее знание о ней. И в этом «знании» заключалось доказательство его патриотизма (4). Припоминаю, что в другом контексте (нет под рукой цитаты) Лосев настаивал на том, что Бродский являлся экспертом по Пушкину на том основании, что он был в юности окружен такими знатоками Пушкина, как Ахматова, Томашевский, переводчик Сергеев (список был длиннее).
А едва патриотизм Бродского был доказан со всей очевидностью, оставалось лишь поставить на место адвокатов дьявола, которых скопилось к тому времени довольно много. «Ни в коем случае нельзя ставить знак равенства, как это делали некоторые критики, между этой приватной утопией и исторической Российской империей» (5), – заявил Лосев, скорее всего, вспомнив о том, как имперский патриотизм Бродского воспринимали восточноевропейские коллеги (Кундера, Милош) и западные интеллектуалы в лице Сьюзен Зонтаг и Салмана Рушди (см. сноски 324, 325). Но упомянул Лосев НЕ о том, о чем наверняка вспомнил, а об ироническом высказывании Бар-Селлы Зеева: «...до этого еврея настоящего империалиста в России не было» (6), которое могло сойти за курьез, что, кажется, и случилось.
А пожелай Лосев упомянуть о том, о чем наверняка вспомнил, ему пришлось бы затронуть тему символического капитала, символических ставок и символической прибыли, которые Бродский умело использовал и в России, и на Западе, построив на них свою головокружительную карьеру. Ведь символический капитал, как было помыслено Пьером Бурдье, есть «капитал с когнитивной базой, опирающийся на познание и признание» (7). И хотя эта тема выходила за рамки того, что было запланировано Лосевым (как никак он готовил свое произведение для «Жизни замечательных людей»), она может быть затронута лишь в правильном контексте.
Ведь и Мандельштам был однажды поименован имперским патриотом. И не кем-нибудь, а самим Чеславом Милошем, Нобелевским лауреатом за 1970 год.
«’В 1914 году, через год после публикации первого тома поэзии, он /Мандельштам – А.П./ ответил на формирование Джозефом Пилсудским польских (антироссийских) патриотических батальонов скорбным стихотворением, в котором он винил ‘Польскую, Славянскую комету’ в том, что она светит Габсбургам, т. е., иностранцам.’ По мысли Мандельштама, поляки принадлежали великой семье славян, родиной которой была Российская империя»(8).
Конечно, упоминание о Российской империи возвращает нас к Сергею Уварову. Будь он все еще министром просвещения, он бы закрепил за темой патриотизма статус государственности: хочешь называться патриотом, изволь получить диплом на знание имперской архитектуры. И он бы предложил Государю свой дизайн Диплома Патриоту. Вот, Ваше Императорское Величество, – здесь все цвета нашего Императорского Флага со времен Петра Великого (черный как символ Самодержавия и нашего двуглавого русского орла; желтый или золотой как символ Византийского Православия, и белый цвет как символ нашей жертвы за Отечество). Однажды я успешно дал ему имя Народности. Решение теперь за вами, Ваше Императорское Величество. Пожалуйста, распишитесь там, где помечено розовым.
А будь проект Уварова принят и пущен в дело, Мандельштаму вроде бы и полагался Диплом Патриота. «Литература – это архитектура», – писал он в эссе «Утро акмеизма» (1912–1913). А архитектура – это спящая сила, которую поэт должен пробудить в себе. «Акмеизм нужен для того, кто может проникаться духом строительства, но не отвергать собственный вес и принимать его не вяло, а радостно, чтобы пробудить и использовать силы, архитектурно спящие в нем. Архитектор говорит: я строю, значит, я прав».
И Мандельштам радостно занимался строительством, представьте, даже не подозревая о существовании дома Мурузи. Он строил «арку Главного Штаба, Сенатской площади, Голландского Петербурга», живя в другом месте. Могу даже сообщить точный адрес. С 1922 по август 1923 года Мандельштам жил в Москве, на Тверском бульваре, 25. К тому же Лукомский, и Грабарь могли рассуждать о достоинствах архитектуры Пантелеймоновской церкви без того, чтобы созерцать ее в нежном возрасте из окна дома Мурузи. А что можно сказать о самом Лосеве? Стоял ли он у окна жилища Бродского, когда расписывал архитектурные детали церкви Святого Пантелеймона? Полагаю, он находился по другую сторону Атлантики, хотя адрес его мне, признаюсь, до сих пор неизвестен.
Теперь предлагаю задержаться на формуте: “я строю, значит, я прав”, ибо она привела Мандельштама к разгадке тайны, над которой безуспешно и почти столетие бились филологи и историки. И это открытие было сделано, представьте, в стихотворении «Дворцовая площадь» (1915), мало кем замеченном за одним восхитившим меня исключением.
Вот что пожелал сказать этот автор:
«Уходя из жизни, Пушкин оставил одну поэтическую загадку<…>. Почему <…> он назвал Александровскую колонну, возведенную в 1834 году в Петербурге в честь победы в войне 1812 года и императора Александра I, –
Александрийским столпом?! «Столпом» – еще ладно, поэзия все-таки. Но чем объясняется такая небывалая, уникальная форма прилагательного: «Александрийский»? Такое явление называется у лингвистов «солецизмом» (от лат. «solus», единственный) и считается нарушением чистоты языка. И тут – у великого национального поэта!» (9).
В ранней рукописи Пушкина, датированной 1819 годом (10), был найден эскиз «Ангела Александровской колонны – балансирующее на грани карикатуры изображение императора Александра с ангельским крылышком за спиной». К тому времени Монферран (11) впервые приехал в Петербург, имея при себе лишь замысел проекта триумфальной колонны. Тогда кто же был подлинным архитектором? НЕ Монферран, НЕ Орловский (12) и даже НЕ Николай I, а Александр Сергеевич Пушкин! И это открытие сделал Мандельштам, отважившийся, говоря метафорически, взобраться к венчающим колонну Распятию, к Кресту и Ангелу и запечатлеть свой маршрут в ‘Дворцовой площади’». Вот этот текст:
Императорский виссон (13)
И моторов колесницы, –
В черном омуте столицы Столпник-ангел вознесен.
В темной арке, как пловцы,
Исчезают пешеходы,
И на площади, как воды,
Глухо плещутся торцы.
Только там, где твердь светла,
Черно-желтый лоскут злится,
Словно в воздухе струится
Желчь двуглавого орла.
«Мандельштам очень хорошо передает замысел скульптуры Александровской колонны как отражающийся во многочисленных городских архитектурных «зеркалах». Точно так же он отражается и в черно-желтом штандарте императорского дома, развевающемся над Зимним дворцом: Ангел – и птица, двуглавый орел византийского государственного герба (еще Бутовский (14) говорил о «Зимнем Дворце Российских государей с императорским флагом, гордо развевающимся над главными воротами»). Но эта «птица» предстает у Мандельштама <...> со вспоротым животом, с желчью, растекающейся по небу, в котором этот флаг бьется!»
Это уже пишет А.Ю. Панфилов, который продолжает:
«Вот в этом-то и заключается смысл уподобления неба виссону, полотну, одежде. Это вспоротый живот – человека, это кровь и желчь, разливающиеся по белому полотну нижней рубашки <...> Да, конечно, в этом стихотворении пророчится расстрел императорской фамилии в екатеринбургском подвале. Но сам характер раны – в живот – напоминает у Мадельштама о другой смерти: смертельной ране, полученной Пушкиным на дуэли в 1837 году. И нам теперь вполне понятно, почему это воспоминание возникает именно в связи с Александровской колонной – плодом творческого замысла Пушкина.
Если мы еще раз взглянем на Ангела Александровской колонны, то увидим, что у Пушкина перед глазами с предельной четкостью стояла картина собственной смерти. Змей, извивающийся у ног пригвожденного ко кресту Ангела <…>. Ведь это же – как кишки, вываливающиеся у раненого в живот человека! Более того, этот мотив был задуман уже на странице пушкинской рукописи 1819 года, приведенной в качестве иллюстрации к первой главе (15). Там можно было видеть, что полуфигуру Александра – будущего Ангела Александровской колонны – пересекает внизу какое-то полусмазанное чернилами слово.
Это французское слово commerage – злословие, сплетня: по догадке исследователя (С. А. Фомичева), оно подразумевало сплетни, губившие репутацию императора Александра и имевшие свое предельное выражение – в замыслах политических заговорщиков о цареубийстве. И действительно: слово это у Пушкина выглядит как узкий и острый клинок, перерубающий фигуру царя посередине, прямо в области живота!» (16).
И чтобы закончить архитектурную тему, начатую Лосевым без особого успеха, напомню, что Мандельштам сочинял эту поэму в Петербурге, хотя неясно, где точно он проживал: в доходном ли доме на Ивановской улице 16, либо на Малой Монетной, 15. Но известно доподлинно, что в общежитие Дома Ученых на Дворцовой набережной, 26 он перебрался лишь три года спустя, уже сочинив «Дворцовую площадь».
Как видим, Милош несколько поспешил, усмотрев имперский патриотизм в увлечении Мандельштама архитектурой. Но и обвинение в верноподданнических настроениях тоже требует пересмотра. Как и многие авторы, принужденные сочинять в условиях советской цензуры, Мандельштам выражал свои подлинные мысли в детских стихах. В частности, в год смерти Ленина (1924) он выпустил цикл стихов, взяв название («Примус») от первого стихотворения, которое начинается так:
Чтобы вылечить и вымыть
Старый примус золотой
У него головку снимут
И нальют его водой (17).
Центральным здесь является деликатное «головку снимут» – намек на ленинские способы «лечения», смерти которого посвятил несколько эссе Михаил Булгаков, обессмертивший ПРИМУС, то есть горелку вроде примитивного réchaud (необходимый домашний инвентарь коммунального быта России) его греческой омоформой (PRIMUS, то есть первый среди равных).Так под именем примуса выступил “первый человек советского государства – председатель Совета Народных комиссаров Ульянов-Ленин.”
Это наблюдение принадлежит А. Ю Панфилову, который комментирует титульную обложку «Примуса» Мандельштама следующим образом:
«Посмотрим на обложку этой книги. С первого взгляда, в написании ее заглавия, выделяющегося самым крупным размером букв на листе, – «ПРИМУС» – привлекает внимание одна особенность, объяснение которой находится не сразу. А все дело в том, что эта надпись изображена так, как будто она находится в трехмерном пространстве: окружает полукружием сверху – круглый примус, располагающийся в центре страницы! Отсюда – и естественный перспективный эффект, выражающийся в том, что крайние буквы заглавного слова – «П» и «Р», ближе всего находящиеся к зрителю и оказывающиеся на боковых от него, зрителя, сторонах полукружия, – выглядят суживающимися, более узкими, чем все остальные. Этим и вызван тот мгновенный эффект, о котором я говорил: благодаря этой перспективной иллюзии, из заглавного слова выделяется и в первую очередь бросается в глаза... его центральная часть: «...РИМУ...»
А если прочитать эти буквы в обратном порядке – то получится с небольшим искажением написанное значимое слово: «УМИР…» Именно так, именно этим глаголом: «Умер...» был озаглавлен еще один очерк Булгакова на смерть Ленина, напечатанный в январе 1924 года в газете «Гудок», где в то время работал писатель, за подписью «М» (18).
Но куда девался наш святой, Нобелевский лауреат Иосиф Бродский? В данном Предисловии ему роль не предусмотрена. Не будем забывать, что автором Предисловия является адвокат дьявола, который не путает Предисловие с асфальтированной дорогой типа Маршрута 66. А потому в данном Предисловии следует искать не НАЧАЛО повествования, а КЛЮЧ к нему, который теперь нуждается в замке.
A вот и он:
Эквивалентом патриотизма в тоталитарном социуме соответствует noblesse oblige в аристократическом, где дворянину предписываются нормы этикета: «частью титула дворянина, его превосходной сути, является требование быть бескорыстным, щедрым, и [считается, что] он не может поступать иначе, «это сильнее его» (19). А так как запреты и предписания аристократического социума были исторически узурпированы интеллектуальным социумом, именно здесь чаще всего наблюдается конфликт между декларацией «превосходной сути», выраженной через незаинтересованность, и подлинным интересом, требующим демистификации.
Но что это реально означает?
Отказ от личных интересов, скажем, в форме декларации «патриотизма» сулит прибыль на рынке символических благ именно потому, что является инструментом
принятия норм социума.
«Фурор или ужас, который моя работа иногда вызывает, пожалуй, отчасти объясняется тем, что ее несколько разочарованный взгляд <...> часто обращен к таким сферам, как интеллектуальный мир, достопримечательностью которого является по преимуществу незаинтересованность (по меньшей мере, согласно представлению тех, кто к нему принадлежит). Напоминание о том, что интеллектуальные игры также имеют ставки и что эти ставки пробуждают интерес – как и многие другие вещи, о которых все в некотором смысле знают – было попыткой <...> лишить мир интеллекта статуса исключительности и экстратерриториальности, который интеллектуалы склонны себе приписывать» (20).
Получается, что Пьер Бурдье взял на себя суфлерскую роль. Ведь он как раз и является архитектором цеха адвокатов дьявола, лишенного богословской подкладки. Потому-то я и ставлю свою подпись под его программой – лишить мир интеллекта статуса исключительности
и экстратерриториальности. Программу эту поддержал и коллега Джеральд Смит, наметив траекторию будущих исследований наследия Бродского.
«В будущем биографы, вероятно, попытаются определить, кем был этот человек “на самом деле”, осмысляя основную парадигму противоположностей: преследуемый изгнанник, чей жизненный выбор осуществлялся в основном внешними силами, или амбициозный карьерист, который выковывал новую судьбу для себя и, потенциально, для других советских интеллектуалов; скромный, даже способный к самоуничижению человек, ошеломленный непостижимой славой, или чванливый эгоист, который настойчиво добивался признания; человек, наделенный глубоким религиозным чувством и не желающий высказываться на этот счет, или умствующий циник, которому недостает душевной теплоты, чтобы исповедовать или поддерживать какую-либо веру без иронии; преданный или благородный друг или злопамятный и мстительный соперник; галантный любовник или женоненавистник, чье отношение к прекрасному полу было потребительским; все это постоянно или понемногу иногда, и т. д., и т. п.» (21).
_________________
Примечания:1. Мандельштам, О. Шум времени // Собр. соч.: в 3 т. / Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. New York: Международное литературное содружество, 1999. Т. 2. С. 50, 52.
2. Лосев, Л.
Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 23.
3. Лосев, Л. “Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии”. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 23. Наречие «не только», которое требовало, по имперским законам грамматики как русского, так и английского языка, продолжения «но также», было опущено Лосевым. В качестве необходимого средства правовой защиты оно было переведено на английский как «более чем». Похоже, переводчица нашла способ исправить заикание Лосева в ущерб точному переводу.
4. «Так, в еще не вполне сознательных мечтаниях ребенка выстраивался ми-фический образ идеальной родины – империи, чья слава и могущество невероятным образом отделены от насилия и смерти, где жизнь основана на началах соразмерности, гармонии». Ibid.
5. Лосев, Л. Op. cit. С. 288.
6. Там же, сноска 49.
7. Bourdieu, P.
Practical Reason. Stanford: Stanford University Press, 1998. P. 85.
8. Grudzinska-Gross, I. Две империи: Россия и Америка. Пер. с польск. Мадины Алексеевой. Foreign Literature, 2011. N 7. S. 146–147.
9. Панфилов, А. Ю. Поэтическое завещание Пушкина. URL: www.stihi. ru/2009/06/04/5340.
10. Подозреваю, что А. Ю. Панфилов цитировал Мандельштама по памяти, ибо допустил две неточности. Во-первых, переставил местами вторую и третью строфы, а во-вторых, строку «Глухо плещутся торцы» переиначил, записав «Тихо плещутся торцы». Я цитирую текст по трехтомнику Мандельштама.
11. Анри Луи Огюст Рикар де Монферран (1786-1858), архитектор и ветеран наполеоновской армии. Он установил памятник, посвященный победе России в войне с Наполеоном в 1812 году («Александринский столб», как называл его Пушкин).
12. Борис Иванович Орловский (настоящее имя Смирнов, 1791-1837), крепостной скульптор, освобожденный по желанию с участием императора Александра I, бюст которого он вылепил в том же году.
13. Виссон – это тонкое полотно, которое носили знать и особы царской фамилии. Мандельштам сравнивает виссон с петербургским небом.
скачать dle 12.1
