Редактор: Наталья Якушина
(монолог)
Действующие лица: Софья Львовна Перовская, невысокая женщина в чёрном платье с белым воротничком.
В тусклом свете одиночной камеры сидит Софья, отсутствующий взгляд устремлён в темноту. Софья (тихо). Как же долго длится ночь, мне не уснуть...
(Оживляясь и переводя взгляд.) Мама… Последнее письмо получилось весьма скупое, не держи обиды. Его, конечно, прочитали. Короткие письма, встречи под охраной – всё, что нам осталось... А так много хочется рассказать тебе, мама! То, чего рассказать уже не придётся. Меня сейчас одну не оставляют, дежурят в камере круглые сутки. Боятся, чтобы на себя руки не наложила, дожила до казни.
(Смотрит в сторону.) Но и эти заснули, и хорошо…
Знаешь, мама, отчего-то вспоминается сейчас наш портрет с сестрой, заказанный отцом. Мы там совсем ещё маленькие, наряжены в бусы и платья, по случаю визита художника. Белоснежные изгибы атласа, коралловые банты, жемчуг. Смутно припоминаю тот день, но, по-моему, это было весьма утомительно. Вспомни, родная, мы слишком долго не хотели позировать, вертелись на кресле, парадности не получилось. И нам с сестрой не терпелось убежать в сад, покружиться в нарядных платьях. Ты когда-то говорила, что я была заводилой и частенько проказила, а Маша другая: покладистая, спокойная, всегда бежала за мной. Соня и Маша – две белоснежные бабочки в темноте залы. Яркие, хрупкие, так и норовят улететь на свободу, туда, где льётся бесконечный свет, где щебечут птицы. Скорее, бегать, играть. Скорее жить. Твои нежные, облюбованные ангелы. А помнишь, как было легко и беззаботно в Крыму? Морские прогулки, солнце, парящие чайки в лазурном небосводе. Но скажи, мама, разве мы придавали тогда значение тому, что имели? Ничего в детстве не имело цены: ни наши наряды, ни родительские подарки, ни положение.
Помню, особенно нам нравилось бывать в имении деда Киль-Бурун. А когда отец отправлялся по важным делам в Симферополь, ты позволяла нам играть с дворовыми мальчишками. У одного из них, имя, конечно, запамятовала, был отец-конюх, который приглядывал за нами. Обыкновенно он сидел на крыльце летней кухни и что-то чинил для лошадиной упряжи. А раз, он обмолвился о бывшем владельце имения, это был некто Муравьёв, сосланный в Сибирь за выступление против царя. Вся ватага и не думала слушать эти сказки, а я задержалась. И долго размышляла потом: кто был этот Муравьёв и почему он решил пойти против самого царя? Пыталась дознаться у батюшки, но получила решительный отказ, впрочем, как всегда. Он резко ответил, что это не моего ума дело и только спустя годы я нашла ответ на свой вопрос. Имение в Киль-Буруне принадлежало родственникам декабриста Никиты Муравьева. Он был среди первых русских революционеров, выступавших за отмену крепостного права. И вот что меня поразило, тогда, в двадцать пятом году на Сенатской площади войска отказались присягать царю и начались волнения, уже тогда самодержавие получило крепкую пощёчину. О, как были отважны, как смелы декабристы! Царь жестоко расправился со всеми зачинщиками, но о чём думали эти просвещённые люди? Какую несправедливость они узрели в своём Отечестве? Серый люд, отсталость России сподвигли их раз и навсегда сломать себе жизнь. И могла ли я, имела ли право думать после о чём-то другом, думать о себе? Нет, нет, нет.
И даже воля отца, по которой я, как и многие девушки, должна была поступить в Смольный институт, не имела в моей судьбе никакого решающего значения. Учиться прилежно, не знать больше, чем положено и быть готовой выйти замуж. Мама, ну разве я могла не воспротивиться? Да я не могла даже думать об этом! Предстоящее потерянное время не давало мне покоя: Смольный институт казался блажью для белоручек, зато Аларчинские женские курсы при мужской гимназии – спасением. Тогда началась новая жизнь! Какое прекрасное было время…
(Поднимается с места.) Аларчинки – так нас называли. Я сблизилась с другими слушателями курсов, особенно мы дружили с Сашей Корниловой. Ты должна её помнить… Казалось, мы с нею, как сёстры: читали одни и те же книги, обсуждали написанное, спорили часами. Одно время мы подолгу гуляли по вечерним улицам, находя особенную прелесть в разговорах! Нас часто встречали завсегдатаи трактиров, так что пришлось в скором времени обзавестись даже мужским платьем. В таких нарядах мы были похожи на мальчишек и чувствовали себя в полной безопасности от грубых шуточек и приставаний подвыпивших господ. Шествуя в мужской одежде, мы подолгу смеялись с Сашей, глядя друг на друга, а порой и называли себя в шутку Сашкой и Сафоном. В этом вынужденном маскараде нам было намного уютней размышлять: ни она, ни я не видели себя в эгоистичном проживании жизни под контролем отца и мужа, это нас крепко объединяло! Мысли были тогда не точно очерчены, но нам хотелось совсем другого будущего. Ах, как же многое нас влекло! Мы с Сашей жадно впитывали, всё, что могли: посещали математический кружок, работали в лаборатории по химии профессора Энгельгардта. Тогда я всё больше и больше увлекалась психиатрией. И вполне серьёзно хотела связать свою судьбу с этим. Но как ничтожно мало можно было сделать! Противники женского образования ставили палки в колёса. Помню, как-то прошёл слух, что директор технологического института думает открыть доступ к поступлению для женщин. Я сразу поменяла планы и решила пойти на механическое отделение, но доступ так и не был открыт. Не все придерживались подобных взглядов, были и те, кто на квартирах читал лекции для студенток, несмотря на все запреты властей. Моё понимание неумолимо расширялось, оно требовало новых и новых знаний.
Решено было объединить наши усилия и открыть кружок самообразования, совместно с другими девушками. Мы много читали, в литературных произведениях нас впечатляли герои с несгибаемой волей, мыслящие свободно, они вызывали глубокое уважение. Но в какие же тягостные мысли нас буквально опустила книга о положении рабочего класса! Во время прочтения мы впервые увидели воочию страшную картину бесправия и обнищания русских людей. И обсуждали, обсуждали… Это был ушат холодной воды на наши изнеженные головы, долгие годы женщины не допускались к обсуждению таких вопросов.
Дом Корниловых всегда был открыт для посещений. В одной из комнат, где собирался наш кружок, мы раздвигали все имеющиеся столы и места всё равно не хватало. А уж накурено так, что и людей не видно. Многие девушки носили тогда короткие стрижки, косоворотки, как вызов старому свету. У нас дома мы не собирались, но в один из вечеров, если ты помнишь, мы уговорили остаться отобедать моих однокурсниц Анну Карловну и Сашу. Отец как раз только вернулся из поездки, здоровье его было сильно подорвано, дурное расположение духа повисло в воздухе столовой. Я так опасалась, что за столом он скажет что-нибудь неприятное, но всё прошло сносно, до того самого момента, когда девушки покинули наш дом. Отец кричал неистово, велел больше их не приглашать, наговорил много неприятного, я не выдержала и ушла из дома. Помню, шла по улице и не знала куда, но сырой воздух отрезвлял. Я поняла, что несвободной в выборе общества быть просто не смогу. Знаю, как ты волновалась, пока я скрывалась у друзей, потом уехала в Киев. Знаю, и что отец сначала пошёл в полицию, а потом окончательно слёг. Мне очень хотелось тебя навестить, мама, но я была бессильна. Моё положение требовало полного не разглашения. Я до сих пор испытываю сердечную благодарность к тебе: по возвращению мы не рыдали, ты всё поняла, так для меня лучше. Не думаю, что отец изменил своим принципам, просто не в его состоянии было воевать со мной.
Всё своё вынужденное затворничество я попыталась провести с пользой, много читала. Ещё будучи в Петербурге, увлекалась политэкономией. Переводила с немецкого Маркса и Энгельса. Тогда мы впервые попали на студенческие сходки. Там, я познакомилась с удивительными люди: все они были объединены стремлением изменений, такая сплочённость не могла не тронуть! Как-то с Сашей мы попали на облаву чайковцев, так они себя называли. В квартире повсюду сидели жандармы, но студентов это ни капли не трогало, они шутили, трапезничали кониной, единственным, доступным их карману блюдом, и даже дружно напевали:
«Проведемте, друзья,
Эту ночь веселей,
Пусть студентов семья
Соберется тесней!»
Мы стали яснее понимать происходящее, только тогда мне стало понятно, что все семейные блага, которыми я бездумно пользовалась до этого, появлялись благодаря обездоленному, невежественному народу. И чтобы я могла заниматься наукой, где-то простые люди работали с утра до ночи, не щадя себя. Так разве не наша главная задача была вызволить их из этого рабства?
Вскоре, мы уехали на пригородные дачи Петербурга, там коммуна чайковцев снимала дом для своей работы. Всё в Кушелевке мне нравилось, а главное свобода от взгляда отца на мою жизнь. Я много думала тогда, что могло ждать меня, останься я дома, и понимала, что только давление ни отца, так мужа, ждало меня впереди. Конечно, приходили на память и сравнения, особенно когда с шутками и смехом, мы все дружно накрывали стол. Посуда была совсем разная, незамысловатая, а скатертей и вовсе не водилось. Но как же было легко и свободно нам всем! А были, помнишь, в нашем доме другие обеды, торжественные, чопорные. Когда на кипенные скатерти ставилось фамильное серебро, хрусталь, фарфор. Но как только я в мыслях доходила до сидящих за столом, сразу ощущала сердцем медленно нарастающее, холодное раздражение отца и мгновенно обрывала свои воспоминания. Нельзя, нельзя было придаваться этим мыслям, я вычеркнула белоснежные скатерти из своей памяти. Впереди было много работы! Среди всех чайковцев я была самой младшей, меня часто в шутку называли ребёнком, приходилось много читать, чтобы идти вровень с товарищами. Друзья предлагали помощь в прочтении Маркса, но я отказалась, не хотела, чтоб мужчины как-то повлияли своим мнением на меня, хотелось до всего дойти самой! О чём мы мечтали тогда? О всеобщем счастье и благоденствии, понимали, что оно не наступит, если Россия не поднимется на борьбу. Угнетённый народ! Вот кто должен проснуться! И пусть не было ещё понятного плана, но было желание действовать. Какая же нестерпимая ненависть к существующему порядку нами двигала, мы были все, как один готовы отдать себя служению народу.
По весне мы всё чаще задумывались о том, чтобы ощутить на себе жизнь простого человека, увидеть собственными глазами крестьянский быт. Я выучилась прививать оспу и отправилась в Самарскую губернию. Бродила по деревням, разговаривала с людьми. Нет, для меня не было новостью бесправие и непросвещённость деревенских жителей, но та чернота изб, нищенское положение и полная власть над их судьбами и жизнями поразила меня до глубины души! Жаловались буквально все, на взятки, которые не берёт только ленивый, на то, что и жаловаться некому, ходоков всех и просителей гонят назад, да пугают расправой. В одной из деревень простая женщина, напоив меня водой, дала согласие привить оспу своим детям, коих у неё, такой молодой, было уже пятеро. Она показалась мне живой и пытливой, с интересом выслушала меня, и я воспряла духом, надеясь, что такая и учиться пойдёт и дальше. Но потом она рассказала, что помещик отпустил её мужа на волю с нищенским наделом, что подати их разорили, так, что ей не до учёбы. И ещё, что она беременна снова, а кормить детей нечем, потому придётся шестого ребёнка крестить тем же именем, что и пятого, в надежде, что он умрёт… Вот эта дремучесть беспробудная в головах, как с нею быть? От слов таких я не могла отойти ещё долго, больше тяжелого положения в России страшила меня забитость и покорность крестьянская, привитая, как оспа. Страшила суеверная и религиозная серость и полная уверенность в том, что им никто не поможет, что надо просто терпеть! Христос терпел и нам велел. И как только моя работа была закончена, в деревнях появились жандармы…
На зиму я перебралась в Тверскую губернию, помогать Саше Корниловой, в ту пору она учительствовала в народной школе. Судьба преподносила мне удивительные подарки и я, как ребёнок, радовалась им. Жизнь в деревне стала для меня одним из самых душевных и тёплых воспоминаний. Я умывалась ледяной колодезной водой, ела простую пищу, спала на соломе, а то и просто на дощатом полу. Находившись и наработавшись за день, имела отменный аппетит и самый сладкий сон, которого не имела в нашем губернаторском доме. Я чувствовала себя очень бодро, а главное такой нужной в том месте! Любые трудности мне казались несущественными, а наградой были мои ученики, за плуг и за учёбу они брались одинаково рьяно. Белые снега по колено, в которых утопали крестьянские избы, будто успокоили меня, дали отдышаться, подумать. Я ясно осознала именно там, в деревне, как много ты привила мне, мама, простой науки для жизни. Сколько терпения тебе приходилось изыскивать, чтоб вразумить нас неразумных. Мне всегда нравилось наблюдать за твоими хлопотами по дому, твоя опрятность и скоромность буквально во всём, согревали мне душу. Особенно нравилось, что ты никогда не боялась браться за большие дела, никогда не бранила попусту прислугу, не считала зазорным выполнять даже грязную работу. Отец же никогда не отличался добрым нравом и всякий раз напоминал об этом.
Вспомнишь ли, мама, дом, что мы наняли, после продажи именья? Он весьма долго стоял запущенный и грязный. Мы с Машей не стали дожидаться прислугу и взялись за дело сами: открыли настежь ставни, набрали воды и с радостью наводили порядок. Это было освобождение не только от грязи, но и от предрассудков тоже! А когда мы собрались выплеснуть воду, то чуть не облили прибывшего отца. Он был разозлён, негодовал, говорил, что дочери человека с его положением не могут мыть полы, как простолюдинки. Кричал, что нам не пристало вёдра носить, что такие, как мы не на что не годны. Под его горячую руку попало всё семейство, особенно Маша переживала из-за ссоры. Отец вскоре нанял комнаты подальше от нас и съехал. Позже, в любом доме, где бы я не находилась, всегда наводила чистоту, чистила своё платье, стирала белый воротничок. Мне, такой труд доставлял огромную радость, а вот друзей обыкновенно веселила моя излишняя строгость и любовь к порядку.
(Пауза.)Новости из Петербурга заставили прекратить, так любимую мной, просветительскую деятельность в деревне и вернули на избранный путь. Трудное время ждало нас всех, мы занялись просвещением среди рабочих. Это дело приносило свои результаты, на нашу сторону вставали многие новые товарищи, но вместе с этим оно принесло многочисленные аресты друзей. Постепенно наши соратники разбредались по тюрьмам России, мы теряли лучших. Ах, мама, как бы мне хотелось представить тебе этих людей! Они буквально источали свет, брались за изучение новых для них книг, забывая своё главное дело: постигать науку. Среди студентов, посещавших сходки, быть может, были выдающиеся врачи, профессора химии и физики, именитые писатели и поэты, в будущем. Но порабощающая среда так и не дала им стать теми, кем они желали стать. Ясный ум и чуткое сердце вынудили их изменить свою судьбу раз и навсегда! В то тяжёлое время, дорогая матушка, приснился мне сон, мимо которого пройти никак не могу. Ты, как никто другой, знаешь, что я не имею обыкновения прислушиваться к сновидениям, да и в разгадках смысла не вижу. Но этот сон остался в памяти: видела я тебя, моя родная, яркое солнце, ветер, как в Крыму у моря. Ты стояла на пороге дома, а я спешила уехать. Да так спешила, что даже не могла с тобою говорить. Телега меня увозила по пыльной дороге, а ты мне платочком махала белым. И вот я далеко уже отъехала, лица твоего было не видно, а платок всё маячил, маячил, белый-белый. Ещё тогда подумала, к чему бы это?
Вскоре меня ждало новое путешествие по России, я помогала больным, просвещала студентов и рабочих, пока не решила отправиться на женские фельдшерские курсы в Симферополь. Меня радовала мысль, что мы сможем пожить с тобой вместе какое-то время, хоть немного. Удивлению моему не было предела – я обнаружила в нашем имении полный дом людей, при том весьма нелегальных. Мама! Я бесконечно гордилась тобой! Милая моя, добрая мама, ты, человек старого воспитания, никого не боясь устроила в доме настоящее прибежище для опальных! На тот момент многих из них разыскивала полиция по всей России. Зато какова же была моя печаль, когда позже в Петербурге, на встрече с сестрой Машей, я почувствовала глубочайшую пропасть, между нами. Машины мысли ограничивались только интересами семьи, её не только не волновали мои дела, но и даже пугали. Я не в праве её судить и не стала долго обременять своим обществом…
(Предельно собрана и сосредоточена.) От друзей тогда же я узнала жуткие подробности из тюрем и домов предварительного заключения, где содержались наши товарищи. Это был гром среди ясного неба!
(Вытягивается, делает шаг вперёд.) Рассказывали, что ожидающие суда медленно сходят с ума в одиночных камерах, врачей не зовут даже к тяжело больным, а многие так и умирают в кандалах. При посещении камер сами мучители теряют сознание от запаха и грязи. Карцеры представляли собой помещение, в которое человек помещался только согнувшись и не мог нормально шевелиться. Заключённые объявляли голодовку, но ни одно требование не было выполнено! При том, что ничего особого для себя эти люди не хотели, они добивались разрешения на передачи и работу в мастерской, то, что по закону даже самому страшному убийце полагалось. Но и это не все ужасы, мама!
(Бессильно опускается на стул.) Признания из наших соратников выбивались под пытками, а чтоб не было слышно криков, жандармы надевали мешок на голову и били, били до забытья, до кровавой пены. А вот что я вычитала в «Правилах для заключенных в каторжных тюрьмах». Ты только послушай, мама! Пятьсот ударов розгами, сто ударов плетьми, пять тысяч ударов шпицрутенами. Как это можно выдержать? Кто мог придумать эти правила? Какой надо обладать адской сущностью, чтоб придумать подобное? Поэтому мысль, вырвать людей, заживо гниющих в тюрьмах, не покидала меня и остальных. Как-то, нашим соратникам удалось разговорить двух жандармов в питейном доме, мы остались поражены тому, что даже перед казнями заключённых подвергали пыткам, в надежде выбить ещё что-нибудь. Их мучали до последнего, безмолвных, неуслышанных. Боль за друзей пронзала моё сердце, мама, без содрогания я не могла слушать товарищей.
(Пауза.) А сейчас я вижу это всё воочию… Нет, не плачь, родная, не плачь, всё прошло.
Но тогда эти и другие события резко поменяли образ мысли многих из нас, мы стали спорить жёстче, прямолинейней. Часто говорили о кинжалах и револьверах. Я знала этих людей: добродушных, сострадательных, отважных, чья речь вдруг стала наполняться желанием отомстить за наших товарищей. Будто нарастающая волна возмущения от несправедливости прокатилась по всем без исключения. Я не допускала кровавых расправ, гнала от себя эти мысли…
(Пауза.)Но скоро и до меня добрались жандармы, допрашивали, сослали под конвоем, я дождалась ночи и сбежала из-под стражи. И вот тогда я поняла, что обратной дороги нет, мама! Теперь моё положение нелегальное, не стало больше Сони Перовской…Я вернулась к товарищам, а весть о моём задержании даже не успела облететь всех. Друзья пустились расхваливать меня за такую дерзость, за выдержку, за мой безупречно чистый воротничок... Им хотелось отогнать от меня серые мысли, приободрить, успокоить… Ах, добрые мои друзья! Я смотрела на всех и думала: как же надо больно обидеть этих кристально честных людей, чьи руки я пожимала в тот вечер, чтоб они в эти руки взяли револьвер, чтоб они могли ударить кинжалом?
Мне предстояла поездка в Харьков, под другим именем.Нужно было помочь сидящим в Централке заключённым, нужно было больше говорить с молодёжью, больше просвещать. Потому я поступила на акушерские курсы, свой фельдшерский диплом пришлось оставить в Петербурге, им теперь воспользоваться не было никакой возможности. Сделать удалось не много, установила наблюдение за тюрьмой, нашла знакомых среди обитателей Централки, наладила передачу тёплого белья и провизии заключённым, но пока об организации побегов говорить не приходилось.
(Нервно ходит из стороны в сторону.) Печальные новости, одна за одной, приходили от товарищей из Петербурга. Стреляли в царя. В городе облавы: мы остались без средств и без людей. Мои дела в Харькове тоже пошли хуже. Но самое болезненное, это мысли, тяжёлые, как кандалы. Я вспоминала, как чувствовала себя когда-то счастливой, работая для людей. В школе, на занятиях с рабочими, я имела радость наблюдать, как вдруг человек становился думающим: глаза его загорались, он страстно желал новых знаний. А ещё в лазарете, где я работала, были пациенты, что и засыпать отказывались, пока не появлюсь, говорили, что рука у меня лёгкая и боль совсем не чувствуется. Помню, девушка, умирающая от чахотки в Симбирске, так и шептала: «Посиди рядом, сестричка. Милосердная ты сестра, милосердная». Милосердные сёстры в белых одеждах делали так много нужного для простого человека, не боясь его крови и ран…не боясь запачкать белую ткань…Меня мучал вопрос: что же дальше? Неужели нас ждёт только кровавый путь? Поверит ли простой народ в наши светлые помыслы, поймёт ли, что каждая загубленная жизнь отдана во имя его освобождения? Это не бинтом рану перевязать… Болезнь народная сразу не пройдёт…А сколько будет загубленных поколений? И тут же мне вспомнился наш соратник Сергей Кравчинский, который совершил убийство главы третьего отделения жандармерии, Мезенцова. Я встретилась с ним почти сразу после совершённого им дела, Кравчинский был будто не в себе, его поступок выбил из него последние силы: то он вдруг становился чрезвычайно задумчив, то его била лихорадка. Встреча с Мезенцовым была не первая и он каждый раз проходя мимо не находил в себе сил на убийство. Сделал он это не исподтишка, а лицом к лицу. Сергей был полон ненависти за погубленные жизни товарищей, но как же нелегко стать убийцей, запачкаться в крови, перешагнуть раз и навсегда эту черту! А как тяжело думать об этом, как тяжело! Но если уж такие люди берутся за оружие, понимая, что будут казнены или заживо сгниют в тюрьме, те самые, лучшие из лучших!
(Поправляет воротник, причёску.)Всем оставшимся на воле по всей России давно следовало бы поговорить и выработать единую программу. И вот, наконец, конгресс в Воронеже! И полное разъединение позиций, я пыталась говорить с товарищами об общей работе и что только в ней наша сила, но тщетно. Мы скрывались то тут, то там, проводили заседания на берегу реки, шумную компанию молодых людей никогда не заподозрят в чём-то противоправном, а для надёжности брали с собой корзины с едой и бутылки с вином. На одном из заседаний я увидела очень красивое лицо, как будто у богатыря из русской сказки – открытое, доброе, спокойное. Спросила товарищей, оказалось, это Андрей Желябов, из крестьян. Удивительно, как ясно он излагал свои мысли, я заслушалась! В тот же день, после заседания мы отделились ото всех и катались на лодке. Говорили с жаром, спорили о судьбе России, о слабости либерализма и о переломе, который должен наступить. Андрей пытался доказать мне, что партия должна на себя брать ответственность, сломить царский деспотизм, открыть народу глаза, показать простому человеку, что бояться нельзя! Я не сразу прониклась его речами и принимать всё им сказанное не спешила, но спустя неделю наших встреч, на прогулке, он рассказал мне о крепостничестве, которое прочувствовал на себе. Да, да, он из крепостных крестьян. Этот рассказ будто перевернул всё во мне, в нём было столько боли, столько истинного негодования. Вот послушай: он, будучи ещё ребёнком, подобрал яблоки, лежащие на земле, под забором, как потом оказалось, упали они с барской яблони. И что же ты думаешь, тут же увидели, приказали розгами сечь, за яблоки. Мать его, в ноги кинулась, просила себя высечь заместо ребёнка и вот, когда секли мать, да чуть до смерти не замучили, задумал Андрей убить мучителей. Только она ему сказала, что хозяева все одинаковы, все звери. Мы звери, понимаешь, мы. И тогда, я начала понимать Андрея, всю эту боль его сама почувствовала, будто меня за эти яблоки высекли! Глубокая несправедливость и беспричинное зверство, даёт право человеку ответить, наконец, тем же. Речи Андрея хоть и пугали порой, но будоражили меня, я поняла одно, не можем мы стоять в стороне, должны быть самые решительные действия. В ясном взгляде этого простого человека была такая вера в правое дело, она стала нашей общей верой в то, что возможна и другая жизнь!
По возвращению мы начали строить подкоп к железнодорожным путям, где должен был проследовать царь. События все скомкались, замкнулись на одном. Нет, не было у меня даже тогда чувства, что после гибели царя придёт то самое освобождение народа нашего многострадального, но было томительное чувство, что народ не глыба, народ — это люди, люди разные, но личности прежде всего. Они должны нас услышать! Хотелось кинуться туда, в деревню, говорить с людьми, просвещать, помогать. Но «деревенщики» разбрелись, разъехались и всё чаще я слышала от соратников, что работать в деревне всё равно, что воду в решете таскать. Долгий это путь, тяжкий, много времени пройдёт, прежде чем вырастет на сухой земле что-то разумное и даст плоды. И теперь, когда мы все были сосредоточены на подрыве поезда, казалось, мы теряли последнюю связь с народом и всё больше уповали на пробуждение его от убийства царя-батюшки. Одно меня в этом кровавом предприятии успокаивало, я мечтала снова уехать в деревню, думала, вот всё кончилось бы поскорей и уехать… Взрыв был, но царя в вагоне не оказалось. Когда я наблюдала за поездом мне нужно было дать товарищам сигнал, который мог бы без слов стать призывом к действию. И тут я вспомнила сон свой и твой платочек белый, мама, что из далека был виден. Вот так и случилось. Не скрою, я была в ужасе, хоть и готова к происходящему. После взрыва бежала, бежала, бежала от этого места, но вскоре в чувства меня привела новость: жертв нет, но и назад дороги тоже не было. Остановиться, отмахнуться от задуманного, уехать в деревню, означало уже погубить остальных.
После взрыва на железной дороге мы с Андреем сняли небольшую квартиру. Проживали в ней под другими фамилиями. Конечно, мы знали, что нельзя надеяться на хорошее, всех нас, ждала одна и та же незавидная участь: смерть или каторга. Нет, мы не говорили о счастье, о семейной жизни, о других радостях. Но любовь, любовь, мамуля, была. Андрей Иванович необычайно добрый и внимательный человек, в те редкие дни, когда мы позволяли себе немного забыться от суеты и побыть вдвоём, мы могли ощутить единение наших мыслей, чувств, чаяний, нам хотелось плакать от счастья. Вспомнишь ли родная, как девочками, мы с сестрой, бегали к церкви смотреть свадьбы? Женихи всегда были строгие, неизменно в парадных одеждах, а вот невесты были другие. То словно купчихи у самовара, пышущие здоровьем, но чаще тонкие, будто веточки деревьев, с грустными глазами ангелов, обрамлённые белоснежными кружевами. А раз, мы видели, как невеста выходила за старого графа, эту свадьбу я запомнила, мама. Молодая медленно вышла из кареты, платье её было богато расшито, рядом толпились люди, все опекали её. И вдруг она обернулась на нас, девочек, стоявших в стороне, остановилась и отошла ото всех, сделав знак прислуге. От неожиданности мы остолбенели, а она обняла нас своими белыми руками, поцеловала, да так крепко, что мы в её фате всё равно что утонули: она прощалась навсегда, и мы увидели её глаза, полные слёз, они смотрели, не моргая куда-то вдаль. Мы простояли тогда всё венчание с Машей, каждый думал о своём, а я вспомнила, как няня когда-то рассказывала нам о чистоте невесты, о супружеском счастье. Какое оно? Может как раз такое, как было у меня, недолгое, но с другими слезами…
(Поправляет воротник.) Те дни пролетели стремительно и снова нас захватила революционная работа. Я продолжала наблюдать за царскими выездами, дело, начатое нами мы хотели довести до конца и, вдруг, пришла новость, которая перевернула всё – арестовали Андрея. Земля ушла у меня из-под ног, но тогда же цель показалась мне ещё ясней. Многие из наших товарищей начали колебаться, взрыв хотели отложить, а то и отменить. Я настояла, чтобы всё было завершено. Взялась руководить студентами-метальщиками и снова взмахнула белым платком на Екатерининском канале. Царь был убит. После взрыва, в какой-то момент моё зрение и слух полностью мне отказали, я еле пришла в себя и покинула это место. Долго не могла слушать поздравительные речи своих товарищей, голова будто звенела, я не ощущала ни тени восторга от произошедшего, а вскоре силы покинули меня, начался жар, и я заболела. Друзья настаивали на моём отъезде заграницу, но я надеялась спасти Андрея и остальных. Тем временем, Петербург не спал, все были ошеломлены новостью о взрыве, в городе на каждом углу стояли патрули из казаков, казалось, вот сейчас, вот теперь что-то случится, но ничего не происходило! Я не могла переночевать на одном и том же месте и двух ночей подряд. Квартир нанималось много, но я понимала, что к тем, на чей порог я заявлюсь при обыске будет несдобровать, везде были облавы. Однако, наша деятельность не останавливалась и тогда, мы писали обращение к народу, к царю. Рабочие, посещавшие кружки, ждали призыва к восстанию, но куда мы могли повести народ? Куда? Силы не равны, наш путь был только на виселицу, я пыталась найти нужных людей, чтобы организовать побег, найти хоть какие-то зацепки, время уходило…
Десятого марта я была сбита с ног на Невском, меня опознали. Всё. Дальше ты знаешь, мама. Я как будто ждала конца, этих обшарпанных стен, этого холода камеры и теперь думаю об одном, скорей бы закончилось, скорей бы, скорей. Допрос сменялся допросом и ночью, и днем. Я отвечала всё, как есть, без вранья, не называла лишь имён товарищей, а потом встреча с тобой, мамуля, спасибо, что пришла. Спасибо, за новый белоснежный воротник к платью, спасибо, за стойкость… Суд был утомительным и долгим, а приговор выносили уже за полночь, единственное, что давало силы тогда – это близость друзей и Андрея. Он украдкой сжимал мою руку, будто хотел поделиться своей выдержкой, силой. Нет, смерть не страшит меня, мама, страшнее было бы помилование и прозябание на каторге. Страшит меня то горе, которое ты испытываешь, но я хочу надеяться, что ты простишь меня, моя дорогая. Остаюсь твоей Соней, коей, наверное, никогда не была. Была предана делу, отказаться от которого не смогла, не плачь обо мне, не печалься. Я принимаю свою судьбу спокойно, верю, что дело, ради которого мы умираем, продолжат другие. Верю, что люди будут свободными, а Россия великой! А по сему жизни своей мне не жалко! Вчера приходил священник, я отказала, с момента приговора считаюсь мёртвой, вот и пусть будет так.
Думаю, уже утро?
(С надеждой в голосе.) Нас должно быть провезут по Петербуржским улицам, и я ещё раз увижу Неву. Какое счастье
. Ещё раз вспомню всё: застывшее время на Екатерининском, трактир на углу, окна конспиративных квартир, заводские трубы и коммуну чайковцев на Выборгской стороне, Аларчинскую гимназию, Аничков дворец, набережную Фонтанки – моё детство. И, быть может, сердобольная женщина, похожая на тебя, мама, махнёт нам вслед белоснежным платком.
(Пауза.) Ну вот и всё, мне пора, твоя Соня.
_________________________________________
Об авторе:
ЕВГЕНИЯ ЮСУПОВАРодилась в 1977 г. Выпускница СПбГИК (режиссура). Драматург, сценарист. Дипломант независимого Международного конкурса современной драматургии «Исходное событие - XXI век», Международного драматургического конкурса «ЛитоДрама», конкурса «Монолит», шорт-лист конкурсов «Маленькая ремарка», «Время драмы», «Своя территория», «Крупицы истории», «Stories», Лауреат Поволжского кинофорума 2021 г., финалист всероссийского конкурса социальных роликов «Ты не один» (2022 и 2023 г.) Финалист Международного кинофестиваля «Лампа» (2022 г.), конкурса короткого метра ИРИ (2023 г.), кинолаборатории «Марийская сказка» (2023 г.).
скачать dle 12.1
